В особенности в дни рождения. Каждый раз, когда мама не видела, что дочь исподтишка за ней наблюдает, Рэйчел замечала в ее глазах тревогу. Задувая одну за другой свечи на столе, она страстно мечтала: «Пусть мама будет счастлива».

А почему бы, собственно, и нет, думала Рэйчел. О чем еще можно было, спрашивается, мечтать в ее положении!

Рэйчел припомнились сейчас ее мучительные детские раздумья: наверное, для полного счастья маме не хватает все-таки второго ребенка. А если не это, то тогда выходит, что в маминой печали виновата она, Рэйчел? Может, будь она иной, более послушной и воспитанной, как та тихоня с лейкой, мама не страдала бы и в ее глазах жила улыбка?

— Доедай свой завтрак, дорогая, — с мягким укором произнесла Сильвия. — А то все остынет.

— Я не голодна, мама.

Лицо Сильвии тут же напряглось:

— Может быть, ты нездорова?

«Ну вот, опять все сначала», — пронеслось в голове у Рэйчел. Однако вслух она этого не сказала:

— Со мной все в порядке, мама. Просто я вернулась где-то около двух, а когда добралась до постели, то Порша непременно хотела лечь вместе со мной. Наверное, она без меня очень скучала. — Рэйчел заглянула под стол на лежащую у ее ног толстую черную суку — помесь лабрадора и ретривера. В данный момент Порша умиротворенно похрапывала и даже не прореагировала, когда Рэйчел ногой слегка пощекотала ей бок, как всегда испытывая нежность к собаке, которую подобрала еще щенком. — Честно, мам. Я здорова как бык…

«Господи, да кончится ли это когда-нибудь? Всю жизнь одно и то же! Ободранная коленка, поцарапанный локоть… Со стороны могло показаться, будто речь идет, по крайней мере, об эпилепсии или раке! Бедная мама. Я возвращалась домой вся в царапинах и синяках, после того как лазила по деревьям или грохалась с велосипеда, а плакала из-за этого она!»

Как-то на Рождество Рэйчел потерялась в толпе, бурлившей возле универмага «Сакс». Ей было тогда лет пять, и она едва смогла открыть вращающуюся входную дверь. Мама в тот момент рассматривала что-то на прилавке первого этажа и не следила за дочкой. А Рэйчел услышала донесшийся с улицы звон колокольчиков и увидела мелькнувший за окном красный полушубок Санта-Клауса. «Я только взгляну — и назад!» — подумала она, утешая себя тем, что мама ничего не успеет заметить. Она не рассчитала одного: на улице было слишком много народу. Ее подхватило и закружило, как щепочку, попавшую в водоворот. Выбраться из людского потока она сумела только за квартал от универмага. Надо же такому случиться: вдруг пошел снег, и большие рыхлые снежинки, словно куски ваты, заполнили все пространство вокруг нее, не позволяя хоть что-то разглядеть. К тому времени, когда Рэйчел удалось вернуться обратно в «Сакс», ее ботиночки промокли насквозь. Но главное — мамы не было на прежнем месте!

Рэйчел на всю жизнь запомнила этот миг. Придавивший ее страх. Не за себя, нет. За маму. Уже и тогда она понимала, как мама испугается, обнаружив исчезновение дочки. Как безумная металась Рэйчел среди покупателей, рыская по всем закоулкам магазина и с трудом удерживаясь от того, чтобы не разрыдаться.

Бесполезно! Она побывала возле каждого прилавка, но так и не смогла найти свою маму. Тогда Рэйчел решила снова выйти на улицу в надежде, что мама ищет ее перед входом. Немного постояв рядом с Санта-Клаусом и поглядев, как он звонит своим колокольчиком, а прохожие кладут деньги в его горшок, она увидела над собой добродушное лицо полицейского. «Ты случайно не потерялась, девочка?» — спросил он. «Да, — ответила она, — потерялась». «Ничего, — успокоил он, — не надо волноваться». И тут к ним подъехала зелено-белая машина, где сидел другой полицейский, который отвез ее домой.

В памяти Рэйчел навсегда осталось лицо встретившей их в дверях Сильвии. Кожа цвета папиросной бумаги, воспаленные покрасневшие глаза, набрякшие веки… А как она дрожала, прижимая Рэйчел к себе с такой страстностью, что та едва могла дышать. Из маминой груди вырывались сдавленные рыдания, когда она дотрагивалась до рук и волос дочери, словно желая удостовериться, что ее Рэйчел снова с нею.

— Все хорошо, мама, — твердила дочка, пытаясь успокоить плачущую мать, сама не в силах сдержать слезы, уткнулась головой в шелк материнских волос. — Прошу тебя, мамочка, не плачь. Пожалуйста! Ты же видишь, я не потерялась. Ну потерялась, но не по-настоящему. И домой добралась. Сама! Конечно, мне помог полицейский, но я ведь знала дорогу. Слышишь, мама?!

Интересно, когда она поняла, что у других девочек матери совсем не такие, как у нее? Странно, вроде и одевались они совершенно так же, как она, и прически у них такие же, и покупки делают в одних и тех же магазинах, хотя в большинстве своем другие матери не такие стильные, как у нее.

Другие матери водят своих дочек в парк или, скажем, на кукольное представление. А мама ходила с ней по музеям, где они видели какие-то таинственные гробницы с позолоченными саркофагами из древнего Египта, залы, где выставлены великолепные полотна и всякие поразительные вещи, как, например, целая японская деревня, вырезанная на слоновьем бивне. Сколько перевидала Рэйчел картин с обнаженными пухлыми красавицами, над которыми парят розовощекие херувимы, вышитые бисером сумочки эскимосских умельцев… И всегда рядом с ней была мама. Она держала ее за руку и подробно объясняла все, что они видели, стараясь, чтобы дочка воспринимала окружающий мир как одно большое чудо.

Но, с другой стороны, у остальных девочек матери были куда спокойнее. Они не приходили в ужас при виде разбитой коленки, а накладывали на царапину пластырь или мазали зеленкой — с такой же легкостью, словно намазывали маслом ломтик хрустящего тоста. Они могли и накричать, и разозлиться. Но если ты, скажем, на каких-нибудь пятнадцать минут опоздала домой из школы или явилась с расквашенным носом, они не разваливались на куски прямо у тебя на глазах.

Впрочем, надо отдать ей должное, если случался настоящий кризис, мама держалась молодцом. Как в тот день, когда мама застала Рэйчел плачущей возле кровати папы. Твердо взяв за руку, мама вывела дочку в коридор. Ее зеленые глаза сверкали — не от слез, от гнева.

— Не сметь плакать! — резко бросила Сильвия в лицо Рэйчел, с которой до тех пор никогда так не говорила. — Ты ведешь себя так, будто он вот-вот умрет! Так вот запомни: он поправится. И полностью выздоровеет. И ради Бога, прежде чем ты вернешься к нему в палату, сходи в туалет и ополосни лицо холодной водой. Я не хочу, чтобы папа проснулся и решил, что мы сидим и оплакиваем его!..

Да, мама всегда оставалась для нее загадкой. Где-то Рэйчел вычитала, что трос, сплетенный из шелковых нитей такой же толщины, как стальной, куда прочнее. Ее шелковая мама и была этим тросом, гораздо прочнее, чем можно предположить…

— А разве для тебя так уж важно, пойду я или нет? — мягко спросила Рэйчел, глядя, как мама подносит чашечку к губам. Больше всего на свете она, как и всегда, желала, чтобы тень печали ушла наконец из маминых глаз.

Сильвия тихо опустила чашечку на блюдце.

— О, Рэйчел, это же не для меня, поверь, а для тебя. Неужели надо, чтобы я объясняла почему? Когда я была в твоем возрасте… — В ее глазах появилось мечтательное выражение, но она тут же заставила себя вернуться в настоящее: — Так вот, в общем, все было совсем неплохо. Но бывали моменты… одиночества. Да, молодой девушке следует больше бывать на людях, иметь свой круг молодых людей.

Рэйчел не могла не рассмеяться в ответ:

— В наши дни молодые люди совсем другие, мама.

При этом про себя она подумала: «Нынешние предпочитают не ухаживать, а трахаться!»

Рэйчел сразу же вспомнила о Джиле и похолодела.

За окном сеял дождик, капли нудно стучали в стекло. Скоро День Благодарения, потом и Ханука. Она уже позаботилась и купила для Джила роскошный шарф — голубой, кашемировый.

«Неужели я в него влюблена?» — подумалось ей.

Как ни пыталась она вспомнить момент, когда бы почувствовала в его присутствии хоть какое-нибудь томление, ничего не вспоминалось. А ведь девушкам вроде положено таять от прикосновения любимого, особенно вначале. Увлечена? Может быть, решила Рэйчел. Ей нравилось, как он смеется над ее глупыми шутками и потом выдает собственные остроты, куда более смешные. Нравилась его небрежная манера одеваться: то какая-нибудь кожаная куртка а-ля рокер и дешевые синтетические носки, то пиджак в стиле «Брукс Бразерс», забрызганные краской джинсы и мятая рубашка. А остроумные карикатуры, которые он рисовал в ее записной книжке, когда они вместе занимались!

Все было бы хорошо, если бы не его заорганизованность, его… чертовское самомнение: только-только начал изучать медицину в своем Хаверфорде и уже занимается своей будущей специальностью — грудной хирургией.

Рэйчел почувствовала, что начинает злиться, — сперва на него, потом на себя.

«При чем тут он, если это я сама фригидна?» — набросилась Рэйчел на свою глупую попытку свалить вину на Джила.

Она стала вспоминать свою первую влюбленность: ей только что исполнилось шестнадцать, лето, которое они проводили в Диле, на берегу океана, их дом был рядом с пляжем. Ей нравилось, когда Бак Уокер целовал ее. В душе сразу возникало приятное тепло. То же она испытывала и тогда, когда он, а потом и Арии Шапиро позволяли себе кое-что еще. Но стоило им дойти до определенного предела — и все… конец. Никаких теплых чувств, никакого сердечного замирания. Она ощущала прикосновение пальцев, сдавливавших ей грудь или шаривших между ног, но не испытывала никакого возбуждения. Впечатление было самым обычным — ну, скажем, как если бы она растирала тело мочалкой или намыливалась. В эти мгновения она постепенно, шаг за шагом, отдалялась от своих ухажеров — сперва мысленно, а потом и физически. Ей казалось, что она как бы покинула пределы собственного тела и смотрит на него с высоты. Словом, выступает в роли спортивного телекомментатора, этакого ведущего репортаж с места совращения:

«А сейчас, ребята, дело начинает принимать крутой оборот. Противник срывается с места, торопится… он — о Боже, да вы только взгляните на него! — сейчас он очутится на линии ворот. Вот он расстегивает лифчик, затем бросается на ее молнию. Нет, вы только послушайте, как тяжело он дышит, ребята! Похоже, парень полностью выдохся. Но погодите! Что-то тут не так. Она начинает отдаляться! Сбрасывает с себя его руку!.. Да, она… давайте-ка дадим эту сцену крупняком! — перехватывает его как раз на самом интересном месте, у линии ворот. Какая неудача!..»

Ей приходилось слышать от знакомых ребят, что многие девушки в этот последний миг начинают плакать. Пытаются увильнуть: религия, мол, не позволяет, мораль, менструация… На самом-то деле просто хотят сохранить свою девственность для мужа. Или боятся. А у нее? Почему этот последний момент не вызывает ничего, кроме смеха?!

Никто из мальчиков, как она выяснила, не в состоянии перенести, когда над ним начинают смеяться в самую ответственную минуту.

Ей ясно припомнились события минувшего вечера. Джил вез ее домой с вечеринки у Брина Мора. Вдруг он свернул с хайвея, она даже оглянуться не успела, как машина оказалась в незнакомом месте. Джил припарковался возле лодочной станции на озере Карнеги в Принстоне. Над головой сгущались сумерки, небо было розовато-лиловым, вода в озере — темной и неподвижной. Сидеть на берегу Рэйчел не хотелось — холодно. Но Джил настаивал. Как всегда, у него все было тщательно продумано и организовано. Он захватил с собой упаковку с шестью банками пива «Левенбрау», пакет картофельных чипсов и старый надувной матрац.

Последующие события происходили как в тумане: его руки расстегивают ей платье, в голове шум, будто она перепила, а больше всего ей хочется сходить в туалет и, простите, пописать. Потом что-то случилось у Джила с «молнией» — она никак не хотела расстегиваться. Лицо у него сделалось красным от злости, он начал вслух ругаться. Ей стало так смешно, что вынести это просто не было сил. Холодрыга, а тут Джил, весь скорченный, не может расстегнуть ширинку, когда видно, что у него стоит.

Смех вырвался из груди как бы сам собой: так с шипением вырывается из банки пиво, когда ее открывают. И тут уж ничего не поделаешь.

Едва она смогла подавить смех, как ей тут же сделалось стыдно за свое поведение. Вытерев выступившие на глазах слезы, Рэйчел тихим от слабости голосом извинилась:

— Прости. Сама не знаю, что это на меня нашло.

Перестав наконец возиться с молнией, Джил взглянул на нее в упор — с капризно выпяченной нижней губой, он напоминал уже не молодого Грегори Пека, которого она любила, а раздосадованного ребенка, у которого только что отняли его любимую игрушку.

— Не знаешь? А я думаю, знаешь, и очень хорошо, — произнес он дрожащим от обиды голосом. — И тебе, и мне известно: это далеко не в первый раз. А вот что мне не известно и что я на самом деле хотел бы выяснить, так это что именно во мне кажется тебе таким смешным?