Когда поцелуй заканчивается и мы отстраняемся друг от друга, я чувствую какое-то странное желание зааплодировать, поскольку похоже на то, что он этого ждет.

– Ух ты! – произносит он.

– Да, – выдыхаю я. – Ух ты…

Потому как что мне еще сказать? В следующий раз так не надрывайся. И извини, пока я расхожусь после судороги.

– Ты когда-нибудь бывала в Скандинавии?

– Нет. – Я нигде не бывала, кроме Огайо. И тут мне становится интересно: а знает ли он, что провела часть жизни, затворившись в доме.

– Тебе надо когда-нибудь туда съездить.

Но я слышу: «Может, я отвезу тебя туда. Может, мы вернемся туда вместе, и я покажу тебе, откуда я приехал, ты встретишься с моей родней, и я буду любить тебя вечно».

И хотя мне не хочется встречаться с его родней, и я не хочу, чтобы он вечно любил меня, я снова его целую. Потому что пока я его целую, нет никакого Самого Толстого Подростка Америки, по крайней мере не сегодня вечером. Никаких кранов и больниц. Никакой умершей мамы. Никакого Мозеса Ханта. Самое главное – никакого Джека Масселина. Есть только я. И этот парень. И поцелуй.

Джек

Я никогда раньше не видел, как Кэролайн плачет, так что целую минуту просто сижу с отупелым видом, пытаясь сообразить, что же делать. Она икает и хрипит, словно старается отдышаться. Я начинаю гладить ее, как собаку, но она сбрасывает мою руку.

– Почему ты меня не хочешь? – глухо спрашивает она. – Что во мне такого?

И тут я туплю еще больше, поскольку проявляется та Кэролайн, о существовании которой я и не подозревал. Неужели она такая же неуверенная и ранимая, как и все мы?

Я говорю:

– Ты красивая. Ты – Кэролайн Амелия Лашемп.

Нет, не об этом она меня просит. Скажи ей, что хочешь ее. Но я не могу, потому что не хочу ее, вот так. Я начинаю бессвязно болтать изо всех сил. Снова и снова повторяю ей, кто она и какая она красивая, даже когда она натягивает на себя одежду, даже когда хватает телефон. Даже когда произносит: «Не могу больше» – и распахивает дверь, в которую врывается свет. Я на мгновение слепну, а когда зрение возвращается ко мне, ее уже нет.

Либби

Мы целуемся, кажется, несколько часов.

Мы целуемся даже тогда, когда кто-то вваливается в комнату и ослепляет нас, включив верхний свет, а потом поспешно уходит.

Мы целуемся, пока у него не вырастает много-много рук и его язык не начинает ласкать мое ухо. А я думаю: «Не хочу быть Полин Поттер. Не хочу, чтобы он стал моим первым. Не хочу, чтобы он вообще стал чем-то моим».

Поэтому я отстраняюсь и говорю:

– Извини, Мик из Копенгагена. Я не Полин Поттер.

Он откидывается назад и недоуменно спрашивает:

– Кто-кто?

– Неважно. По-моему, мне надо горло промочить. Извини, но я больше не хочу целоваться.

Я ожидаю, что он придет в отчаяние, но он лишь пожимает плечами и улыбается:

– Ладно.

Он помогает мне встать, и мы выходим из комнаты, пока я на ходу поправляю волосы и блузку. Я иду следом за ним, и хотя мне не хочется с ним целоваться, Мик из Копенгагена такой классный парень, что я невольно ловлю себя на мысли: «Девушка, а тебя ведь и ВПРАВДУ хотят». И чувствую себя при этом прекрасно.

Джек

Я обнаруживаю Кама на кухне, где он одну за другой опрокидывает рюмки. Белокурые волосы прилипли ко лбу, и одной рукой он обнимает девчонку, по виду вроде бы Кендру Ву (небольшого роста, азиатская внешность, заплетенные в косички длинные черные волосы).

– Что пьешь? – спрашиваю я.

Девчонка, похожая на Кендру, протягивает мне что-то коричневое и не похожее на пиво.

Я залпом вливаю это в глотку. Пищевод у меня обжигает так, словно я вдохнул пары бензина.

– Еще, – выдавливаю из себя я.

И они оба принимаются подавать мне рюмки.

Кам опорожняет свой бокал и со звоном ставит его на столешницу. Он потрясает кулаками в воздухе и издает звериный рык.


Чуть позже я продираюсь сквозь толпу гостей, ища черный ирокез, потому что слишком набрался, чтобы ехать на машине, а мне безумно хочется домой. Вот прямо сейчас. На улице, у бассейна я обнаруживаю ирокез у кого-то, кто напоминает Сета. Здесь я уже не утруждаюсь поиском примет, чтобы убедиться, что это он. Я подхожу прямо к тому, кто похож на Сета, и говорю:

– Отвези меня домой.

А он отвечает что-то типа:

– Ну да, конечно, Масс. Погоди, пока мы тут закончим.

Он подносит к губам косяк, затягивается, а потом начинает хохотать без причины.

Я вырываю у него косяк и тоже затягиваюсь, потому что, наверное, в нем и заключается тайна здешней жизни. Может, это даст мне ответы. Вместо этого я кашляю, как старикан, добрых пять минут. Кто-то протягивает мне бокал, чтобы все это запить, и тут бассейн опрокидывается, и земля тоже, а небо внезапно оказывается там, где должна быть земля. Парень с ирокезом наклоняется надо мной и спрашивает:

– Ты в порядке, брат?

Я закрываю глаза, потому что нет, я не в порядке. Мне хочется, не открывая их, заснуть здесь, на небе, где должна быть земля, но с закрытыми глазами мир переворачивается еще быстрее. Я снова открываю глаза и кое-как встаю на ноги. У меня остается единственная надежда на то, что где-то рядом может оказаться Бейли Бишоп, потому что она не пьет. Но она не всегда приходит на вечеринки, и к тому же мне никогда не разыскать ее в этой толпе блондинок. Я возвращаюсь в дом, и мне кажется, что в нем стало еще теснее, словно съехались еще ребята из трех соседних школ, пока я торчал у бассейна.

Я никого не узнаю.

Продираюсь сквозь кухню, столовую и гостиную. На меня со всех сторон орут, и какая-то девчонка хватает за руку, вцепившись в нее, как в спасательный плот. Она пахнет, как Кэролайн, но это не Кэролайн – она худая, белая, с кудрявыми волосами цвета маргарина.

– О Господи, Джек Масселин! – ахает она и целует меня в губы.

От нее разит табаком, и я отталкиваю ее.

– Массзадница, – шипит она, отворачивается и танцует со стоящими рядом людьми.

Я нарушаю все правила, созданные мной именно для таких ситуаций: не улыбаюсь, не киваю и не говорю: «Эй, да ладно тебе». Не флиртую со всеми девчонками подряд. Я смотрю всем в глаза, словно внезапно смогу распознать, кто есть кто (не распознаю). Я так долго гляжу на какого-то парня, что тот взрывается:

– Какого хрена ты вылупился?

Но мне все равно. Я чертовски взвинчен, потому что у меня такое чувство, будто я совершаю что-то опасное и меня в любой момент могут вычислить и расколоть.

Я оказываюсь в комнате, которая раза в три увеличилась в размерах, а до стен – несколько километров. Людей здесь просто море, и мне сквозь них ни за что не пройти. Я чувствую себя рок-звездой, которую совершенно незнакомые люди хватают за рубашку, за руки, за все места. Я толкаюсь сильнее, потому что где-то здесь должна быть дверь, а мне сейчас очень надо на воздух. Легкие наполняются дымом и винными парами, в ушах оглушительно бухает музыка, а мозги переполнены информацией, которую я не смогу переварить.

Я мог бы и сам домой доехать. Вот только я совсем никакой и не могу, не хочу и не должен садиться за руль.

– Где дверь? – спрашиваю я у какого-то парня.

– Что?! – кричит он.

– Дверь где?! – Я тоже ору.

– Вон там, брат, – указывает он кивком головы.

Пока я поворачиваюсь, на меня налетает какая-то девчонка, и я едва не грохаюсь. Она хватает меня за руку и смеется без умолку.

– Извини! – Не выпуская моей руки, она начинает кружиться в такт музыке. Я разжимаю пальцы.

Воздух здесь такой спертый, что, похоже, кислорода в нем не осталось. Воздуха становится все меньше, и я представляю нас лежащими неподвижно, словно сектантов после массового самоубийства. Мне нужно добраться до окна или до двери, но меня поглощает эта комната, эти люди и эта музыка. Почему они не паникуют? Все выглядят счастливыми, словно в жизни так не веселились. Почему их не волнует то, что здесь мало воздуха?

Я не припомню, чтобы у Кама был такой большой дом с запутанной планировкой, но помещение кажется необъятным. Я спрашиваю у оказавшегося рядом парня:

– Эй, как отсюда выйти?

– Что-что?

– Где здесь дверь?

– Я же тебе только что сказал, где она.

Это похоже на самое жуткое дежавю. А что, если я попал сюда навеки, пытаясь найти выход, и мне суждено снова и снова переживать одни и те же разговоры и эмоции?

В этот момент мне хочется бросить все попытки и отдаться на волю толпы, пока мы не станем двигаться, как одно огромное тело с сотнями рук, ног, ртов и глаз. Ее вес задушит меня или расплющит до состояния бумажной куклы, а потом, может быть, вынесет наружу, где меня подхватит ветром или прибьет к кусту, чтобы лежать там в вечном покое.

Я закрываю глаза, а когда открываю их, то наконец-то вижу прямо за толпой гостей входную дверь. Я пробираюсь туда и наталкиваюсь на Кэролайн. В том смысле, что это она. Та же черная блузка, те же брюки. Она поворачивается, и я не вижу родинки, но говорю себе, что та могла слететь, когда она надевала блузку или во время танца. Не успевает она и слова сказать, когда я ее обнимаю и целую.

Она сможет отвезти меня домой. Она выведет меня отсюда, а я извинюсь, она меня простит, и все будет замечательно.

Это долгий поцелуй, один из моих лучших, и даже когда я ее целую, то знаю: что-то не так. Но я продолжаю и когда наконец отрываюсь от нее, говорю:

– Вот как сильно я по тебе скучал.

Либби

– Это Джек? – Айрис указывает на другой конец комнаты.

Мы вчетвером синхронно поворачиваемся и замечаем, как Джек Масселин хватает какую-то девчонку и начинает ее целовать.

Одна за другой подруги глядят на меня, и я понимаю, что рука моя прижата ко рту. Я касаюсь губ, которые совсем недавно целовал Мик из Копенгагена, а в голове крутится только одна мысль: Джек волен целоваться с кем угодно и когда угодно, но мне не обязательно тут стоять и на это любоваться.

Я пробираюсь к задней двери, подальше от Джека и этой девчонки. Слышу, как Бейли зовет меня, но не останавливаюсь. Не могу остановиться. И не могу дышать.

На улице я окунаюсь в прохладный вечерний воздух и протискиваюсь сквозь собравшихся там, пока не заворачиваю за угол, где вдруг оказываюсь одна и в тишине. Я прислоняюсь к стене и делаю глубокий вдох.

Джек

Кэролайн с каким-то жутким выражением лица поднимает на меня взгляд, и внезапно их становится двое. Две Кэролайн рядом. Одинаковые черные блузки, одинаковые брюки, только у второй родинка рядом с глазом.

Песня кончается, и наступает недолгий момент тишины. Та, что с родинкой у глаза, произносит:

– Какой же ты гад.

Потом снова врубается музыка, но теперь все смотрят на нас.

Девушка опять начинает истерически рыдать, и я нутром осознаю, что это и есть Кэролайн, а не другая, без родинки, которая стоит со сверкающими глазами и с притворной гримасой злости на губах. Совершенно ясно, что кем бы она ни была – скорее всего, двоюродной сестрой, – она в полном кайфе от происходящего. Мне хочется ей сказать: «Она же твоя родня. Имей хоть капельку сочувствия». Но смешно было бы слышать это от меня, верно?

Так что я делаю единственное, что мне остается. Подхожу, выключаю музыку и обращаюсь к присутствующим:

– У меня редкое неврологическое расстройство под названием прозопагнозия. Это означает, что я не могу распознавать лица. Я могу видеть твое лицо, но как только отвожу взгляд, я его забываю. Пытаясь представить себе, как ты выглядишь, я не могу составить цельный образ, а когда увижу тебя в следующий раз, все будет так, как будто я тебя никогда не видел.

В комнате воцаряется мертвая тишина. Я пытаюсь отыскать в толпе Кэролайн, чтобы увидеть выражение ее лица. Я пытаюсь найти хоть кого-то, кого знаю, но все до единого тут мне незнакомы. Вместе они похожи на стену из камней, скопление панд, заслоняющих одна другую. Сердце у меня бешено колотится, громко бухая в ушах. Я понимаю, что меня трясет, и сую руки в карманы, где их никто не увидит. Скажите хоть что-то. Кто-нибудь.