Включаю телефон и посылаю эсэмэску сначала Кэролайн, затем Каму, а потом Риду Янгу. Всем пишу, что был очень пьян (преувеличение), что было очень темно (правда) и что не помню ничего из случившегося, поскольку был не только пьян, но и в голове у меня творилось невесть что. Это все из-за хрени у меня дома, о которой я сейчас не могу говорить, так что, если сможешь понять меня и снизойдешь сердцем до прощения, я навеки останусь у тебя в долгу. Фраза о хрени у меня дома – чистая правда.

В сообщении Кэролайн я добавляю немного комплиментов и покорнейше прошу ее извиниться за меня перед кузиной. Говорю, что не хочу приносить извинения ей лично, поскольку и так много напортачил, и не хочу делать ничего, что бы еще глубже усугубило наш разлад с Кэролайн. И хотя именно Кэролайн бросила меня, и хотя мы теперь в очередной раз поссорились, и хотя я не видел ее с июня, именно я рассыпаюсь в извинениях в своих эсэмэсках.

Плетусь по коридору в ванную. Больше всего на свете мне сейчас нужен продолжительный горячий душ, но вместо него я получаю струйку тепловатой водички, а потом ледяной сход с айсберга. Через шестьдесят секунд – потому что больше не выдерживаю – я вылезаю из душа, вытираюсь и встаю перед зеркалом.

Так значит, это я и есть.

Эта мысль посещает меня всякий раз, когда я вижу свое отражение. Подразумевая не «Вот черт, это же я», а скорее как «Хм, ну ладно. Что тут у нас?». Наклоняюсь ближе, пытаясь сложить воедино части своего лица.

Парень в зеркале вполне ничего себе: высокие скулы, широкий волевой подбородок, один уголок рта слегка приподнят, словно он только что закончил рассказывать анекдот. В общем-то даже почти симпатичный. То, как он откидывает голову назад и смотрит вокруг, полузакрыв глаза, наводит на мысли о том, что он привык глядеть на всех свысока, словно умен, крут и знает об этом. И тут мне в башку ударяет, что на самом деле он выглядит как полный урод. За исключением собственно глаз. Они смотрят слишком серьезно, а под ними – темные круги, как будто он не выспался. На нем та же футболка с Суперменом, которую я носил все лето.

Что означает этот рот (мамин) вместе с этим носом (тоже маминым) и этими глазами (сочетанием маминых и папиных)? Брови у меня темнее волос, но не такие темные, как у папы. Кожа светло-коричневая, не такая темная, как у мамы, и не такая светлая, как у папы.

Еще одно, что тут не совсем вписывается, – это волосы. Они такие пышные, как львиная грива, и, похоже, им дозволено делать все, что заблагорассудится. Если он хоть чем-то похож на меня, то смотрящий из зеркала парень все рассчитывает. Даже если у него такая буйная и необузданная прическа в стиле афро, то носит он ее не без причины. Чтобы найти самого себя.

Что-то в том, как все эти черты складываются воедино, и помогает людям находить друг друга в этом мире. Что-то в этом сочетании заставляет их думать: Вот это Джек Масселин.

– Какая у тебя особая примета? – спрашиваю я у своего отражения, имея в виду настоящую примету, а не прическу в виде львиной гривы. В этот ответственный момент я слышу довольно громкое хихиканье, и за дверью проплывает высокий тощий силуэт. Это явно мой брат Маркус.

– Меня звать Джек, и я такой красавчик, – напевает он, спускаясь по лестнице.

Пять самых неловких моментов моей жизни (Джек Масселин)

1. Когда мама (сделав новую прическу) забирала меня из детского сада, я в присутствии воспитательницы, других детей и родителей, а также директора обвинил ее в попытке меня похитить.


2. Когда я вступил в любительскую (без ношения формы) футбольную команду в Рейнольдс-парке и пасовал все мячи соперникам, установив рекорд парка в категории «Самый катастрофический и унизительный дебют».


3. Когда я проходил курс лечения у нашего школьного спортивного врача по поводу травмы плеча и, находясь в супермаркете, сказал мужчине, которого принял за нашего тренера по бейсболу: «Я еще разок схожу на массаж», – после чего узнал, что на самом деле это был мистер Темпл, мамин начальник.


4. Когда я подкатил к Джесселли Виллегас, а это оказалась мисс Арбулата, замещавшая кого-то из заболевших учителей.


5. Когда я решил помириться с Кэролайн Лашемп, а это оказалась ее двоюродная сестра.

Либби

У меня нет водительских прав, так что возит меня папа. Одно из очень многих ожиданий, которые я возлагаю на этот учебный год, – пойти на курсы вождения. Я жду, что отец даст мне какой-нибудь мудрый совет или ободряющее напутствие, но вот самое большее, что он может сказать:

– Такие дела, Либбс. Я заеду за тобой, когда окончатся занятия.

И произносит он это каким-то жутким голосом, словно мы начинаем смотреть фильм ужасов. Потом он улыбается, причем такой улыбкой, которой учат в видеокурсе «Воспитание детей». Это нервная улыбка, приклеенная к уголкам губ. Я улыбаюсь в ответ.

А вдруг я застряну за партой? А вдруг мне придется обедать одной и со мной никто не заговорит до окончания учебного года?

Мой папа – высокий, симпатичный мужчина. Соль земли. Умница (он возглавляет отдел информационной безопасности в одной из крупных компьютерных компаний). Золотое сердце. После того как меня извлекли из дома, он очень из-за этого переживал. Как бы ужасно происшедшее ни сказалось на мне, по-моему, он воспринимал это гораздо болезненнее, особенно обвинения в отсутствии заботы и жестоком обращении. Пресса не могла придумать иных причин, почему мне позволили так растолстеть. Репортеры не знали, к скольким врачам папа меня водил и сколько диет мы перепробовали, даже когда он искренне скорбел о смерти жены. Они не знали о еде, которую я прятала под кроватью и в дальних уголках шкафа. Они не знали, что если уж я что задумала, то обязательно добьюсь своего. А я задумала есть.

Сначала я отказывалась разговаривать с репортерами, но в какой-то момент решилась показать всему миру, что у меня все нормально, а мой отец – не такой мерзавец, каким его выставили: закармливающий меня конфетами и тортами в попытке удержать и сделать зависимой от себя, наподобие тех девчонок из фильма «Девственницы-самоубийцы». Так что вопреки желанию отца я дала интервью новостному каналу из Чикаго, и оно облетело весь мир: Европу, Азию, а потом снова вернулось в Америку.

Видите ли, мой мир переменился, когда мне было десять лет. У меня умерла мама, что само по себе было прискорбно, но потом начались унижения и издевательства. Не важно, что я рано развилась и мое тело внезапно сделалось для меня слишком большим. Я не виню своих одноклассников. В конце концов, мы были детьми. Но мне просто хочется, чтобы все поняли: одновременно сработало множество факторов: издевательства сверстников, потеря самого близкого человека, приступы паники, возникавшие всякий раз, когда мне приходилось выходить из дома. И во время всех этих страданий папа оставался единственным, кто поддерживал меня как мог.

Теперь я говорю отцу:

– А ты знаешь, что Полин Поттер, самая полная женщина в мире, сбросила почти сорок килограммов во время секс-марафона?

– Никакого тебе секса до тридцати лет.

«Это мы еще посмотрим», – думаю я. В конце концов чудеса происходят каждый день. Что означает – возможно, те ребята, которые так надо мной издевались на игровой площадке, повзрослели и осознали свои ошибки. Может, на самом деле они не такие уж плохие. Или же еще более жестокие. Каждая прочитанная мною книга и каждый увиденный фильм несут один и тот же посыл: школа – это самое тяжелое испытание в жизни.

А что, если я случайно на кого-нибудь наору и сделаюсь Толстухой-Грубиянкой? А что, если не подразумевающие ничего плохого стройные девчонки примут меня как свою и я стану Лучшей Подругой-Пышкой? А что, если станет ясно, что мое домашнее образование на самом деле дотягивает лишь до восьмого, а не до одиннадцатого класса, потому что я слишком тупая, чтобы понять любую классную работу?

Отец говорит мне:

– От тебя требуется одно: пройти и пережить сегодняшний день. Если ничего не получится, мы можем вернуться к домашнему образованию. Просто дай мне один день. Вообще-то – не мне. А себе самой.

Я говорю себе: «Сегодняшний день». Я говорю себе: «Именно об этом ты мечтала, когда до смерти боялась выйти из дома. Именно об этом ты мечтала, когда полгода лежала в постели. Именно этого ты хотела – быть и жить в мире, как все остальные». Я говорю себе: «Тебе понадобилось два с половиной года тренировочно-реабилитационных лагерей, хождений по консультантам, психологам, врачам, специалистам по коррекции поведения и тренерам, чтобы подготовиться к этому дню. В течение двух с половиной лет ты проходила по десять тысяч шагов в день. И каждый из них вел тебя сюда».

Я не умею водить машину.

Я никогда не была на танцах.

Я полностью пропустила средние классы.

У меня никогда не было бойфренда, хотя я все-таки однажды в лагере целовалась с мальчиком. Его звали Робби, и теперь он остался на второй год где-то в Айове.

Кроме мамы, у меня никогда не было лучшей подруги, если не считать друзей, которых я сама себе выдумала, – трех братьев, живших напротив нашего старого дома. Я назвала их Дином, Сэмом и Кастиэлем, поскольку они ходили в частную школу и настоящих их имен я не знала. Я притворялась, что они мои друзья.

Отец так нервничает и так исполнен надежды, что я хватаю свой рюкзак и выталкиваю его на тротуар, после чего стою напротив школы, а мимо меня идут люди.

А вдруг я стану опаздывать на все уроки, потому что не могу слишком быстро ходить, и меня заставят оставаться после занятий, а там я увижу единственных ребят, которые обратят на меня внимание: наркоманы и малолетние преступники, – потом влюблюсь в одного из них, забеременею, вылечу из школы еще до выпуска и проживу с отцом до конца жизни или по крайней мере до того, как ребенку исполнится восемнадцать?

Я едва не возвращаюсь к машине, но отец по-прежнему сидит там, продолжая обнадеживающе улыбаться.

– Такие дела.

На этот раз он говорит эти слова громче и – клянусь – показывает мне в знак поддержки поднятый вверх большой палец.

Вот почему я сливаюсь с общим потоком, который подхватывает меня и несет до самых дверей, где я жду своей очереди, чтобы открыть рюкзак для осмотра охранником, пройти через металлодетекторы и попасть в длинный коридор, разветвляющийся в разные стороны. Меня толкают руками и локтями. Я думаю: «Где-то в этой школе может быть парень. Один из этих милых молодых людей может оказаться тем, кто в конце концов покорит мое сердце и тело. Я – Полин Поттер из средней школы Мартина Ван Бюрена – намереваюсь сексом сбросить с себя лишний вес». Я гляжу на всех проходящих мимо ребят. Может, это вон тот парень или же вот этот. Вот в чем красота этого мира. Сейчас парень вон там или вот тут ничего для меня не значит, но скоро мы встретимся и изменим мир – мой и его.

– Да шевелись ты, толстозадая, – бросает кто-то. Я чувствую, как эти слова колют меня, словно иголкой, словно мир пытается проколоть меня, как прокалывает пузырь моих мыслей. Я медленно двигаюсь вперед. Моя полнота обладает великим преимуществом – я могу проложить себе дорогу.

Джек

Как и прическа, машина тоже часть имиджа. Это отреставрированный «Ленд Ровер» 1968 года, который мы с Маркусом выкупили у престарелого дяди. Сперва его использовали на полевых работах, потом он просто ржавел сорок с лишним лет, но теперь это частично джип, частично внедорожник, и в нем сто процентов крутизны.

Сидящий на пассажирском месте Маркус дуется.

– Урод, – произносит он вполголоса, отвернувшись. К несчастью для меня, он месяц назад получил водительские права.

– Ты просто душка. Надеюсь, одиннадцатый класс не нанесет вреда твоему мальчишескому очарованию. Будешь рулить в следующем году, когда я стану учиться в колледже.

Если я в колледж поступлю. Если вообще уеду из этого городка.

Он показывает мне средний палец. Сидящий сзади наш младший брат Дасти пинает ногой спинку сиденья.

– Хватит вам цапаться.

– Мы не цапаемся, мелкий.

– Вы прямо как мама с папой. Сделай музыку погромче.

Пару лет назад мои родители вполне между собой ладили. Но потом у папы диагностировали рак. За неделю до подтверждения диагноза я обнаружил, что отец изменяет маме. Он не знает, что мне это известно, и я не уверен, знает ли об этом мама, но иногда теряюсь в догадках. Теперь, кстати, рака у него нет, но все это прошло нелегко, особенно для десятилетнего Дасти.