Мне так и хочется сказать: «А почему я не должна была его ударить?»

Но я не нахожу никакого другого ответа, кроме как:

– Я просто взбесилась.

По взгляду мистера Левина понимаю, что этих слов недостаточно. Я видела такой взгляд и раньше. Так смотрят наставники, когда начинают анализировать твое поведение и знают ответ на вопрос задолго до того, как он станет известен тебе самой. Но вот только они не собираются подсказывать, потому что ты должна дойти до всего самостоятельно.

Джек

Когда очередь доходит до меня, я заявляю:

– Настоящая причина моего присутствия здесь заключается в том, что я являюсь повелителем козлов во всей Вселенной.

Мужчина в галстуке-бабочке, который, наверное, и есть мистер Левин, говорит:

– Пожалуйста, объясняйся понятнее, Джек.

Я наклоняюсь, уставившись в пол. Со стороны можно подумать, будто я подыскиваю подходящие слова. Впрочем, так оно и есть. Но главная причина состоит в том, что я стараюсь избежать посторонних взглядов. Иногда мне просто хочется закрыть глаза и вообще забыть о способности что-то видеть. Потому что невозможность различать лица временами очень похожа на обычную слепоту.

– Так как же ты можешь объяснить нам свое «почему»?

– У меня нет никакого «почему», только «вот дерьмо!» и «о чем я только думал!» – Я изображаю на лице подобие ухмылки и вдруг встречаюсь взглядом с Либби. Я смотрю на нее в упор, а она смотрит на меня. Она прочитала мое письмо. Она может все рассказать прямо сейчас. Я жду, что она начнет говорить. Но она молчит, и тогда я, прокашлявшись, произношу: – В общем, не стоило, конечно же, этого делать. Зря я так.

Пожалуй, это первые честные слова, которые я говорю вслух за весь сегодняшний день.


Позже она находит меня на парковке, когда я уже залезаю в «Ленд Ровер» с телефоном в руках.

– Когда же ты его подсунул?

– Что именно?

– То самое письмо.

– Мне придется тебе перезвонить, – говорю я в трубку и прерываю связь с Кэролайн как раз в тот момент, когда она произносит: «С кем это ты там разговариваешь?» – и обращаюсь уже к Либби: – Когда схватил тебя в охапку.

– Неужели ты решил, что эта записка каким-то чудодейственным образом сможет все исправить?

– А это получилось?

– Ты сам как считаешь?

– Нельзя винить человека в том, что он хотя бы попытался что-то уладить.

Я ослепительно улыбаюсь ей, но она лишь качает головой, а ее указательный палец оказывается прямо у меня перед носом.

– Вот только не надо этого.

– Хорошо. Давай тогда серьезно. Ты говорила, что у тебя есть ко мне вопросы. Можешь задавать их. – В этот момент у меня в кармане начинает звонить телефон.

– Когда ты понял, что не можешь различать людей по лицам?

– Примерно лет в четырнадцать. Правда, все произошло не за одну минуту. Понимание больше напоминало некий процесс. Мне пришлось сложить вместе разные факты, а это заняло некоторое время.

– Значит, ты видишь мое лицо, но не в состоянии запомнить его?

– Что-то вроде того. Не то чтобы лица мне кажутся пустыми. Я же вижу глаза, носы, рты. Просто не могу соотносить их с конкретными людьми. Вот ты, Либби, например, можешь мысленно как бы сфотографировать человека и этот снимок хранить в своей памяти до следующей вашей встречи. Я тоже как бы фотографирую лицо, но оно тут же отправляется в мусорную корзину. И если тебе требуется разок-другой встретиться с человеком, чтобы хорошенько запомнить его, мне, наверное, потребовалось бы для этого сотня таких встреч. Или же вообще эта задача для меня останется невыполнимой. Это что-то вроде амнезии или как если бы ты попыталась различать людей по их ладоням.

Она смотрит на свои руки, потом на мои.

– Значит, когда ты отворачиваешься и снова видишь меня, ты уже не можешь быть уверенным в том, что перед тобой именно я?

– Конечно, по логике, я понимаю, что это ты. Но только не верю в это, если так тебе будет понятнее. Мне приходится снова и снова убеждать себя в том, что передо мной стоит Либби. Понимаю, это звучит совсем уж безумно. – Но настоящее безумие заключается, конечно, в том, что я сейчас стою здесь и рассказываю об этом кому-то еще, кроме себя самого.

– Тебе, наверное, нелегко смотреть кино или телепередачи, потому что ты не можешь уследить за героями?

– Ну, это так же, как и с людьми вообще. Некоторые фильмы или шоу труднее воспринимаются, другие легче. С мультфильмами или монстрами проще. С детективами сложнее. Я всегда думаю: «Кто же тут преступник?» или «А это вообще кто такой?».

Я смотрю на нее и чувствую, что переполнен адреналином, заставляющим сердце бешено колотиться. Такое впечатление, что она меня допрашивает. Но я совсем не против этого, потому что впервые говорю на эту тему с кем-то посторонним и при этом ощущаю нечто вроде свободы. Ну вот, наконец-то нашелся хоть кто-то, кто, может быть, поймет, что это такое – быть таким, как я.

– Ну и как при этом ты себя ощущаешь?

– Похоже на то, что у меня в голове самый настоящий цирк и мне все время приходится прыгать через обручи. Или как будто ты постоянно заходишь в переполненную людьми комнату, где никого не знаешь. Всегда одно и то же.

Глаза у нее блестят, и она вся напряжена:

– Это как то, если ты возвращаешься в класс через пять лет и пытаешься понять, знаком ты вот с ним или с ней или с ними, потому что все они успели уже измениться и кажутся другими людьми. А ведь люди, которых ты знал раньше… они… просто люди.

– Верно. Ты ничего не знаешь ни о их жизни, ни о подробностях их судеб, ни о чем, что делает их именно такими, какие они есть. И ты при этом один-единственный, кто чувствует себя именно так.

– А все остальные идут в школу или уходят на обед, рассуждая так: «Посмотри на меня, я же не изменился. Я знаю тебя и всегда знал, а время не останавливалось, и вот я стою перед тобой».

– Ага.

Глаза у нее большие с длинными ресницами. Цвет глаз – светло-карий. Как янтарь или виски. Мне трудно представить себе, что девочка в подъемном кране это она и есть. И даже несмотря на то что стоящая передо мной девушка очень крупная, на самом деле она кажется намного нежнее и утонченнее.

Либби тем временем продолжает:

– А тебе никогда не приходило в голову, что, может быть, это все остальные видят мир по-другому? А ты, наоборот, видишь людей именно так, как и нужно их видеть?

– Идентификаторы, вот как я их называю. У каждого человека есть что-то такое, что обязательно выделяет его среди других.

– Поэтому ты и носишь такую пышную прическу?

– Крошка, прическа у меня такая, потому что у меня волосы просто потрясающие!

Она неуверенно хмыкает, словно сомневается в правоте моих слов, потом склоняет голову набок, морщит лоб и говорит:

– Мне кажется, я тебя знаю. Ну, как будто ты из моего прошлого, что ли…

Мой пульс заметно убыстряется. Тело начинает гудеть примерно так же, как жужжит мой телефон. И я думаю: «Ты меня не знаешь, ты меня не знаешь», как будто я в состоянии что-то внушить ей и она никогда не узнает о том, что я был возле ее дома как раз в тот день, когда ее спасали с помощью подъемного крана. Ведь если она это выяснит, то может подумать, что я насмехаюсь над ней, потому что своими глазами видел, как ее извлекают из дома, и именно по этой причине в нее и вцепился.

– А ты ходил в начальную школу Вествью? – интересуется она.

– Нет, мэм. – Прежде чем я успеваю что-то добавить, мой телефон снова начинает вибрировать.

– Наверное, надо ответить? Может, кому-то очень важно поговорить с тобой.

– Подождут.

Она продолжает изучать меня, но потом вдруг трясет головой, как будто хочет стереть всю информацию со школьной доски.

– У меня в последнее время часто возникает мысль вроде «кажется, я тебя знаю».

– У тебя всегда отличная компания. Или паршивая, все зависит от того, как ты сам на это смотришь. – Я улыбаюсь. Она тоже готова улыбнуться, но вдруг замирает, а я добавляю: – Поскольку я не различаю людей по лицам, мне кажется, что я постоянно теряю самых любимых.

На секунду она притихает.

– Я знаю, что это такое.

И уходит.


Я еду домой, забираю по пути младшего брата, и мы с ним вдвоем долго роемся в гараже в поисках материалов для создания робота. Именно тут я и храню остатки своих поделок, которые когда-то сам сотворил, а потом сам же и разобрал на запчасти.

– Ну, что, мелюзга, как сегодня было в школе? – спрашиваю я.

– Хорошо.

– Правда хорошо или так себе?

– Что-то среднее.

Либби

Мы встречаемся с Рейчел в парке. Садимся на нашу скамейку, и она спрашивает:

– Так почему ты его ударила?

Потому что я готова к нормальной жизни. Просто хочу двигаться вперед, как и все остальные, и чтобы при этом меня не хватали в столовой, как будто я какая-то призовая телка на родео или что-то такое.

Себе же я говорю следующее: «Этому человеку ты можешь рассказывать все, она знает тебя лучше всех остальных». Но все, что могу выдавить, это:

– Я взбесилась.

А потом начинаю размышлять еще о трех вопросах, которые мне хочется задать Джеку.

* * *

На следующий день, когда мы все входим в спортивный зал, мистер Левин тренируется у баскетбольной корзины.

– А, это вы? Вот и отлично. Кешон, Тревис, Джек и Либби, вы будете играть с Наташей, Энди, Мэдди и со мной.

– Во что?

– В баскетбол, мистер Торнберг. – С этими словами он бросает мяч Кешону, который ловит его одной рукой.

– А может, нам всем следовало объединиться против Кешона? Ну, чтобы силы примерно одинаковые были.

– Помолчи, Масс. – Кешон отправляет мяч в корзину, в чем, правда, ничего удивительного нет. В то время как Рип ван Либби спала, он уже три года как слыл лучшим игроком в баскетбол.

– И дело даже не в том, что кто-то обязательно выигрывает, а кто-то проигрывает. Это не соревнование. Это работа команды. – Мы все внимательно смотрим на мистера Левина, который исполняет какой-то безумный танец шаркающей походкой то вперед, то назад, как будто находится на боксерском ринге.

– Все те, кто пришел сюда сегодня, должны научиться хорошо играть вместе с другими. Или хотя бы лучше, чем играли раньше.


Разумеется, Кешон выигрывает подачу. Мы бегаем туда-сюда по площадке, но, кроме него, все то и дело лажаются, даже те, кто считает себя спортсменами. Грустное, душераздирающее зрелище. Единственное, чему мы сейчас можем научиться, – так это тому, как унизить себя перед лицом своих сверстников.

Каждый раз попадая мячом в корзину, Кешон ведет себя так, будто только что выиграл чемпионат штата. Он то и дело подает отрывистые команды своим игрокам, отбивает мяч у себя за спиной, пропускает его между ног и выполняет самые невероятные броски. Честно говоря, это напоминает игру с Леброном Джеймсом, если бы, конечно, Кешон имел росту побольше. Наступает момент, когда мистер Левин неожиданно отнимает у него мяч и говорит:

– Это не звездный час Кешона. Тебе нужно помочь своим товарищам по команде. И все мы тут как бы равны. Нам надо действовать сообща. – С этими словами он точно посылает мяч в корзину три раза подряд. – Возьмите-ка тайм-аут, министр Баскетбол.

– Чего?

– Можешь несколько минут просто посидеть и отдохнуть. Тебе это не повредит.

– Ну вот… – Кешон еле движется по площадке, теперь он превратился в самого медлительного человека на всей планете. Мы ждем, пока он покинет площадку. Не проходит и года, как он усаживается на скамейку.

Наташа поднимает взгляд к потолку и качает головой.

– Если вам от этого будет легче, – произносит мистер Левин, – я тоже посижу. Чтобы игроков было поровну. Так же лучше для команды, верно, Кешон?

Тот смотрит сначала на учителя, потом мимо него на Наташу, которая слегка приподнимает бровь. И только тогда отвечает мистеру Левину:

– Конечно.

Теперь мы играем втроем против троих. Мы наступаем, пока Джек не пасует мяч Энди, который играет за другую команду. После того как Энди удачно посылает мяч в корзину и открывает счет, Кешон резко вскакивает на ноги и орет:

– Какого?!. – Правда, он не замолкает на половине фразы, а выдает ее вслух целиком.