Сильвия прогнула спину: все ее существо сжалось от этого неожиданного вторжения. Тело тут же охватил озноб, низ живота сжала судорога — пальцы сестры продвигались все дальше и дальше.

Но вот акушерка вынула руку и неуклюже похлопала Сильвию по плечу:

— Шесть сантиметров, — объявила она. — Придется еще немного потерпеть. Это ваш первенец?

Сильвия кивнула, неожиданно почувствовав себя совсем маленькой, испуганной, беспомощной и такой одинокой. На глазах выступили слезы.

Сестра Игнация ушла, но через несколько минут вернулась с тазиком мыльной воды и бритвой.

— Что вы собираетесь со мной делать? — встревожилась Сильвия.

— Ничего-ничего, не волнуйтесь, — успокоила ее акушерка. — Я вас только побрею. Так положено.

Крепко зажмурившись, Сильвия смирилась с тем, что ей снова задрали рубашку. Грубой мокрой салфеткой ей смочили весь низ живота и между ногами. Холодная вода неприятно заструилась по ляжкам. На живот легла чья-то ледяная рука. «И как это в такую жару могут быть такие холодные руки», — пронеслось у нее в голове.

Сильвии велено было лежать тихо.

— Постарайтесь не шевелиться, моя милая, — попросила сестра Игнация. Бритва скреблась по ее лобку словно маленькое животное, а по всему телу перекатывались волны оглушительной боли. Ей стоило огромных усилий не закричать и не зашевелиться. Она изо всех сил старалась держаться и делать все, как говорит сестра.

Ничего другого ей в сущности не оставалось.

Наконец сестра Игнация закончила, убрала свой тазик и опустила задранную рубашку.

— Скоро придет доктор Филлипс, — произнесла она, выпрямляясь. Снова звякнули металлические кольца — и занавеска закрылась, отгородив Сильвию от остального мира.

Следующие несколько часов были сплошной пыткой. Если бы ей раньше сказали, что такое возможно, она бы ни за что не поверила. Боль была такая, что она забыла и о Джеральде, и о Никосе, и даже о ребенке, который делал отчаянные усилия, чтобы наконец родиться.

Не было ничего, кроме мучительной боли.

Теперь она больше не накатывала волнами, давая передышку, а была непрерывной.

Фигуры в белом то появлялись, то исчезали. Вот над ней склонилась пахнущая жевательной резинкой девушка с блокнотом в руке: она спросила имя и поинтересовалась насчет страховки. Потом появился высокий седовласый мужчина в зеленом халате — доктор Филлипс. Он попросил ее развернуть колени, чтобы можно было начать обследование. Странно, но Сильвия не ощутила при этом стыда, только боль. Она вскрикнула. По ее лицу катились капли пота. Кожа горела, как в огне. Чьи-то нежные руки положили ей на лоб холодное мокрое полотенце.

Внезапно Сильвия услышала крик, показавшийся ей эхом ее собственного. Значит, за занавеской стоит еще одна кровать и там рожает другая женщина.

Сильвия почувствовала жар внизу живота: ее ребенок сильными толчками пытался из нее выбраться. Она инстинктивно напряглась, кряхтя и тужась. Боль переместилась. Неужели это когда-нибудь кончится? Неужели она сумеет вытолкнуть эту боль из себя?

— Не тужьтесь! Еще рано, — скомандовал чей-то голос.

Сквозь красную пелену боли Сильвия заставила себя вглядеться в нависшее над ней лицо. Сестра Игнация.

— Но я не могу терпеть, — жалобно прошептала Сильвия.

— Подождите, мы сейчас перевезем вас в родильную палату, — быстро сказала монахиня.

Сильвия попыталась сопротивляться потугам, но поняла, что это выше ее сил. Она чувствовала такую беспомощность, словно ее душат, а она не может ничего поделать. Только теперь сдавливали не горло, а все ее существо. Она не вынесет этой смертельной пытки, она разорвется пополам.

Господи, и как это женщины проходят через такое — и выживают? И не один раз, а несколько? Кто же после этого может решиться снова повторить все, зная, что их ждет.

Она на это не пойдет. Никогда. Ни ради Джеральда, ни ради кого-нибудь еще.

Сильные руки подняли ее с кровати и переложили на каталку. Несмотря на жару — Сильвия ловила ртом воздух, — ее бил озноб. Тело сделалось липким от пота, больничная рубаха, скрутившись жгутом, давила ей спину. Она судорожно сжимала колени, чтобы помешать рвущейся изнутри силе разорвать себя. Но колени не слушались.

Как в тумане, она чувствовала, что ее катят по коридору и резиновые колеса подпрыгивают на неровностях линолеума. Новая комната. Неожиданно слепящий свет. Он идет от большой лампы, подвешенной в центре, и отражается в зеленых плитках кафеля. Блестит нержавеющая сталь.

Сильвия застонала, беспомощно ворочаясь. Страх медленно вползал в горло, сжимая его и мешая дышать. Она испугалась, что задохнется. Это холодное ужасное место, прямо общественный туалет — что живое можно произвести здесь на свет!

Ее положили на стол. Раздвинули ноги, щиколотки закрепили в высоких металлических зажимах.

— Расслабьтесь, Сильва. Все будет в порядке. Вы держитесь молодцом. — Голос доктора Филлипса доносится из-под маски. Она видит его добрые голубые глаза, мохнатые седые брови.

Но кто такая Сильва? И тут она вспомнила. Да это же она. Девушка-регистратор просто неправильно записала ее имя.

Она начала тужиться. Это было ужасно. Тужиться для нее было так же тяжело, как и не тужиться, но остановиться она уже не могла. При этом она слышала, как из нее выходят какие-то булькающие животные звуки. Над ними она тоже была не властна. Сильвия уже не могла больше держать под контролем собственное тело. Оно диктовало ей, что надо делать.

Сквозь толчки крови, отдававшиеся в ушах, до нее доходили смутные голоса, говорившие ей: тужься. ТУЖЬСЯ!

К носу и рту Сильвии кто-то между тем прижал черную резиновую маску. В панике она попыталась сбросить ее, боясь задохнуться, но рука еще крепче прижала маску к лицу. Ее обволокло сладковатым запахом, после чего она ощутила кружащее голову чувство необычайной легкости.

— Я даю вам немного наркоза, — произнес голос сестры Игнации. — Дышите глубже. Вам станет легче.

В тот момент, когда она почувствовала, что ее тело вот-вот разорвется, давление изнутри неожиданно прекратилось. Что-то мокрое и маленькое — куда меньше, чем то гигантское существо внутри нее, причинившее ей столько мук, — скользнуло у нее между ногами.

И тут же раздался слабый сдавленный крик.

Сильвия всхлипнула — на сей раз уже не от боли, а от облегчения, словно с нее скатился огромный валун. Ей казалось, будто она не лежит на столе, а парит над ним в состоянии невесомости.

— Девочка! — прокричал кто-то над ее ухом.

Через несколько мгновений в руки ей положили туго стянутый сверток.

Моргая от напряжения, Сильвия изо всех сил вглядывалась в маленькое личико в обрамлении белого одеяльца. Чувство безмерного облегчения, испытанного ею раньше, уступило место сокрушительному отчаянию.

До чего же она смугла! Черные волосы окаймляют сморщенное личико, цветом кожи напоминающее потемневшую от времени медную монету. Девочка открыла глаза — и тут Сильвия в ужасе увидела две посверкивающие черные пуговки. Разве у всех новорожденных глаза не должны быть голубыми?

Сильвия почувствовала, как внутри у нее все рушится, подобно стекающим вниз крупинкам в песочных часах. Ей показалось, что и она сама летит куда-то, в черную пустоту.

Это темное сморщенное личико. Сомнений нет. Ребенок Никоса. Совершенно ясно.

Но все равно это ее ребенок, и так чудесно прижимать его к себе. Она почувствовала, как ее соски болезненно затвердели — от желания дать ребенку грудь.

Она отвернулась: новая боль поднялась в ней, по щекам потекли слезы.

Господи, я не могу. Не хочу. Это его ребенок, а не наш с Джеральдом. Как же я смогу любить эту девочку? Это разобьет сердце Джеральда, и он меня разлюбит.

— Все они плачут, — пояснила сестра Игнация молодой санитарке и забрала ребенка.

Сильвию привезли в другую комнату. Она выглядела так же, как прежняя, с той только разницей, что теперь ее кровать стояла против окна, откуда открывался вид на кирпичную стену дома по другую сторону узкой улочки. В палате было еще три кровати, и все заняты. Две женщины спали, а одна с симпатией оглядывала новенькую.

— Ну что, отмучилась? — сказала женщина с характерным для жителей Бронкса гнусавым акцентом. Сильвия говорила бы точно так же, если бы мама, благодарение Господу, не занималась с ней языком, не исправляла ее ошибок, не брала с собой в музей Фрика, где Сильвия проводила все время после уроков, и не таскала на субботние концерты, дневные спектакли и утренники, куда имела возможность доставать контрамарки.

Сильвия в ответ только кивнула: на большее у нее просто не было сил.

— А у меня, — продолжала как ни в чем не бывало ее соседка, — уже третьи роды. — У новой знакомой было открытое лицо, обрамленное курчавыми темными волосами, большие веселые карие глаза и россыпь веснушек на курносом носу. — И опять дочка, — с тяжким вздохом заметила она. — Мой-то думал, что хоть на этот раз будет парень. Да он с ума сойдет, когда узнает! И не то чтоб он дочерей не любил, но он так хотел сына.

— Так он что, не знает? — с трудом ворочая языком, спросила Сильвия. Казалось, ее рот забит ватой.

Женщина хрипло рассмеялась:

— Это как-никак военно-морской флот. Ребенка ждали только через две недели. Вот и обещали Дому увольнительную в конце следующей недели, чтоб он поспел к этому торжественному моменту. — Улыбка угасла, лицо женщины помрачнело. — Конечно, я могла бы позвонить его матери, этой старой калоше, — пардон, мадам. Но подумала, что от нее ничего хорошего, как и всегда, ждать не приходится. «Подождать, что ли, не могла? — произнесла она, явно подражая сварливому гнусавому голосу свекрови. — Ты что, думаешь, у него на корабле забот мало, чтоб еще об очередном ребенке беспокоиться? Двоих тебе недостаточно?» Ха! Ей бы надо было раньше вразумить своего сыночка, чтоб он думал, когда ко мне в постель лезет. Она что себе представляет: я замужем за папой римским? Ф-ф-ф-и-ть! Чертовски повезло, что она в Бруклине, а не здесь. Мы почти видеться перестали с тех пор, как я перебралась с девочками к маме… пока Дом служит. Сейчас мама сидит с Марией и Клер, а то бы она уже давно ко мне сюда прибежала.

Женщина потянулась к сумочке на железной тумбочке у кровати и достала пачку «Лаки Страйк».

— Хочешь сигаретку? — Сильвия помотала головой, и соседка, пожав плечами, бросила спичку на пол. — Меня зовут Энджи. Ангелина Сантини. — Она, прищурившись, взглянула на Сильвию сквозь облачко дыма, с шиком выпущенного через нос. — А у тебя-то как? Еще дети есть?

— Нет, — ответила Сильвия с дрожью в голосе, снова подумав, кто же это в здравом уме станет повторять такие муки. Доверчивая откровенность Энджи подействовала на нее успокоительно. Для той, похоже, они были как два солдата, делящие один окоп.

— Да, тебе несладко пришлось, — понимающе кивнула Энджи. — Особенно по первому разу. Но это быстро забудется. Такая уж… как это говорится… наша природа. Когда мужа четыре месяца не видишь дома, а потом ему дадут увольнительную… тут обо всем забудешь… — Энджи грустно вздохнула, а потом, услышав скрип половиц за дверью, подскочила и быстро загасила сигарету. — Если сестры меня накроют с сигаретой в этой старой коробке, которая в любую минуту может вспыхнуть как спичка… Постой, я даже не знаю, как тебя зовут.

— Сильвия. — Она инстинктивно почувствовала, что может полностью доверять Энджи.

Энджи легла на живот, уперлась локтями в подушку и, подперев голову ладонями, обратилась к новенькой с предложением:

— Вид у тебя, прямо сказать, неважнецкий. Ты уж не обижайся. У меня наверняка не лучше. Может, поспим, пока суд да дело, как ты думаешь?

— Да, я немного устала, — попыталась улыбнуться в ответ Сильвия. На самом деле она была чуть живая от усталости и сейчас могла бы, кажется, проспать целую вечность.

Как раз напротив ее кровати висела та же картина, что и в первой палате. Окровавленные разверстые ладони. Поднятые к небу полные муки глаза. На груди кровавый рубец, напомнивший ей об ярко-красном рубце над левым коленом Никоса.

Проваливаясь в сон, Сильвия снова подумала о своем любовнике. Ей вспомнился тот первый день. Она была уверена, что человек, с которым она договаривалась насчет места разнорабочего, будет либо пожилой, либо, наоборот, совсем еще юный — и в том и в другом случае призыву в армию они не подлежали. Но вот она открывает дверь черного хода, и на пороге стоит Никос. Сейчас она видит его перед собой так же ясно, как и тогда. Шел дождь, и башмаки у него были мокрые и грязные. Вначале только это и бросилось ей в глаза. Как непохожи эти тяжелые, рабочие, с высокой шнуровкой башмаки на изящные черные и лоснящиеся подобно шкуре морского котика туфли Джеральда из магазина итальянской обуви. Вновь прибывший сразу наследил на безупречно чистом кафельном полу кухни. Он слегка прихрамывал, и она еще тогда подумала, что его демобилизовали по ранению.