— Один раз я уже влюблялась, — ответила Рэйчел задумчиво. — По крайней мере, мне так казалось. Так что лучше уж мне заниматься спасением жизней, начиная со своей… Знаешь, а я уже вроде как привыкла к твоей косичке! Она мне даже нравится. Наверно, я уже спеклась, да?

— Я ее сам вырастил.

— Кого? — хихикнула она. — Косичку?.. Рэйчел почувствовала странную легкость в голове.

— Нет, вот это. — И он протянул ей сигарету с «травкой». — В той теплице, где мы были.

— Я догадалась.

— Папочка, похоже, тоже просек. Требовал от меня откровенно сказать, не балуюсь ли я наркотиками? Он меня достал! Никак не может смириться, что я не пошел по его стопам и не занимаюсь бизнесом.

Рэйчел как можно глубже затянулась, закашлявшись от сладковатого дыма. Она давно уже не курила «травку» — возможно, слишком давно.

Откинувшись назад, она облокотилась на матрац: отсюда через низкое окно можно было видеть заходящее солнце в мандариновой дымке, застилавшей реку.

— Хочешь упасть? — спросила она. — Я собираюсь отправиться во Вьетнам.

— Что ты несешь? Это же несерьезно!

Мейсон смотрел на нее во все глаза.

— Почему? Вполне!

До сих пор, честно говоря, она сама не была в этом уверена, но теперь, выговорив вслух то, что зрело у нее в душе, Рэйчел утвердилась в своем решении.

Мейсон перевел взгляд на зажатую между большим и указательным пальцами тлеющую сигарету.

— Ты даешь! Я знал, что наша «травка» отлично срабатывает, но чтобы до такой степени! — заметил он.

— Хорошо, — рассмеялась она. — Я немного под балдой. Признаю. Но все равно это абсолютно серьезно.

— Клянусь, это самая безумная идея из всех, какие у тебя были! — воскликнул он, и в его карих глазах стояло то преувеличенно недоверчивое выражение, которое делало его похожим на персонажа комиксов.

— Я ведь не собираюсь идти в армию или еще что-нибудь в этом духе. Нет, буду работать в частной больнице по линии Католической организации помощи. Там же стреляют не в одних только солдат, но и в штатских. И среди них тоже есть немало раненых, покалеченных. Так что, откровенно говоря, не вижу, в чем моя работа там будет хуже, чем твоя — здесь, в Бюро юридической помощи?

Мейсон некоторое время обдумывал слова Рэйчел — глаза прищурены, лицо окутано облачком дыма.

— Да-а… тут, пожалуй, ты права. Но в общем-то кто я такой, чтобы тебя судить? Послушать папочку, так я испоганил свою жизнь. Как же после этого я могу что-то там тебе советовать? И потом, я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не понять: ты все равно поступишь, как задумала.

Мейсон выудил из стоявшей на полу пепельницы окурок марихуановой сигареты и молча докурил его. «Если бы у меня был брат, — подумала она, — лучшего, чем Мейсон, нельзя себе даже представить».

— Обещаю, что пришлю тебе открытку, — улыбнулась она.

— Только не пиши: «Хотелось бы, чтобы ты был здесь», — он постучал себя по груди и, ухмыльнувшись, добавил: — Шалит сердчишко. Не выдерживает «травяной» нагрузки.

Рэйчел резко встала: во всем теле ощущалась тяжесть и усталость, но все равно так хорошо она уже много недель себя не чувствовала. Да, она поедет… это решение всех ее проблем… пусть они останутся позади!..

«Пора, — твердо сказала она себе, — качать новую жизнь. Как Мейсон».

— Пошли, — предложила Рэйчел. — Шейенн, наверное, недоумевает, что ты делаешь здесь на чердаке с другой женщиной в день своей свадьбы.

— Не волнуйся, Шейенн не такая. Она полагает, что любовь может быть только свободной и каждый волен делать, что хочет.

Мейсон поднялся с матраца и встал посреди комнаты.

Рэйчел поглядела на его ноги в сандалиях: из-под ремешка торчал причудливо скрюченный мизинец — следствие катания на водных лыжах тем летом, которое они вместе провели в Диле. Боже, как давно это было! Ей сделалось грустно, как будто сломанный тогда мизинец на ноге Мейсона знаменовал собой самую беззаботную пору ее жизни, навсегда, увы, потерянную.

— Послушай, ты, философ, — Рэйчел строго посмотрела Мейсону в глаза, наконец-то оторвавшись от заворожившего ее мизинца, — только не вздумай испытывать это на практике, понял? Если ты ее любишь, то нечего крутить с другими!

— Слушаюсь, — отсалютовал Мейсон, но, судя по скривившемуся уголку рта, слова Рэйчел задели его за живое. — Но с ней этот номер не пройдет. После Шейенн у меня ни на кого другого просто не остается сил. — Он помолчал и добавил: — Я тебе одну вещь скажу. О ней даже предки ничего пока не знают. Шейенн и я… в общем, у нее беременность три месяца. Я буду отцом! Нет, ты представляешь?

В груди у Рэйчел кольнуло так, словно к ее сердцу прикоснулись оголенным проводом. Она не могла вынести блаженно-счастливого выражения на лице Мейсона. Оно обращало ее мысли к Дэвиду. Как холоден, как высокомерен он был, узнав про ребенка. Господи!

— Я вижу, вы времени даром не теряли! — собравшись с силами, попробовала пошутить Рэйчел.

— Как же все переменилось, а? Я женатый человек, без пяти минут отец. Ты, можно сказать, почти собралась ехать во Вьетнам… — Он повернулся к ней, остановившись на верхней площадке лестницы. Она увидела на его лице маленькие красные порезы от бритвы. Ах да, вспомнила Рэйчел, он говорил ей, что сбрил бороду сегодня утром — из уважения к родителям. Видеть своего сына в этой хипповой обстановке, да еще с внешностью Иисуса Христа!.. — Только, пожалуйста, не высовывайся там очень уж далеко. — И помолчав, добавил: — Черт, зачем я это сказал! Это же все равно что просить тебя не думать там о слонах.

Рэйчел похлопала его по плечу:

— Хорошо, обещаю. Я не буду думать о слонах.

Спускаясь по лестнице, она услышала внизу шум: кто-то кричал, хлопала дверь, звучали торопливые шаги.

— Рэйчел! Рэйчел! — донесся до нее встревоженный голос мамы.

«Что это? Кому-то плохо? — подумала она, поймав себя на абсурдной мысли, что все это напоминает один из старых мультиков, где Багз Банни верещит: «Есть в доме доктор в конце концов?»

Но как только из темного пролета лестницы выплыл белый круг маминого лица, Рэйчел похолодела. Сердце, казалось, перестало биться. «Господи, что-то ужасное… ужасное, должно быть, случилось с…»

— Рэйчел, — выдохнула мама, — папа…

9

Сильвия сидела у себя в спальне на старой, обитой красным бархатом качалке и пришивала пуговицу к рубашке Джеральда.

«Какие же маленькие эти пуговки и какие изящные, — подумала она, продевая иглу через дырочку. — Не то что современная пластмасса. Это так в характере Джеральда — быть дотошным в любой мелочи. Все его рубашки шьются в той же мастерской, где шили и для его отца».

Сильвия подняла голову: за свинцовым переплетом высокого окна день уже угасал. «Как быстро бежит время», — с удивлением подумала она.

Ее внимание привлекли какие-то отдаленные звуки. Кажется, кто-то стучит в дверь. Звуки доносятся до нее совсем глухо. Должно быть, это внизу. Ничего, там Бриджит, она разберется. Сильвия мысленно представила, как выложила бы эту рубашку для Джеральда, чтобы он мог надеть ее завтра с элегантным голубым в полоску костюмом и его любимым галстуком от Диора, который подарила ему Рэйчел на День отцов в июне прошлого года…

Стук все громче, все настойчивее. Да это же совсем не внизу. Стучат в дверь ее спальни! И тут до нее донесся голос Рэйчел:

— Мама, ты здесь?

«Рэйчел? Какой приятный сюрприз. Может, она останется и на ужин?»

— Заходи, дорогая, — радостно воскликнула Сильвия. — У меня не заперто. Просто туго открывается. Ах эти старые двери! Толкни сильнее.

«Господи! Как ужасно она выглядит, — вздрогнула Сильвия при виде дочери. — Волосы висят паклей, приплюснуты, словно она не мыла их целую вечность. Лицо одутловатое, веки набрякли. Бедняжка».

Рэйчел подошла к матери и опустилась на колени. Она подняла голову — и в этот момент луч заходящего солнца упал на ее лицо, выхватив его из заполнявших комнату сумерек: высвеченное этим лучом страдальческое лицо словно сошло с одного из полотен Гойи. Состояние летаргии, в котором находилась Сильвия все последнее время, уступило место пронизывающему до костей холоду. Ей показалось, она никогда не сможет согреться.

«Уходи, — мысленно приказала она дочери. — Оставь меня».

Рэйчел уткнулась лицом в рубашку Джеральда, разложенную на коленях Сильвии.

— Как же мне его недостает, — проговорила она сдавленным голосом, в котором звучали слезы. — Невозможно свыкнуться с тем, что я больше никогда его не увижу. Стоит мне прийти сюда — и я чувствую его присутствие в каждой комнате. Господи, мама, да он же на самом деле здесь. Так близко, что даже запах его ощущаю! Вот только не вижу и не могу прикоснуться…

Плечи Рэйчел затряслись от рыданий — скоро халат, который Сильвия так и не сняла с утра, стал мокрым от горячих слез дочери.

— Успокойся, доченька, — проговорила Сильвия, гладя Рэйчел по голове, как делала в далеком детстве, когда дочь никак не хотела засыпать: волосы и сейчас были шелковистыми, макушка по-прежнему крутая, а на затылке та же нежная ямочка. — Не надо плакать, милая.

Утешая Рэйчел, Сильвия сама ощутила в душе блаженное чувство покоя. Словно рассталась с настоящим и перенеслась в какое-то иное время, счастливая от сознания того, что на ее коленях покоится теплое тельце и вся комната заполнена сладким ароматом детской присыпки.

Но вскоре холод снова начал пробирать ее.

— Мама, мама, мне недостает папы, но главное мое беспокойство — это ты. — Слова Рэйчел хватали за душу и еще глубже затаскивали ее в холодную черную прорву, из которой она не чаяла выбраться. — Ты ведь так ни разу и не заплакала, мама, — продолжала дочь. — И совсем перестала есть. Целую неделю не выходишь из этой комнаты! Сегодня утром мне позвонила Бриджит. Она не могла спокойно говорить и все время принималась плакать.

— Ни тебе, ни ей абсолютно не о чем беспокоиться, — ответила Сильвия. — Со мной все в порядке. Просто у меня в последнее время нет аппетита, вот и все. Да, Бриджит прекрасно готовит, но все же, согласись, она несколько перебарщивает по части масла и яиц. Годами она пытается меня раскормить и даже тайком дает мне кофе со сливками, когда я строго-настрого наказала ей добавлять в кофе только обезжиренное молоко. У нас с ней идет настоящая война, а Бриджит не из тех, кто готов признать свое поражение.

— О, мама!.. — Рэйчел подняла голову и посмотрела на Сильвию мокрыми, распухшими от слез глазами. — Неужели ты не можешь хотя бы заплакать? Поверь, тебе сразу бы стало легче.

Мать не выдержала взгляда этих страдальческих глаз и отвернулась. Нет, она не имеет права позволить себе это. Ведь стоит ей начать плакать — и она уже не остановится. Море слез накроет ее с головой, и выплыть ей не удастся.

Боже, Боже, если бы Джеральд мог быть сейчас рядом!

Но этого не будет. Уже никогда!

И тут в Сильвии как будто что-то сломалось: в груди словно образовалась трещина — и оттуда с мучительным хрипом хлынул воздух. В горле образовался ком. Поднявшиеся волной слезы стали ее душить.

Нахлынула память о недавних событиях.

Вот Джеральд робко жалуется ей на боль в груди во время свадьбы Мейсона Голда. Она зовет на помощь Рэйчел, но прежде чем они смогли довести его до машины, он падает на землю у них на глазах… Потом реанимационная палата, все эти врачи, медбратья, то и дело подбегавшие к нему, втыкающие в него свои дурацкие иглы, опутывающие какими-то бесконечными проводами, прилаживающие трубки, — все, чтобы заставить его сердце снова забиться. Бесполезно. Уже ничего нельзя сделать. Слишком поздно.

Похороны состоялись через два дня. От них в ее памяти мало что осталось. Все покрыто дымкой. То, что видела тогда, казалось, происходит не с ней и не в реальности, а во сне или в кино. Она всего лишь зритель. Храм Иммануила, заполненный до отказа друзьями, сослуживцами, клиентами Джеральда, его знакомыми из числа любителей оперы. Их сотни — и каждый норовит сочувственно пожать руку или поцеловать в щеку. Рядом с ней Рэйчел — воплощение поддержки, сострадания и вместе с тем деловитости: ведь ей приходится держать в голове имена всех этих людей, бормотать в ответ на соболезнования слова признательности.

Перед мысленным взором Сильвии возникает кладбище, искрящееся под снежным покрывалом, искусственная трава, которой покрыли могилу… В этом нарочито зеленом одеяле было что-то противоестественное, даже больше чем в зияющей яме, куда опустили гроб. Кто-то положил на могилу букет нежно-алых роз, хотя всех предупредили, что никаких цветов не должно быть. Сильвия с трудом удержалась от слез. Ей так хотелось прижать их к груди, поскорей унести с холода, пока они не сникли. О, эти прекрасные, обреченные на смерть розы!