Он быстро открыл дверцу, почувствовав облегчение, когда его отражение скользнуло в сторону. Перед ним выстроились ряды пузырьков и склянок, среди которых, однако, почти не было старых лекарств, как обычно бывает в домашних аптечках. Все, что находилось здесь со времени операции грыжи, которую он перенес в шестьдесят втором году, теперь отсутствовало, выкинутое той же рукой, что очистила шкафчик от пузырьков с микстурой от кашля (они оба пользовались прошлой зимой), а стеклянные полки — от круглых разводов, оставленных старыми бутылочками. Все новое, все расставлено по своим местам — такого порядка не найдешь и в настоящей аптеке. Клизмы. Женский спрэй. Четыре вида дезодоранта для подмышек. Круглая лиловая баночка с завинчивающейся крышкой, в которой Бернис держала свои противозачаточные таблетки. Рядом с детским аспирином в оранжевой упаковке (они давали его Обезьянке, когда у той поднималась температура) он обнаружил тиленол. Макс высыпал на ладонь две таблетки. «Где тут стакан? Вот дерьмо, опять убрала. Рассадник микробов, видите ли! Придется теперь тащиться на кухню».

Прохладная пустота внизу подействовала на него благотворно. Головная боль стала утихать.

Большой старый дом выходил окнами на залив Литл Нек. Боже, скольких трудов ему стоило уговорить Бернис въехать сюда после свадьбы. Правда, выплаты по закладной казались ему просто убийственными, но все равно он настоял тогда на своем. Бернис же во что бы то ни стало хотела жить в одном из коттеджей, выдержанных в псевдоготическом английском стиле, на берегу залива. Главный ее довод: там гораздо легче поддерживать чистоту. «Не то что, — говорила она, — этот домина с его пожелтевшим сосновым паркетом восьмидесятилетней давности, где щели забиты пылью, потрескавшимися от постоянных океанских ветров оконными рамами и с пришедшей в полную негодность шпатлевкой». Полгода ушло у них на то, чтобы перекрыть крышу, заменить водосточные трубы и соскоблить со стен несколько слоев старой краски, прежде чем они смогли въехать. И лишь когда с покраской, поклейкой обоев и обновлением полов было покончено, Бернис смягчилась. Даже на нее действовало обаяние этого дома: необшитые стропила, уютные оконные ниши, веерообразный витраж над входной дверью…

Макс прошел к раковине, не зажигая света. Впрочем, кое-что он мог видеть — каменные плиты пола отражали тусклый свет луны. Взгляд его остановился на кирпичном патио под окном. Он увидел, что его окаймляют бледно-желтые нарциссы: их ряды напоминают аккуратный частокол, поднимающийся из перекопанной земли. При виде произрастающей из глубины новой жизни Макс почувствовал неожиданный прилив радости, но тут же подумал, снова впадая в уныние: «Они наверняка уже несколько дней как проклюнулись, может, даже целую неделю, а я и не замечал. Будь я моложе, ни за что не пропустил бы появление первых нарциссов».

Неожиданно мысли Макса перенеслись в детство, он вспомнил отца. Однажды, летним вечером, Макс играл в крокет на заднем дворе вместе с двумя старшими братьями. В ту пору ему было лет четырнадцать, а папе… сколько же ему могло быть? Возраст отца почему-то, казалось, никогда не менялся. Та же лысина, не считая пряди, спадавшей на лоб (он называл ее «моя ослиная челка»), тот же нависший над поясом животик… Хотя прошло уже более двадцати лет, тот летний вечер стоял перед глазами. Каждая мельчайшая подробность как бы отфильтровалась в его памяти, словно пройдя в мозгу через воротца, как в крокете; в его ушах ясно раздавались удары деревянного молотка по крокетному шару. Запах свежескошенной травы перемешивался с дымом жарившихся гамбургеров. Ими занимался папа; на крыльцо мама поставила поднос с налитыми доверху стаканами чая со льдом. Боже, он до сих пор помнит, как болело запястье в том месте, где у него был солнечный ожог. Глядя на перепачканные травой штаны, Макс не столько готовился к удару, сколько думал о взбучке, которую закатит ему мама. А тут еще Эдди начал подшучивать над ним насчет того, сколько времени он сидит, запершись, в уборной. Макс поднял голову и увидел отца в старых мешковатых шортах и бейсбольном козырьке, стоящего возле жаровни с тлевшими углями с лопаточкой в руке. Он смотрел куда-то вдаль, и по щекам его текли слезы.

Макс никогда не видел своего отца плачущим, и сейчас это зрелище ошеломило его. Сперва ему пришло в голову, что папа, наверно, потерял работу. Правда, он прекрасно знал, что Норм Гриффин преподает математику в Питтсфилдской средней школе уже целую вечность — и его увольнение так же маловероятно, как невозможно представить, что Гарри Трумэн из демократа сделался республиканцем. Думать о чем-нибудь худшем Макс даже не попытался и поэтому объяснил себе отцовские слезы так: «Во всем виноват дым, который попал ему в глаза…»

Но теперь, с высоты прожитых лет, Макс, казалось, понял, почему плакал отец: «Может статься, до него в тот момент дошло, что поезд уже остановился и никуда не едет. Потому что прибыл на конечную станцию».

…Стакан он обнаружил в сушке. Его взгляд упал на кафельную плитку над мойкой. «Треснутая, надо заменить», — подумал он и тут же вспомнил, почему до сих пор этого не сделал. Ему нравился этот изъян. Нравился потому, что Бернис ничего не могла с ним поделать, сколько бы его ни драила и ни полировала.

«Как и со мной, — невольно подумалось ему. — Со мной она тоже ничего не может поделать, как и с этой треснутой плиткой. Хотя, видит Бог, старается изо всех сил».

И с Обезьянкой у нее тоже ничего не получается. Мальчишница, непоседа, что на уме — то и на языке. Такой она выросла. Он стал называть дочку Обезьянкой еще тогда, когда она училась ходить, переваливаясь с удивительной быстротой на своих крошечных ножках. А эти пальчики, постоянно сжимающие банан… Настоящая Обезьянка, от которой не знаешь чего ждать. Теперь место бананов заняли велосипеды, скейтборды и Бог знает что еще. Только вчера Бернис, заламывая руки, поведала ему о последней выходке дочери — Обезьянка съезжала по водосточной трубе.

Поднявшись наверх, Макс заглянул в детскую. Лицо ее при свете, проникающем через открытую дверь, казалось, принадлежит четырех-пятилетней девочке, в сущности, еще совсем ребенку, нежному и беззащитному. Затем его взгляд остановился на торчавших из-под одеяла длинных ногах и вытянутой руке: шрам на коленке, обкусанные ногти со следами потрескавшегося красного лака. Мэнди уже почти десять, и не успеешь оглянуться, как она станет подростком. Над ее детской деревянной кроваткой висит рекламный плакат. Интересно, подумал он, когда она его сюда повесила? И куда подевались плюшевые зверюшки, всегда лежавшие возле кровати?

И тут его осенило: «Мэнди уже не ребенок».

Сердце его наполнилось грустью, и Макс представил себе, как в один прекрасный день дочь покинет его, чтобы отправиться в колледж, — и день этот уже не за горами.

На цыпочках подойдя к кровати, он поправил прядь волос, прилипших к щеке. У Мэнди были густые вьющиеся рыжие волосы, как у Бернис, только оттенок не морковный. Этот цвет, казалось, сошел с полотен Тициана и Рубенса.

Обезьянка в последнее время вроде была немного пришибленная. Или это просто ему показалось? Что-то ее как будто беспокоит. Половина еды на тарелке остается нетронутой. А вчера вечером, когда он зашел к ней перед сном, вдруг прижалась к нему и стала просить, чтобы он не уходил и не оставлял ее одну в темноте.

Бернис, как обычно в таких случаях, произнесла фразу насчет того, что «девочка находится в переходном возрасте». Макс, однако, сомневался. Обезьянка в последнее время начинала его серьезно беспокоить. Гораздо больше, чем полагалось бы нормальному родителю.

«Ну признайся, — мысленно обратился он к себе, — ты ведь боишься, что Мэнди вырастет и станет такой же, как ее мать!»

В сущности, подумал Макс, что в этом ужасного? По-своему Бернис во многих отношениях была женщиной исключительной. Проводись в стране конкурс на лучшую экономку, повара, хозяйку дома, ей бы наверняка досталась корона «Мисс Америка». Да и фигура у нее такая же стройная, как и в то время, когда они только поженились, хотя трудиться над ее сохранением Бернис приходится теперь куда больше, чем прежде. Она по-прежнему чертовски привлекательна. На прошлой неделе, когда они заправлялись на бензоколонке, он услышал, как один из заправщиков прошептал своему приятелю: «Да, такую бабу я бы сам с кровати не согнал!» При воспоминании об этом Макс невольно улыбнулся. Вероятность ее измены была не больше вероятности того, что Статуя Свободы в состоянии задрать свою юбку.

И главное, Обезьянку она любила нисколько не меньше, чем он сам. Так почему же тогда Макс покрывается холодным потом при одной лишь мысли о том, что настанет день и Мэнди посмотрит на него холодными карими глазами своей матери и произнесет: «Ради всего святого, неужели ты не можешь в конце концов запомнить, что, прежде чем выйти из туалетной комнаты, следует обязательно опустить крышку унитаза?»

Так же бесшумно Макс вышел из детской, затворив за собой дверь. Головная боль, можно сказать, окончательно утихла. Прекрасно, подумал он. Теперь есть надежда, что удастся хоть ненадолго заснуть.

Но едва он улегся, как Бернис проснулась: теплый шар, ощутив прикосновение холодных пяток, повернулся. Бернис села на кровати — моргающая со сна, слегка ошалелая, с рыжими волосами, в беспорядке рассыпавшимися по плечам. «Совсем как Мэнди», — подумал Макс, и его сердце предательски екнуло. Когда они только поженились, Бернис голая засыпала у него на руках, свернувшись клубочком, как котенок. Он проводил ладонью по изгибу ее спины, осторожно сжимая другой ладонью упругую маленькую ягодицу, а она при этом упорно делала вид, что продолжает спать. Но тут ноги ее сами собой слегка — почти незаметно — раздвигались: этого было достаточно, чтобы он мог продолжить свои ласки.

— Что случилось? — встревоженно воскликнула она.

Бедняжка, пожалел ее Макс, она и во сне чего-то все время боится.

— Да все в порядке, — успокоил он жену, погладив ее по коленке. — Спи, не волнуйся.

Ночная рубашка Бернис спустилась с плеча, приоткрыв маленькую твердую грудь. Макс почувствовал возбуждение.

«Нет, — взмолился он. — Только не сейчас, Боже!»

Он ненавидел себя за то, что ему захотелось ее: ведь она, Макс знал это, уступит ему, хотя сама не испытывала в этот момент никакого желания.

Но говоря себе, что надо остыть и попытаться поскорее заснуть, он с удивлением обнаружил, что его ладонь продолжает двигаться вверх по ее ноге, а один палец уже забрался под резинку ночных трусиков.

— Сейчас? — спросила Бернис сонным голосом и, вздохнув, согласилась: — Ну хорошо.

Вслед за этим она послушно задрала рубашку, обнажив плоский живот, — так Обезьянка подворачивала свои джинсы, когда шла босиком по кромке воды на океанском пляже.

Он некоторое время молча гладил тело жены, надеясь хоть на какую-нибудь ответную реакцию. Господи Иисусе, ну почему это она совершенно его не хочет, ни капельки? Ну а если уж ей все до такой степени безразлично, то почему бы, подумал Макс, прямо не сказать ему, чтобы он оставил ее сейчас в покое? Брать ее… вот так… когда она лежит совсем холодная… дыхание еле слышно… Да это же все равно что заниматься онанизмом, с раздражением констатировал он и, стараясь придать своему голосу как можно больше нежности, спросил:

— Бернис? Дорогая, скажи, может быть, ты хочешь, чтобы я…

— Нет-нет, — прервала она его попытку объясниться, — давай, я жду. Все в порядке, ты не думай, — вежливо заключила она.

«Какое там в порядке? — с яростью подумал он, входя в нее. — Тоже мне порядок! Господи Иисусе, можно было хотя бы слегка пошевелиться. Сделать вид, по крайней мере. Притвориться на минутку, что ты меня любишь. Чтоб, черт побери, я не чувствовал себя, как грязный похотливый старик, получающий наслаждение от дурочки!»

Через несколько минут он почувствовал, что вот-вот кончит: помимо его воли на него нахлынула горячая волна, которая тут же устремилась, чтобы выплеснуться наружу. Боже, подумал Макс, Боже…

Макс обвил жену руками с такой силой, что она даже вскрикнула. Сознание, что он сделал ей больно, доставило ему мгновенную радость. «По крайней мере, хоть что-то почувствует!» — злорадно усмехнулся он про себя.

И тут его обуял стыд. Боже, желать причинить ей боль!

В этот момент он кончил.

— Сейчас приду, — промурлыкала Бернис, выбираясь из-под него.

«Не уходи, — мысленно попросил Макс. — Дай мне немного подержать тебя. Если не ты, то хоть я должен же что-то чувствовать! Я ведь знаю, как ты любишь, когда я массирую тебе сзади шею. Ну так дай же мне эту возможность…»

Слишком поздно. Он услышал ее шаги в коридоре, затем в ванной комнате загудели старые трубы, как только она открыла кран… Звякнула дверца медицинского шкафчика.