Я вскакиваю со своего места, с меня капает сок, а народ аплодирует. Девушка резко удаляется, а ко мне поворачивается Кам.

– Если ты сосредоточишься только на девочках своего размера, боюсь, тебе придется ограничиться начальными классами. – С этими словами он вынимает свою флягу, отвинчивает пробку и – впервые за все время – предлагает мне выпить глоток-другой.

– Надеюсь, у тебя там апельсиновый сок, – раздается у меня за плечами женский голос.

Я смотрю на Кама, а он продолжает:

– Разумеется, миссис Чапмен. Витамин С не только играет решающую роль в нашем развитии, но еще и защищает нас от цинги.

Моника Чапмен качает Каму головой, после чего, в присутствии всех остальных, поворачивается ко мне и заявляет:

– Я только хотела убедиться в том, что с тобой все в порядке, – после чего внимательно смотрит на мою мокрую одежду и лужицу сока у моих ног.

– Все просто великолепно, спасибо.

– Я понимаю, что сегодня тебе нелегко. – Надо отдать ей должное, здесь она понижает голос, но на самом деле все получается даже еще хуже. Выходит, что она находится в каком-то сговоре со мной. Как будто у нас имеется какая-то общая тайна. – Ничто так не объединяет людей, как возможность судить о других. Но даже если мы совершаем какие-то неправильные поступки, такое осуждение зачастую получается неоправданным…

Это она говорит уже о себе, а не обо мне. Я чувствую, как сердце сжимает и рвет надвое некая невидимая резиновая лента. Не произнося ни слова, я ухожу из столовой.

Либби

Я выхожу на свежий воздух и выдыхаю все то, что в течение последнего часа сдерживала внутри себя. Ты вернулась на место преступления и выжила. Сейчас я снова могу дышать, хотя и отрывисто, и у меня кружится голова от избытка кислорода в груди и в мозгу. Для меня очень важно, чтобы кровяное давление оставалось невысоким и постоянным. Это дело жизни и смерти. Я говорю вполне серьезно. Жизни. И смерти. Потому что, возможно, все именно так и начинается: сначала поднимается давление, потом головокружение, а потом – прощай, Либби.

Это может передаваться из поколения в поколение.

И тут же машина времени, существующая в моей голове, переносит меня назад, в тот самый день. Я стою у кровати матери и размышляю о том, как же все это могло случиться и она оказалась вот тут, в постели, без сознания.

– Она выглядит такой умиротворенной, – сказал отец по пути в больницу. – Как будто спит.

Мама лежала в отделении реанимации и была подсоединена ко всевозможным проводам и трубкам, и к тому же за нее дышал специальный аппарат. Я не знала, что делать, поэтому просто сидела рядом с ней. Потом взяла ее за руку, и она оказалась еще теплой, но не такой теплой, как обычно. Я сжала ее пальцы, но не слишком сильно, потому что не хотела сделать ей больно. Голова ее была откинута назад, глаза открыты, как будто она просто пробуждалась. Но она не выглядела умиротворенной. Она была какой-то опустошенной.

– Я здесь, – сказала я. – Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, останься. Проснись. Пожалуйста, проснись. Пожалуйста, не оставляй меня. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Если кто-то и может вернуться, так это ты. Пожалуйста, вернись. Пожалуйста, не уходи. Не бросай меня одну. – Потому что, если бы она ушла, то же самое случилось бы и со мной.

За пределами школы небо кажется смесью белого и голубого, но свежий прохладный воздух ощущается поцелуем на моей разгоряченной коже.

Я отыскиваю в рюкзачке маркер, ищу свободное место на кроссовке. Пишу: Просто держи голову повыше, а кулаки – пониже (Харпер Ли. Убить пересмешника). Я приказываю мозгу сосредоточиться на чем-то хорошем – хотя бы на том факте, что сегодня в столовой никто не попытался проехаться на мне, как на быке. Или на том, что у меня, похоже, есть три настоящие подруги. Или на том, что Терри Коллинс переезжает в Миннесоту. И «Девчатам» придется заменить ее. И все равно не могу отделаться от странного чувства, будто я здесь не на своем месте.

Я вспоминаю Мари Клариссу Блеквуд из книги «Мы живем в замке». Я всегда любила ее, и мне было ее жаль, поскольку она с причудами и не совсем обычная, такая же, как и я. И еще ее не понимали, в чем я себя убедила. Но сейчас меня беспокоит это непроходящее неприятное чувство, как будто что-то происходит не так, как должно быть. Может быть, я где-то ошиблась. Может быть, это даже и лучше, что ее заперли подальше от остального мира. Может быть, она не создана для того, чтобы жить, как все остальные люди, с другими людьми. Может быть, ей надо остаться в том доме навсегда.

Джек

В толпе людей я вижу ту самую девушку, очень большую, и она приближается ко мне. Да, это она – Либби Страут. Группа других девушек подталкивает друг дружку локтями, и хотя они только перешептываются между собой, я слышу, как они вспоминают «Родео на толстухе. Они пялятся на Либби, и в этот момент до меня наконец доходит весь ужас случившегося. Вот что я натворил – своими руками нарисовал красную мишень у нее на спине.

Они продолжают таращиться, а она останавливается передо мной и передает мне записку.

– Вот.

От этого у девушек начинается приступ хохота, и я почти слышу, как начинают вертеться жернова мельницы, разносящей сплетни по всей округе.

Либби

После уроков я спускаюсь на один пролет по лестнице из вестибюля в мрачный подвал. Здесь располагается старая баскетбольная площадка, на которой проходили игры еще до того, как был выстроен спорткомплекс за миллион долларов, вмещающий десять тысяч зрителей. Джек Масселин развалился на скамейках открытой трибуны, вытянув ноги и уперев локти в вертикальную часть лестничной ступеньки. Он о чем-то разговаривает с Тревис Кирнс из редакторской группы, улыбчивой девушкой с длинными каштановыми волосами, и с парнем с гладкой бритой головой. Это, наверное, Кешон Прайс, звезда баскетбола. Они вслушиваются в каждое слово Джека Масселина. Он поднимает взгляд, замечает меня, но при этом продолжает говорить.

А может быть, он и не видит меня. Хотя я тут самая крупная девушка.

Я сажусь в стороне от них, на первом ряду. В этом зале уместится, наверное, человек шестьсот, и есть тут что-то такое, от чего становится грустно и тоскливо, как бывает в заброшенных местах, которым, конечно, этот спортзал и является. С каждым новым смешком, доносящимся до меня сверху, я чувствую себя все более и более невидимой. Входят еще два ученика, но я их не знаю по именам. Девушка садится рядом со мной, всего в полуметре, а парень занимает место на ряд выше. Девушка наклоняется в мою сторону и произносит:

– Меня зовут Мэдди.

– Либби.

– Вот здесь и происходит неформальное обсуждение школьных проблем? Здесь все собираются?

Именно в этот момент заявляется мистер Левин.

– Привет, привет. Спасибо всем, кто сегодня пришел сюда. – Он останавливается перед трибуной, уперев руки в бедра. На нем оранжевый галстук-бабочка и такого же цвета кроссовки. Если бы не седина, его можно было бы принять за одного из нас.

– Давайте-ка разберемся со всем этим прямо сейчас, – начинает он. – Я не собираюсь говорить с вами на тему о важности толерантности, равенства и о том факте, что тут замешаны мы все, потому что не считаю вас тупицами, полностью лишенными моральных принципов. Я думаю, что все вы достаточно умны, просто умудрились совершить глупые поступки. Кто хочет начать?

Мы сидим и не двигаемся с места. Замолкает даже Джек Масселин. Мистер Левин тем временем продолжает:

– Ну, как насчет того, чтобы ответить на простой вопрос «Почему я здесь?». Но только мне нужна настоящая причина, а не что-то вроде «директор Вассерман заставила меня прийти сюда».

Я жду, пока кто-то начнет говорить. Когда этого не происходит, произношу:

– Я здесь вот из-за него, – и указываю на Джека.

Мистер Левин осуждающе качает головой:

– А на самом-то деле ты здесь потому, что варварски отнеслась к школьному имуществу, а еще потому, что ударила его.

– Чудесно! – замечает кто-то из ребят.

– Заткнись! – ворчит Джек.

– Джентльмены! Между прочим, я использую сейчас это слово в самом широком его смысле, – заявляет мистер Левин и обращается непосредственно ко мне: – Ты могла бы просто уйти.

– А вы бы ушли вот так просто?

– Но меня он не хватал.

– Ладно. – Перевожу дыхание. – Ну, допустим, я здесь, потому что потеряла самообладание. Потому что, когда вот так неожиданно тебя хватают и не отпускают, невольно начнешь паниковать. Особенно если при этом все только глазеют и никто не собирается прийти тебе на помощь, и к тому же всем, кроме тебя, это даже кажется забавным. Я здесь потому, что не была уверена, чем все закончится, – может, у него на уме было кое-что еще.

Все внимательно смотрят на меня и на Джека. Мистер Левин кивает:

– Джек, дружище, не стесняйся, присоединяйся к нам.

– Да со мной все в порядке.

Именно так он и говорит: «Да со мной все в порядке». Вот он здесь валяет дурака, напустив на себя скучающий вид, да еще эта его пышная прическа… И считает, что участвовать в общей беседе ему не пристало.

– Если ему нечего нам сказать, я продолжу. Уж что я точно умею, так это давать консультации по любому вопросу. Этим я занималась несколько лет подряд и знаю, как надо себя подать и как ответить на всевозможные «почему». Даже перед аудиторией, где полно незнакомых людей.

– Отлично, – поддерживает меня мистер Левин. – Слово полностью предоставляется тебе, Либби.

– После того как меня в аварийном порядке извлекли из моего дома, я некоторое время провела в больнице. И даже после того, как я достаточно окрепла и уже могла бы вернуться домой, доктор задержал меня там и сказал, что не отпустит, пока я не пойму причину, почему это все произошло со мной. И почему я набрала столько лишнего веса.

Мистер Левин не перебивает, и по всему видно, что он слушает меня с искренним интересом. Как и все остальные, даже Тревис Кирнс. Я продолжаю говорить, поскольку проделывала это сотни раз, то есть так часто, что это даже перестало быть частью меня самой. Скорее это прописная истина, существующая вне меня. Либби стала слишком большой. Либби пришлось эвакуировать из ее собственного дома. Либби получила помощь. Либби стало лучше. Если я что-то и усвоила после смерти мамы и многочисленных советов, так это то, что лучше всего говорить о том, что действительно тревожит тебя и идет из глубины души. А если ты все это будешь просто так носить в себе, то очень скоро дело кончится печально. Ты будешь лежать пластом в своей кровати и растолстеешь так, что уже не сможешь даже самостоятельно встать или просто повернуться.

– Поэтому причин тут было много. Например, я унаследовала от отца его крупные габариты и замедленный обмен веществ. Надо мной всегда насмехались на детской площадке. Подействовала и смерть мамы, и то, как именно она умерла, и то, как я была напугана, потому что осталась одна, и то, что я тревожилась, постоянно тревожилась, а папа сильно грустил, и при этом он еще любил готовить и вкусно покушать, а мне хотелось, чтобы ему стало получше, и еще, конечно, чтобы мне самой стало полегче.

Я слышу, как Кешон тихонько вскрикивает: «Вот ведь черт, подружка!» – после чего следуют слова мистера Левина:

– Отлично, Либби. Молодец.

Кто-то из ребят начинает негромко аплодировать.

– Благодарю вас. – Почему-то я понимаю, что это для меня кое-что значит. Нет, не аплодисменты, а отношение к происходящему мистера Левина. Мне важно его мнение. – На некоторое время я оказалась в изоляции, безвылазно сидя дома, поэтому времени для размышлений у меня было предостаточно. А потом стало еще больше.

Мы все поворачиваемся к Джеку, но он упрямо молчит.

Тогда мистер Левин поворачивается ко мне:

– Так зачем же ты ударила его?

Мне так и хочется высказаться… Да вы сами на него поглядите. Он ведь – само совершенство. У него не было в жизни никаких неприятностей. Ну, допустим, он страдает от своего неумения различать людей по лицам, но ведь его зато никогда не называли жирдяем, или уродом, или мерзким типом. Никто не посылал ему оскорбительных записок и никто не кричал вслед, чтобы он покончил с собой, потому что так будет лучше всем. И его родителям не приходили обидные письма с проклятиями только за то, что они его родили. Кроме того, у него живы оба родителя. Сомневаюсь, что ему известно, что это такое – терять любимого человека. И вот такие, как мы, просто не смеют трогать его, потому что он слишком хорош для нас с вами и не заслуживает никакого наказания. И это еще если умолчать о его отвратительных дружках.