Дженнифер Нивен - С чистого листа

Он снова смотрит на меня и говорит:

– Как тому, кому недавно поставили диагноз «прозопагнозия», мне сказали, что я не распознаю лица, как нормальные люди. Например, я избегаю области глаз. Но кажется, я совершенно спокойно смотрю тебе в глаза. На самом деле мне нравится в них смотреть. Очень.

Наши взгляды встречаются.

В том смысле, что смыкаются.

И я представить не могу, как мне отвести взгляд.

– На дорогу смотри, – говорю я, но он едва меня слышит.

Джек

Я думаю о том, как к ней подкатить. Это же так просто – съехать на обочину, наклониться к ней, коснуться щеки, наклониться еще ближе (так близко, чтобы она чувствовала мое дыхание), посмотреть ей в глаза, проникновенно, может, легким движением отвести волосы от ее лица. Проделать все, чему я научился, чтобы стать Желанным Парнем.

Голова у нее повернута, так что я вижу лишь ее волосы. Когда она снова заговаривает, голос ее звучит как-то хрипло, чуть взволнованно, и в нем слышится что-то еще.

Это «что-то еще» означает:

Может, ты ей тоже нравишься.

Из чего следует: она, наверное, тебе нравится.

Потому что тоже кому-то нравиться указывает на взаимность по отношению к чему-то уже существующему.

В том смысле, что она сначала понравилась тебе.

В том смысле, что мне нравится Либби Страут.

Вот зараза, а нравится ли она мне?

А поскольку я думаю о раке, о том старикане из Сан-Франциско с лицевой слепотой, о докторе Клайн, аневризмах и о том, что, если разобраться, мы так многое в жизни не контролируем, то решаю проконтролировать хоть что-нибудь.

Я наклоняюсь и беру ее за руку. Рука у нее мягкая, теплая и ложится в мою ладонь как влитая, и, если честно, я на самом деле ничего не жду такого, но вдруг на меня нападает дрожь, как будто меня подключили прямо к солнцу.

Мы таращимся на свои руки, словно видим их впервые в жизни.

Я как-то смутно припоминаю, что веду машину, так что перевожу взгляд на дорогу, но руку ее не отпускаю. Я поглаживаю ее по коже большим пальцем, и можно почти ощутить электростатический разряд, электрический ток, проскакивающий между двумя соприкоснувшимися заряженными объектами. От этого электростатического разряда могут посыпаться удивительные искры, но он может также причинить бедствия вроде взрыва угольной пыли или газа. В отличие от Кэролайн, которая по большей части состоит из газа и угольной пыли, здесь нет никаких бедствий.

Либби осязаема. Она реальна. И пока я держу ее за руку, она не исчезнет у меня из виду.

Либби

Он сворачивает с шоссе на дорогу, ведущую в Амос. Мы проезжаем торговый центр, дилерскую площадку «Форда», потом еще один центр, сетевые рестораны. Проезжаем мимо домов в викторианском стиле на Мэйн-стрит, небольшого исторического музея, четырех центральных кварталов и здания администрации. Минуем школу, колледж, морг и, наконец, въезжаем в мой район.

Нравится ли мне Джек Масселин? В том смысле – так же, как я ему?

В какой-то момент мне придется выйти из машины, пройти по дорожке, открыть дверь и войти в дом. Придется закрыть за собой дверь: я останусь внутри, а он – снаружи, а потом он пойдет обратно по дорожке от дома, снова сядет в машину и уедет. Я отправлюсь к себе в комнату, лягу на кровать и примусь гадать, случилось ли все это на самом деле, или же я все это насочиняла, и как я ко всему этому отношусь.

Он останавливается и выключает двигатель, и мы снова таращимся на наши руки. Я не поднимаю взгляд, потому что, если я это сделаю, он, наверное, сделает тоже самое, а что, если он меня поцелует?

Тогда я могу просто разлететься на миллион сверкающих и ярких частичек света.

Джек

Я хочу, чтобы она подняла взгляд. «Подними глаза, – думаю я. – Подними глаза. Подними».

У меня жужжит телефон, и мы оба вздрагиваем. Это будильник, уведомляющий, что у меня осталось лишь тридцать минут до того, как все вернутся домой. Вот черт.

Она даже не дожидается, пока я его выключу, роняет мою руку, словно это горячая картофелина, и выскакивает из машины. Очарование мгновенно исчезает, а я сижу и думаю: «Какого черта я делаю?»

Я едва не уезжаю, но тут же вылезаю из «Ленд Ровера», а она уже на крыльце. Впервые за весь год я чувствую, что наступает осень. Воздух прохладный, и от этого я думаю о кострах, но рука у меня еще теплая. Я сую ее в карман, и она обжигает мне кожу сквозь джинсы.

Либби говорит:

– Спасибо, что довез меня до дома.

И я явственно слышу – она волнуется.

Я смотрю ей прямо в глаза.

– Ты самая удивительная из всех на свете. Ты другая. Ты – это ты. Всегда. Кто еще может так сказать, кроме разве что Сета Пауэлла, а он дурак. А ты, Либби Страут, вовсе не дура.

Она упирает пальчик мне в грудь.

– Я действительно тебе нравлюсь.

– Что?

– Джеку Масселину нравится толстушка, но ты еще не до конца это осознал.

«Ладно, – думаю я. – Посмотрим, что и как пойдет».

– Я не говорю, что ты права, но что если я это осознаю?

– Тогда, похоже, нам придется с этим что-то делать.

С этими словами она заходит в дом и закрывает за собой дверь.

Либби

Я стою в прихожей, и сердце у меня то выпрыгивает из груди, то замирает. Я слышу его по ту сторону двери. Я чувствую его там. Я точно определяю момент, когда он уходит: две минуты спустя, потому что воздух вокруг меня снова становится нормальным, а не опасным и насыщенным электричеством, из которого в любую секунду может ударить молния. Когда он уезжает, сердце у меня по-прежнему рвется из груди.

Джек

Я думаю рассказать об этом, когда мама передает салат, когда Дасти декламирует строчки своей роли из «Питера Пэна», когда папа передает макароны с сыром: «У меня прозопагнозия. Это официальный диагноз. Меня сегодня проверял невролог».

Никто не знает, что меня целый день не было дома, кроме Маркуса, который все время выдает штучки вроде: «Я сегодня позвонил домой, но трубку никто не снял. Ты что же, спал, Джек? Ты, наверное, заснул, да? А то обязательно бы снял трубку?» Он провоцирует меня на ответы, пытаясь вывести из себя. Когда мама с папой не видят, я показываю ему средний палец.

Папа все-таки замечает и говорит:

– Эй! Только не за столом.

Мне хочется сказать ему, чтобы он помалкивал. Хочется сказать: «Уж кому-кому, а не тебе другим выговаривать».

Но я в каком-то странном приподнятом настроении, несмотря на доктора Амбер Клайн и на свои испорченные мозги. Так что я не говорю ни слова ни отцу, ни Маркусу, что гораздо больше, чем каждый из них заслуживает. Остаюсь замкнутым в себе, заново переживая поездку туда, потом путь домой, наши переплетенные с Либби руки, как она мне улыбнулась и как сказала:

«Тогда, похоже, нам придется с этим что-то делать».

После ужина я сижу в подвале и работаю над роботом «Лего», пытаясь целиком погрузиться в процесс создания чего-то, но единственное, что я создаю, – это величайшую в мире кучу разномастных деталей от робота. Здесь начинается самый трудный этап моего проекта. Как только я точно понимаю, что хочу собрать, остается лишь выбрать нужные детали и соединить их вместе в правильной последовательности. Но сейчас у меня не клеится. У меня в голове пятьдесят мыслей о пятидесяти разных роботах, но ни один из них мне или не подходит, или недостаточно оригинален.

Я слышу чьи-то шаги, и с лесенки раздается голос:

– Ты и вправду болел сегодня?

Дасти.

– Ерунда, не грипп.

– Хочешь об этом поговорить?

– У меня все нормально.

Он подходит ко мне и принимается перебирать детали, разбросанные на рабочем столе и на полу. Я спрашиваю:

– Хочешь о чем-нибудь поговорить? Люди все такие же вредные?

– У меня тоже все в порядке. Я – Питер Пэн.

И тут я все понимаю. Ему хочется побыть в настоящем. У плохих полос в жизни есть особенность всегда возвращаться и делать это слишком часто.

Я поднимаюсь к себе в комнату и вылезаю в окно, потом на дерево и на крышу. Ложусь на спину и гляжу в небо. Я думаю, что это то же самое небо, на которое я смотрел в шесть лет, еще до того. Вообще-то тем же самым небо быть не должно из-за того, что случилось. Оно должно выглядеть совершенно по-другому.

Маркус играл во дворе. Я залез на крышу, чтобы смыться от него и от мамы, которая всегда велела мне за ним присматривать. Залезть наверх оказалось труднее, чем я ожидал. Это меня удивило. И на крыше оказалось очень грязно – птичий помет, какие-то ветки и мяч для софтбола, пролежавший там, наверное, лет двадцать. Крыша у нас на доме не плоская, с наклоном, и я добрался до самого гребешка, откуда стал разглядывать улицу и весь район. Я держался одной рукой, и как раз тогда на меня посмотрел Маркус, а я отпустил руку, потому что хотел показать ему, что я сильный, бесстрашный и большой, а он таким никогда не станет.

Нужно меньше секунды, чтобы упасть с почти четырехметровой высоты, но мне показалось, что падение длилось целую вечность. Говорят, что в момент падения память распахивается настежь. Ты видишь то, о чем обычно не думаешь, чего не видишь и не помнишь. В моем случае это было мамино лицо – точнее, ее глаза. Я не помню, какими они были в тот момент, когда я их увидел, но я помню, что точно их видел.

Либби

– Алло?

– Это Джек. Я думал о том, что ты сказала.

– Я много чего говорю. Поконкретнее можешь?

– Я думал о том, что ты сказала, что нужно что-то делать касательно всей этой ситуации с ты-нравишься-мне-я-нравлюсь-тебе.

– Я никогда не говорила, что ты мне нравишься.

Молчание.

– То, что ты только что слышала, – это последний стук моего скоропостижно скончавшегося сердца.

– Говоря гипотетически, если – я не утверждаю, что это так, – но если бы ты мне нравился, как бы ты себя в таком случае вел?

– Я бы, наверное, захотел взять тебя за руку.

– Наверное?

– Гипотетически, да. Мне бы однозначно гипотетически захотелось взять тебя за руку.

– Ну, ладно, я бы, наверное и гипотетически, тоже бы взяла тебя за руку.

– Я бы также гипотетически захотел пригласить тебя в кино, хотя кино мне вообще-то не нравится из-за всей этой ситуации с путаницей лиц.

– Какое кино?

– То есть какой фильм?

– Мне нужно знать, захочется ли мне его посмотреть.

– А не достаточно ли просто побыть со мной рядом, гипотетически держась за руки в темноте?

– Мне по крайней мере нужно знать, что за фильм мы станем смотреть.

– Ага. По-моему, там должно быть всего понемногу. Комедии. Драмы. Действия. Тайны. Романтики. Любви.

– Похоже на по-настоящему хороший фильм.

– А ты будешь во время сеанса держать меня за руку?

– Наверное.

– Ладно. Пока что приму «наверное». Мне бы также хотелось пригласить тебя поужинать, до фильма или после, как скажешь, и абсолютно точно хотелось бы проводить тебя до дома.

– А если мне захочется протанцевать до дома?

– Я твой покорный слуга.

Ой ли? Серьезно? Мое сердце выпрыгивает из комнаты, скачет по коридору за дверь прямиком на улицу.

– Но после того как я протанцую с тобой до дома, мне бы захотелось тебя поцеловать.

– Да?

– Точно.

Теперь моего сердца на земле уже не найти. Я вижу, как оно пролетает мимо Луны и звезд и исчезает в другой галактике.

– Гипотетически.

– Ну, ладно, я бы позволила тебе себя поцеловать.

– Гипотетически.

– Нет. Однозначно.

Когда мы заканчиваем разговор два часа спустя, на дисплее часов уже 01.46. Остаток ночи я лежу и жду, пока сердце вернется на место у меня в груди.

Джек

В понедельник за обедом я сижу напротив Кама и Сета, которые прижались друг к другу локтями. Я набрасываю варианты оформления робота Дасти, и меня впервые охватывает вдохновение – я вижу все это и наконец-то знаю, что делаю, и кровь стучит в висках, а сердце в груди, словно я только что пробежал марафон и прорвался к финишу. Ничего, ровным счетом ничего не может остановить моего творческого порыва, пока Сет не произносит: