Но сегодня вечером она чувствовала себя явно не в своей тарелке. Партию кавалера Де Грие пел какой-то не известный ей итальянский тенор, и в его исполнении этот персонаж, облаченный в пышный наряд восемнадцатого века, мало того что напоминал связанного вальдшнепа, он еще и гнусавил, словно у него насморк. Что касается примадонны, то вместо юной красотки, какой ей надлежало быть, на сцене блистала по крайней мере пятидесятилетняя дива необъятных габаритов. Каждый раз, когда Де Грие приходилось держать на своих руках ее слабеющее тело, Сильвия боялась, что кавалер не выдержит нагрузки.

Сильвия положила ладонь на руку Джеральда. Сегодня в полутемной ложе, кроме них двоих, никого не было. Но Джеральд, похоже, не обратил на это внимания. Должно быть, и у него в этот вечер было неспокойно на душе. Однако на лице мужа, одетого с обычной тщательностью — крахмальный воротничок и чересчур, несмотря на все уверения Джеральда в обратном, узкий в плечах элегантный смокинг, — Сильвия при желтоватом свете рампы увидела все ту же зачарованность, с какой он отдавался музыке. Голова запрокинута, глаза полузакрыты, губы беззвучно шевелятся, повторяя слова либретто. Каждое из них он знает наизусть. Он не видит, что на Манон платье трещит по швам, не слышит простуженно-хриплого голоса тенора. Для Джеральда существует лишь нежная парящая музыка Пуччини.

Милый Джеральд. Не потому ли она его так любит? У него подлинный талант — видеть одно хорошее, а не то, что реально существует в жизни. Точно так же и в ней он видит лишь красоту и преданность. Все эти годы он оставался столь же слеп к ее прегрешениям, как кавалер Де Грие к изменам Манон Леско.

Сильвия почувствовала, как его ладонь, которую она нашла в полутьме, сжала ее ладонь, — пожатие было теплым, успокаивающим. Он выглядит, пожалуй, немного более усталым, чем обычно. Сильвия ощутила легкое беспокойство. Или, может быть, это ей просто кажется? Сильвии было больно сравнивать образ Джеральда, живущий в ее сердце, элегантного и энергичного президента банка, за которого она в свое время вышла замуж, с горбящимся седовласым человеком, с трудом, как сегодня вечером, поднимавшимся по ступеням лестницы, тяжело опираясь на перила.

«Ему семьдесят шесть, — подумала Сильвия, все больше сердясь на себя. — Конечно же, он немного сдал. Но здоровье у него по-прежнему в порядке».

И все же Сильвия не могла унять охватившей ее дрожи, когда Манон на сцене все же умерла.

«Без него, — подумалось ей, — я не выживу. Он мой защитник и самый дорогой друг».

Давно уже, правда, не любовник: как муж и жена они не были близки много лет. Ведь после той операции Джеральд не мог…

Но это не имеет значения. Теперь она чувствовала себя ближе к нему, чем когда-либо прежде. Окруженная и защищенная его любовью.

Прогуливаясь с ним под руку в Риверсайд Парк или сидя, как сейчас, рука в руке, она чувствовала близость более глубокую, чем та, которую давала им постель.

После того как он ушел в отставку с поста президента, они постоянно были вместе. Холодные зимние месяцы проводили в Палм-бич, читая вместе романы или играя в бридж на веранде, окружавшей бассейн, в то время как по стереопроигрывателю Каллас пела им свои арии. А их поездка в Венецию прошлой весной — сколько приятных воспоминаний она оставила в их душах! Они остановились тогда в том же самом номере «У Гритти», где проводили свой медовый месяц почти тридцать лет назад.

Сильвия подумала о путешествии, которое они намечали на следующий месяц, — круиз вокруг Бора-Бора и Таити. Она немного расслабилась. Да, это как раз то, что ему надо. Морской воздух наверняка благоприятно подействует на него, и весь этот гогеновский рай поможет ему вернуть цвет лица и блеск глаз.

И вот занавес падает. Гром аплодисментов, на гребне которого слышны отдельные крики «браво», «брависсимо». Несколько секунд спустя главные исполнители, немного странно выглядевшие в своих костюмах позапрошлого века, выходят к рампе. Стоя на фоне темно-красного бархата, они низко кланяются, а толстая примадонна — ниже всех и, выпрямляясь, встряхивает головой.

В зрительном зале вспыхивает свет. Волшебное сверкание хрустальных люстр под куполом потолка напоминает фантастический звездный взрыв.

Внизу, в партере, публика начала уже подниматься с мест, кое-кто продолжал аплодировать. Мужчины в бархатных пиджаках или смокингах, женщины в длинных вечерних платьях из парчи, шелка или сатина; их блестящие меха небрежно переброшены через спинки кресел. Сильвия отчетливо услышала мамин голос, словно та была совсем рядом: «Настоящая леди может надеть простое пальто, и оно будет выглядеть на ней, как настоящая норка, и бросает на кресло дорогое манто, словно это обыкновенная тряпка».

Если бы мама могла быть сейчас здесь, чтобы увидать ее русские соболя на маленьком диванчике у входа в ложу. Мама с ее единственным приличным черным пальто, которое она снова и снова подновляла в течение стольких лет.

Маме, подумала Сильвия, наверняка пришлись бы по душе и драгоценности, которыми блистали дамы в театре, — от Картье, Булгари, Ван Клеефа и Арпеля. Драгоценности, ослепительно сверкающие на шеях, запястьях, пальцах и мочках ушей…

Сильвия дотронулась до своего ожерелья. Старинный изумруд великолепной огранки в филигранной оправе из золота высшей пробы — работа легендарного Жана Туссена, сделанная им четыре десятилетия назад в Париже для Картье. Подарок Джеральда к прошлому дню рождения. Он говорил, что изумруд гармонирует с цветом ее глаз, умалчивая при этом во что обошлась ему покупка. Ожерелье чудесно сочетается с ее вечерним туалетом от Шапарелли — простым черным бархатным платьем, которое никогда не устареет, как и ожерелье, еще больше выигрывающее на его фоне.

Поднявшись, Сильвия прошла в глубь ложи. Тут она с удивлением заметила, что Джеральда, обычно предупредительно распахивающего перед ней дверь, почему-то рядом нет. Обернувшись, она увидела, что он все еще сидит в своем кресле. Боже, до чего у него усталый вид! Сердце ее тревожно екнуло.

Однако она тут же взяла себя в руки. Такой поздний час — четыре нескончаемых действия. Неудивительно, что человек в его возрасте может и устать. И все же…

— Джеральд, — мягко сказала она, — как ты себя чувствуешь?

Он слегка распрямил плечи и постарался изобразить на лице подобие улыбки. «Неужели он и в начале вечера выглядел таким же бледным, или я просто не обратила на него внимания?» — встревожилась Сильвия.

— Не беспокойся, дорогая, все в порядке. Немного болит живот. Думаю, ничего серьезного. Наверное, переел, как со мной случается. — Он поморщился. — Знаешь, мне, кажется, надо сбросить вес. А то у меня слишком увеличилась талия. Скоро садиться станет тяжело.

Она поняла, что муж просто хочет ее успокоить шуткой. Но сосущее чувство тревоги не покидало ее. Сильвии вспомнился его второй инфаркт, значительно более тяжелый, чем первый. Он лежал в городской больнице: грудь опутана множеством проводов, в носу и в руках трубки, между ногами катетер, над кроватью специальный монитор, регистрирующий каждое сокращение сердца. Казалось, ломаная электронная строка была единственным подтверждением того, что Джеральд все еще жив.

А эти бесконечные студенты-медики, интерны, лаборантки, кардиологи и консультанты, снующие взад-вперед и не дающие ему ни минуты покоя. Ее до смерти пугали их многозначительные взгляды, которыми они обменивались между собой, и непонятные пояснения. В конце концов они с Джеральдом согласились на стимулятор сердца. Но сейчас с ним все в порядке. Перед нашим возвращением из Флориды он прошел полное обследование у специалистов. Они подтвердили отличное состояние. Просто она, как всегда, паникует.

— Может, тебе лучше посидеть здесь еще немного? — спросила Сильвия, легко прикасаясь к его плечу. Однако и этого прикосновения было достаточно, чтобы ужаснуться его хрупкости: подплечники обвисли — такой дряблой сделалась его плоть. — Пока публика не начала разъезжаться. Хочешь, я принесу тебе из бара содовой?

— Да, пожалуйста, — со вздохом согласился Джеральд. — Что-нибудь, чтобы успокоить живот. И все пройдет. Тебе ведь это не трудно, милая? Я бы и сам сходил, но… — Его голос осекся.

— Конечно-конечно, — с преувеличенной бодростью поспешила успокоить его Сильвия.

И тут он произнес неожиданные слова, повергшие ее в изумление:

— Я как раз думал о Рэйчел. Помнишь, ей было тогда восемь и ока в первый раз отправилась в летний лагерь? Мы отвезли ее туда, и она вела себя совсем не так, как другие дети. Девочки цеплялись за своих родителей, словно расставались с ними на всю жизнь, а наша Рэйчел сказала: «Они плачут, потому что их мамочки и папочки грустные. Вы у меня тоже грустные. Но я плакать не собираюсь. Для этого я слишком большая».

— Помню, — тихо ответила Сильвия.

Перед ее мысленным взором возникла Рэйчел, отраженная в зеркале заднего вида их «бентли». Маленькая девочка в красной клетчатой блузке и синих бриджах, машущая им рукой. Сильвия почувствовала, как сжалось ее сердце.

Ее мысли вернулись к вчерашнему дню, когда она с ужасом услышала от Рэйчел, что та беременна. Как она хотела бы облегчить ее страдания! Хоть как-то помочь дочери.

«Должна ли я была дать ей совет, которого она ждала? — спросила себя Сильвия. — Это же мой собственный внук! Ребенок после стольких лет ожидания. Это было бы прекрасно. — И все же она скрыла от Рэйчел свои истинные чувства. — Кто я, чтобы советовать? Если бы она знала, как я молила Бога о выкидыше во время собственной беременности. Какой ужас охватывал меня при мысли, что на свет появится ребенок Никоса».

«Да, — печально подумала Сильвия. — Я знаю, что такое носить ребенка. Ребенка, которого не желаешь. Не хотелось бы, чтобы Рэйчел испытала подобное. Как бы я ни мечтала о внуке, я не имею права…»

Нет, сказала себе Сильвия, думать она должна сейчас не о своей судьбе, а о судьбе Рэйчел. Она молила Господа, чтобы ее дочь сделала то, что считала правильным… Слава Богу, что Рэйчел хоть поделилась с ней. Ведь дочь никогда не была близка с ней так, как с отцом. Теперь, однако, их свяжет тайна, известная только матери. Сильвия даже ощутила нечто вроде прилива гордости. «Выходит, я ей все-таки нужна!»

Завтра утром, решила она, надо будет первым делом позвонить дочери, выяснить, что она решила, и успокоить ее, если потребуется. Конечно же, придется принять все меры предосторожности, чтобы Джеральду ничего не стало известно. Для него это было бы слишком большим ударом.

Тут раздумья Сильвии прервал голос мужа.

— Я ведь просил ее сегодня вечером пойти вместе с нами. Ты же знаешь, как она любит «Манон». Но она ответила, что должна в это время быть в больнице. — Он печально усмехнулся. — Когда-то я хотел для Рэйчел всего — попроси она луну с неба, я бы достал и ее. Но вот она выросла, стала жить своей жизнью, и ей постоянно некогда. А я? Теперь единственное мое желание — видеть ее как можно чаще.

Сильвия сразу же подумала совсем о другой причине, помешавшей Рэйчел пойти с ними в театр. Однако она ничего не сказала Джеральду, а только еще крепче сжала пальцами ручку двери.

Бросив еще один взгляд на ссутулившегося в кресле мужа, она почувствовала, как сжалось ее горло. Ведь она столько лет прожила с этим человеком и столько же лет любила его!

— Джеральд? — позвала она, увидев, как он поворачивается к ней с вопросительной улыбкой и плечи его снова слегка распрямляются. — Я люблю тебя.

При этих словах Сильвия покраснела: ей сделалось даже стыдно. Она уже немолода, а ведет себя словно впервые влюбленная девушка! Ни тот, ни другой почти никогда не произносили подобных слов вслух, да еще на людях.

Джеральд, не отрываясь, смотрел на жену. Его глаза блестели. Наконец он рассмеялся:

— Понимаю, виноват мистер Пуччини. Сколько бы раз я ни видел «Манон», опера всегда на меня действует. Теперь я вижу, что не только на меня.

Сердце Сильвии возликовало. Да, видимо, в свое время она сделала правильный выбор. Совершенно правильный.

— Я пошла за твоей содовой, — напомнила она. — Скоро вернусь.

Коридор с обтянутыми малиновым бархатом стенами был забит публикой, спешащей к парадной лестнице. На улице за фонтаном тянулась длинная очередь припаркованных лимузинов, а у стеклянных дверей нижнего фойе ожидали своих хозяев шоферы с гигантскими зонтами, чтобы защитить их от дождя, лившего не переставая всю вторую половину дня.

Сильвия с трудом протиснулась мимо высокой крупной женщины в черной бархатной мини-юбке и золотистом, с блестками, жакете, о чем-то щебетавшей по-французски со своим спутником. Со всех сторон до нее доносились оживленные голоса и смех. Похоже, вокруг нее все говорили на чужом языке — ее ухо не воспринимало смысла их слов.