Джейви ловит в зеркальце мой взгляд.

– Либбс? Вроде как тебе решать.

– Джека там не будет, – добавляет Бейли.

– А ты откуда знаешь? – интересуюсь я.

– Он вообще-то не ходит на вечеринки.

Мы подъезжаем к дому Айрис, но той нигде не видно. Джейви строчит ей сообщение, и мы сидим и ждем. Когда Айрис так и не появляется, Джейви тихонько ругается себе под нос.

– Сейчас вернусь.

Она оставляет двигатель включенным и шагает по дорожке к дому.

– Либбс? – Бейли смотрит на меня широко распахнутыми сверкающими глазами, приподняв брови, словно знамена, и растянув губы в полуулыбке.

– Ладно.

Потому как я хочу сказать: а почему бы и нет? Что мне терять?

А затем, потому что мне нечего терять, спрашиваю:

– Почему ты меня не поддержала, когда меня притесняли? Еще в пятом классе. Когда Мозес Хант начал прогонять меня с площадки. Почему ты ничего не сделала или хотя бы не поговорила со мной? Я стояла там каждый день, жутко боясь зайти на площадку, а ты даже ни разу ко мне не подошла и не поговорила.

Я говорю это сухо и прозаично, без эмоций. Я не злюсь. Мне просто действительно хочется знать. Сначала я даже не уверена, слышит ли она меня. Но затем она хмурится, перестает улыбаться и смотрит на меня затуманенным взглядом.

– Не знаю, Либбс. По-моему, я твердила себе, что мы подруги, но не лучшие, а ты выглядела так, как будто у тебя все нормально. Ты такой и осталась. Ты получаешь письма от какого-то жуткого типа, и тебе вроде как все равно. Джек заявляет тебе, что не может больше с тобой встречаться, а у тебя «все в порядке».

– Но тогда это было целое событие, и все вроде как лежало на поверхности, но никто ничего не сделал.

– А я из-за этого просто жутко себя чувствовала, а потом однажды ты взяла и исчезла. И не вернулась.

– Это поэтому ты сейчас со мной так дружелюбна?

– Это поэтому я подошла к тебе в первый школьный день и сказала «привет». Но дружу я с тобой не поэтому, а потому, что ты мне нравишься. Мне очень-очень жаль, что тогда я повела себя как плохая подруга.

Это ничего не меняет, но этого довольно.

– Могла бы вести себя лучше. Я могла бы с тобой поговорить. И могла бы сказать, каково мне и что у меня на душе.

И тут она обнимает меня, а я вдыхаю запах ее волос, и пахнут они радугой и персиковым пирогом, именно так, как, похоже, и должны пахнуть волосы Бейли Бишоп.


Когда мы входим в дом Дэйва Камински, первым, кого я вижу, оказывается Мик из Копенгагена. Он в гостиной танцует в окружении девчонок, и его черные волосы отдают синевой, словно вороньи перья.

– Приве-е-ет, Мик из Копенгагена, – воркует своим грудным голосом стоящая рядом со мной Джейви, а потом вдруг притворно падает в обморок на руки Айрис.

Я иду за Бейли сквозь толпу гостей, и дом Дэйва Камински становится похож не на жилище, а на какой-то клуб. Он буквально забит народом, так что мы с трудом пробираемся. Музыка гремит на всю мощь, и люди изо всех сил пытаются танцевать, но им удается лишь слегка подпрыгивать на одном месте.

Моя первая школьная вечеринка.

Музыка просто классная, так что я слегка покачиваю бедрами на ходу, а когда случайно толкаю какого-то парня, тот вопит:

– Аккуратнее!

Я велю бедрам остановиться и вести себя прилично, и мы наконец прорываемся в столовую, где Дэйв Камински режется в покер с группой ребят и парой девчонок. Бейли подходит к Дэйву и что-то говорит ему на ухо, а он вдруг хватает ее и усаживает себе на колени. Она смеется и делано отбивается, потом обнимает его и возвращается к нам.

– Дэйв очень рад, что мы пришли.

– Заметно, – отвечаю я.

И тут мы встречаемся взглядами с Дэйвом Камински, он мне кивает, и в глазах его мелькает что-то такое, что воспринимается почти как извинение.

Джек

Кэролайн (темная кожа, запах корицы, нарисованная у глаза родинка) и я сидим в комнате сестры Кама. Практически каждый сантиметр стен заклеен плакатами группы «Бой парейд», так что создается впечатление, будто находишься посередине крошечной арены в плотном окружении двадцатилетних парней. Их лица повсюду, а глаза пристально смотрят на нас. Они улыбаются неестественно ослепительными улыбками, которые словно светятся в темноте.

Она думает, я что привел ее сюда, чтобы целоваться. Но вместо этого я пытаюсь раз и навсегда убедиться, смогу ли как-то по-хитрому вывести милашку Кэролайн на серьезный разговор. Потому что я скучаю по Либби. Скучаю по тем разговорам, которые могу вести с ней.

После всех наших встреч мы с Кэролайн наизусть заучили последовательность действий. До недавних пор это было так: я пытаюсь залезть к ней в штаны, а она снимает с себя одежду, потому что мне это делать нельзя – вдруг я ей прическу испорчу. Затем мы почти что занимаемся сексом, я какое-то время ее обнимаю, а потом лежу и гадаю: «Когда же, когда же, ну когда же?»

Душа моя обычно в этом не участвует, только тело, а ум помогает тем, что затуманивается. Но сегодня вечером просто. Почти как мистер Левин, он хочет знать – зачем и почему. Зачем ты это делаешь? Зачем ты вообще сидишь тут с этой девчонкой? Почему ты всегда оказываешься рядом с ней? Почему бы тебе все это не прекратить, Джек? Почему бы тебе не жить своей жизнью и быть самим собой?

Вот поэтому я спрашиваю:

– Что в твоей жизни было самое лучшее?

Она удивленно смотрит на меня:

– Я, наверное, должна сказать «Джек Масселин», да?

– Только если это так и есть, милая. Говори же, я хочу знать. Назови самое хорошее из того, что случилось за всю твою жизнь.

– Не знаю, может, когда Хлоя родилась.

Хлоя – ее младшая сестра.

– А что самое плохое?

– Когда мой кот Деймон попал под машину.

Худшее, что произошло со мной, – это разрыв отношений с Либби Страут, но я продолжаю:

– Должно быть что-то еще.

– Это почему?

– Потому что ты была другой. Застенчивой. Тихой. Необычной.

– Господи, только не надо мне напоминать.

– Ладно, а что есть такого, что люди о тебе не знают?

Она хмурится, глядя на постель.

– Я ненавижу коричневый цвет. Не люблю черепах. И мне удалили зубы мудрости в четырнадцать лет.

Скучно, скучно, очень скучно. Я едва не выпаливаю: «У меня в башке неврологический глюк, который не дает мне узнавать лица. Бац! Бу-га-га-га-га».

Но вместо этого задаю вопрос за вопросом, а она все время отвечает ровным глухим голосом и щиплет одеяло. Пока она говорит, я едва прислушиваюсь к ее словам. И думаю: «Все это время мне казалось, что она – гарантия безопасности, но нет никакой гарантии. Как так может быть, что она не видит во мне большего, чем я вижу в ней? С тем же успехом я мог бы оставаться в одиночестве. И, конечно же, я в одиночестве».

И тут она вдруг снимает через голову блузку и бросает ее на пол. Поправляет бретельку лифчика и соблазнительным движением откидывается назад. Закусывает нижнюю губу, что тоже стало частью «рутины». Пару лет назад этот приемчик с нижней губой заводил меня с пол-оборота.

Я собираюсь сказать что-нибудь вроде: «Пожалуйста, надень блузку», – когда прямо у меня на глазах происходит трансформация: Кэролайн становится бледнее и толще, и вот уже рядом со мной сидит совсем не она. Это Либби Страут, опершись на одну руку, трогает бретельку ярко-фиолетового топа от бикини. И при этом говорит, что-то мне рассказывает, смеется и задает вопросы, а я отвечаю, а потом она садится прямо и наклоняется вперед, и мы оба просто болтаем, пока она не произносит:

– Эй! Ау-у-у!

И щелкает пальцами у меня перед глазами.

И это опять Кэролайн.

Я таращусь на нее в надежде, что она снова превратится в Либби, а она спрашивает:

– В чем дело? Ты почему такой странный?

На ней этот сексуальный лифчик, и у нее такое сексуальное тело, и нет в нашей школе ни одного парня, даже того, кто ее боится, кто не хотел бы сейчас оказаться на моем месте. Я кладу ладонь ей на ногу, она у нее гладкая, как шелк, а я лишь думаю:

Я не люблю Кэролайн. Она мне даже не нравится.

Я заставляю себя думать о том, что мне нравится в Кэролайн, о единственной, кто сейчас рядом со мной.

От нее хорошо пахнет. Зубы у нее очень… м-м-м… ровные. Глаза классные. Ротик милый.

В том смысле, что по-моему. Но что за бред она несет? Совсем не мимо. Либби говорит куда более интересные вещи, не колкие и не эгоистичные.

Я спрашиваю свои мозги: «Зачем вы это делаете? Почему вы не можете прекратить думать о Либби? Зачем вы меня дурачите?»

А пока я сижу и веду задушевный разговор со своими мозгами, Кэролайн произносит:

– По-моему, я готова.

– К чему?

– К этому.

Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но в комнате темно, разве что из-под двери пробивается полоска света, и ее телефон то и дело вспыхивает от нескончаемых входящих сообщений.

– К этому. К сексу, Джек. Я готова заняться сексом. С тобой. – И тут же следует примечание: – Если ты захочешь.

Мне хочется этого с самого рождения, но тут по совершенно необъяснимой причине я слышу свои слова:

– А почему сейчас?

– Что?

– Почему ты вдруг сейчас готова? После стольких лет? Что изменилось-то?

У моего рта явно завелись собственные мозги, потому что он не затыкается. Мое мужское естество ревет: «Хватит болтать, идиот! Заткнись, ПРИДУРОК!» Но рот не слушается? Но почему же?

– Ты что, спорить со мной об этом собрался?

– А ты что, именно здесь хочешь этим в первый раз заняться?

Я показываю на обклеенные плакатами стены. Вытаскиваю из-за спины мягкую игрушку и размахиваю ей у нее перед глазами.

– Ты же не хочешь этим заняться под взглядом этого маленького зверька, верно!

– Ты что, мозги мне пудришь?

Она толкает меня так сильно, что я кубарем скатываюсь с кровати.

Либби

Мы танцуем с Миком из Копенгагена, и его волосы переливаются сине-черным, сине-черным, а улыбка сверкает белым-белым-белым. На ходу мы придумываем свои танцы – вообще-то их изобретаю я, а он пытается подыгрывать.

– А теперь ветряная машина!

И тут я изображаю, будто борюсь с сильным встречным ветром.

– А теперь горящие башмаки!

И тут я начинаю скакать, словно у меня горят туфли и я не хочу касаться земли.

Когда вступает медленная песня, он протягивает мне руку, и я принимаю ее. Танцевать с ним – совсем другое, чем танцевать с Джеком. Во-первых, Мик очень большого роста, так что мое лицо упирается ему в грудь. Во-вторых, он все время раскачивается из стороны в сторону и шаркает ногами.

Перестань думать о Джеке Масселине. О Джеке, который тебя не хочет, по крайней мере не так, чтобы попробовать подкатить. Сосредоточься на Мике из Копенгагена, на его сверкающих зубах и огромных руках.

Когда Мик говорит: «Пошли», – я иду за ним. Пока Бейли глядит на нас с открытым ртом, я поднимаюсь вслед за ним в комнату, похожую на спальню Дэйва Камински. Мик включает настольную лампу и садится на кровать. Я стою на пороге, глазея на него. Он улыбается, и я улыбаюсь в ответ, а потом он произносит достаточно громко, что я слышу его из другого конца комнаты:

– Я все гадал, смогу ли тебя поцеловать. Мне хочется поцеловать тебя с того момента, когда я тебя увидел.

И хотя он и не Джек Масселин, а может, потому что он не Джек Масселин, я иду по комнате, сажусь рядом с ним, и внезапно мы целуемся.

Шея у меня вывернута в сторону, и мне хочется ею пошевелить, но в то же время я не хочу ею шевелить, потому что это Мик из Копенгагена, и шею пронзает острая боль, так что я чуточку ее поворачиваю, и тут у меня икру сводит судорогой. Это самая страшная боль в жизни, но такой классный парень целует меня, так что я терплю.

Несмотря на то что тело у меня ломит и я испытываю мучительную боль, он прекрасно целуется. Похоже, у него была обширная практика, поскольку он явно делает все напоказ, выполняя языком изящные круговые движения. Он работает им, словно инспектор манежа жезлом, и поймите меня правильно, в этом нет ничего плохого. Так, наверное, принято целоваться в Копенгагене. Он, скорее всего, целуется так с двух лет.