— Но как они к тебе попали? — с трудом смогла она выдавить.

На какой-то момент счастливого забытья, однако, ей стало все равно. Какое это имело значение? Главное, что у нее в руках есть его письма!

«Господи! — пело в ее сердце. — Господи! Он любит меня. Все еще любит!»

Мария смотрела на сестру, сложив на груди худые руки.

— Я наконец вняла твоим мольбам. Пошла за покупками, а потом решила, почему бы мне, черт возьми, не заглянуть к старухе. Один-то ведь разок можно, правда? И как же она мне обрадовалась! Как начала трепать языком — так и не могла остановиться. Слова, конечно, разобрать трудновато, как ты и говорила, но общий смысл все же понятен. Ну и ненавидит же она тебя, Роза! Только о тебе и мычала. Ее послушать, так ты на целый день бросаешь бедную старушку, а когда возвращаешься домой, так тебе на нее плевать. Никогда не даешь ей то, что она любит из еды, не смотришь, упала она или ковыляет из последних сил к туалету. Она себе чуть бедро не сломала, говорит, а тебе хоть трава не расти…

— Ничего не понимаю, — проговорила Роза, когда головокружение несколько уменьшилось, став почти привычным — холодным и тяжелым. — Какое это имеет отношение к письмам Брайана?

Она крепко сжимала их обеими руками. Выпусти она их, казалось ей, и последние силы оставят ее.

Уголки рта у Марии презрительно скривились в ухмылке.

— Пока она трепалась насчет того, какая ты дрянь, я увидела, что она боится. Ей страшно, что в один прекрасный день ты возьмешь и бросишь ее, — кого же она тогда будет ругать? Дерьмо, больше всего ее страшит, что она останется одна. Только в одном Нонни ошиблась: решила, что я на ее стороне! Вот и рассказала мне про письма, даже где она их спрятала.

Треск в ушах стал таким громким, что Роза едва слышала слова Марии. Нонни? Письма? Казалось, она видит Марию в каком-то телешоу или в «мыльной опере», которые обожала смотреть Нонни. Она буквально «щелкала» их, как семечки, сидя перед экраном в своей полутемной гостиной.

— Миссис Слатски приносит почту после полудня, — услышала Роза свой голос, отстраненно-чужой, как будто все происходит во сне. — И Нонни всегда набрасывается на любую корреспонденцию. Даже на рекламные проспекты. Буклеты медицинских компаний. И эти конверты с окошечками с уведомлением, что ты, возможно, выиграл сто тысяч долларов в лотерею, но, чтобы это проверить, вы должны выслать… — Роза уронила лицо в ладони. — Господи, Мария, невозможно поверить. Как она могла так со мной поступить!

Но и произнося эти слова, Роза знала, что Нонни могла. Как это ни страшно, безусловно, могла.

«Какой же я была идиоткой! Надеялась, что придет день и она поймет: сердцем она меня любит. Думала, на нее подействует моя забота».

Роза вспомнила шок, который испытала давно, много лет назад, при виде фотографии своего отца, а рядом — дыра. Так бывает, когда выдавливаешь по пунктирной линии бумажную куклу. Эта страшная голая дыра когда-то была ее матерью. Нонни вырезала ее с помощью ножниц словно хотела уничтожить даже память о ней.

— Что ты собираешься делать? — спросила Мария испуганно, будто ребенок, игравший со спичками и нечаянно устроивший пожар.

Роза взглянула на свои сжатые в кулаки руки, лежащие на пластике стола. Она вся дрожала от гнева, который накатывал на нее подобно приливной волне.

В голове у нее вертелось: Брайан сидит там в джунглях, на другом конце света, в него стреляют! И целых четыре месяца он шлет ей письма, ждет от нее ответа — одинокий, переживающий за нее, может быть, даже отчаявшийся. Она писала ему по крайней мере раз в неделю. Но потом перестала. Слишком много боли и злости было бы в них. Все это время Брайан, наверное, ломал себе голову: или она его забыла, или у нее появился кто-то другой.

Гнев черной пеленой застлал ей глаза. Черной, как смерть. Черной, как зло. Черной, как червивое сердце в высохшей груди ее бабки. Сейчас Розе хотелось одного: положить руки на жилистую шею Нонни и давить до тех пор, пока не перестанет биться ее черное сердце.

— Я сделаю то, что должна была сделать уже давно, — ответила Роза.


— …Господи, спаси и помилуй. Аминь.

Роза с отвращением смотрела на тщедушную седую старуху, молившуюся, стоя на коленях перед кроватью на вытертом линолеуме с узором из пышных роз. Эта огромная, темная, викторианского стиля кровать-монстр, которая пугала Розу еще в детстве, вызывая у нее ночные кошмары, теперь тускло поблескивала своими желтоватыми, потрескавшимися от времени, лакированными боками. Возле кровати на тумбочке с мраморной крышкой горел тусклый ночник, отбрасывающий зеленовато-оранжевый круг света на пол узкой, как пенал, комнаты. Над кроватью Нонни висело старенькое распятие из пластмассы, расслоившееся и пожелтевшее словно зубы очень старой собаки. Ниже, на стене, в рамке под стеклом висел траурный венок из сплетенных седых волос отца Нонни. Последние часы перед возвращением домой Роза провела сидя на скамейке, где обычно сидят пожилые люди, живущие по соседству на Оушен Паркуэй. Она читала и перечитывала письма Брайана, смеялась и плакала. А люди смотрели на нее как на сумасшедшую. Потом она долго ходила по улицам, пока гнев ее не улегся, превратившись в холодную, стальную пулю, засевшую в сердце.

Теперь эта пуля начала накаляться, обжигая грудь.

«Ах ты, старая ханжа! Какое право ты имеешь стоять тут на коленях и молиться Богу? Паршивая сука, ты еще надеешься на Его милость!» — застучало у Розы в висках.

Вздрогнув, словно она услышала эти полные ненависти мысли, Нонни подняла голову. Губы ее плотно сжались, сложившись трубочкой, как будто их стянули резинкой. Свет ночника блеснул в ее очках — и, невероятно, на какой-то миг Роза увидела в них свое отражение, поплывшее обратно к ней.

— Ну, Мисс Америка, появилась наконец! Вспомнила, что у нее есть дом, — прокаркала Нонни, и ее голубые глазки презрительно сверкнули за блестящими стеклами. — Подойди сюда и помоги мне подняться!

Сколько долгих мучительных часов, подумала Роза, потрачено на эту старуху! Чтобы помочь ей заново научиться ходить, говорить… А надо было бросить ее тут — и пусть гниет заживо!

— Сама себе помогай, старая шлюха.

Роза вся дрожала, колени стали ватными, сердце в груди трепыхалось, как заячий хвостик.

— Что? — Нонни по-птичьи склонила головку набок. Мелькнувшее было удивление сменилось жестким выражением сжавшихся щелочкой губ. — Что ты сказала?!

— Ты слышала. А теперь, — Роза схватилась за ручку двери, чтобы тверже стоять на ногах, — попроси-ка своего Бога помочь тебе. Столько лет ты стояла на коленях и читала свои «Отче наш» и «Аве Мария», совала свои молитвы, как четвертаки, в парковочный счетчик — пора бы уже и взамен что-нибудь получить.

— Какая мерзость! — прошипела Нонни. — Как ты осмеливаешься в моем доме произносить эти мерзкие слова!

Она попыталась подняться, держась за кровать, но снова грохнулась на колени. Раздавшийся при этом звук был похож на стук костяшками пальцев по двери пустого дома.

Розе стало холодно. Очень холодно. Даже в этой комнате — перегретой, душной, пропитанной запахами лекарств.

— «Моем доме», — повторила Роза ровным голосом, в котором звучало холодное бешенство. — Да, он твой, Нонни, и в нем нет места для меня. Ты с самого начала была против меня. И, наверное, предпочла бы, чтобы я погибла тогда вместе с мамой. Мария уже давно меня спрашивала, как это я терплю такое отношение. И почему не уезжаю? Знаешь, ты внушила мне мысль, что я замарана. Вот я и надеялась, что, если очищусь, ты полюбишь меня так же, как Клер. Но грязь все не сходила. И сейчас я знаю, почему.

Роза бросила на старуху взгляд жесткий, как кремень, и заключила:

— Потому что замарана была не я. А ты — с самого начала.

Нонни снова схватилась за кровать и кое-как поднялась. Массивное изголовье, треща, зашаталось, выбив подобие морзянки на оштукатуренной стене.

И вот она стоит, выпрямившись, и шарит рукой в поисках прислоненной к тумбочке палки. Стоит и в упор смотрит на Розу: замшелая старуха, скрученная артритом, раздавленная болезнью, но все еще грозная, как в былые времена.

— Мразь! — кричит она со странно перекошенным после инсульта лицом, словно лепивший его скульптор повернул часть лица в другую сторону, как податливую глину. — Шлюха подзаборная, вот ты кто. Знаю, что ты делаешь за моей спиной… Спишь с тем парнем и еще Бог знает с кем. А сегодня вечером где ты шлялась? Под любого ложишься, как дешевка. Такая же, как твоя мать и сестра-проститутка. Меня срамишь и доброе имя сына моего.

Роза почувствовала, как ярость обручем из горящих углей сжимает ее сердце:

— Ты, значит, прятала письма Брайана. Прятала, чтобы я подумала, что он меня разлюбил.

Выцветшие глазки Нонни сверкнули злорадным торжеством.

— Да, прятала. Как Бог мне подсказал. Пусть грешники раскаются или их настигнет Праведный Гнев.

— Боже… Боже!..

Роза закрыла лицо руками. Неожиданно весь ужас происходящего обрушился на нее, как будто за ней захлопнулись дверцы встроенного шкафа и она осталась одна в темноте. Только на этот раз темнота была и внутри — черная дыра в груди, где когда-то было сердце.

А Нонни все шипела и шипела, словно дьявольский змей:

— Конечно, ты будешь просить у Него милости. Но уже слишком поздно. Он накажет тебя. Так, как Он наказал Энджи. Он сжег ее за блуд. И мы увидим, как правые восстанут из праха, а грешники будут окружены презрением. И что тебе проку будет от твоих драгоценных писем, ты, шлюха поганая?

Что-то оборвалось в груди у Розы, словно подгнивший пешеходный мостик рухнул под ее ногой и она свалилась в черную пропасть, в которой светило лишь раскаленное солнце ее ярости.

Закричав, Роза бросилась вперед с занесенной над головой правой рукой и выставленным вперед локтем. В ушах стоял комариный звон, а во рту — привкус крови. Ей хотелось сейчас только одного: сшибить эту птичью головку с костлявых плеч.

— Сука! Лживая злобная сука!

Но какое-то другое, более глубокое, чем ненависть, чувство удержало Розу от последнего шага. Против этого восстало все, что было в ее душе разумного и порядочного.

Вместо того, чтобы ударить Нонни, Роза сорвала со стены распятие — при этом вылетел и почерневший гвоздь, на котором оно держалось, вместе с кусочками посыпавшейся штукатурки. Она швырнула его через всю комнату, и оно упало на туалетный столик, стоявший наподобие часового у стены и уставленный бутылочками и желто-коричневыми пузырьками с лекарствами. Треск, грохот, бутылочки и пузырьки разлетаются в разные стороны; часть попадает в заляпанное зеркало, висящее над столиком, и, отскочив, падает на линолеум, разбрызгивая содержимое. Бутылка с пептобисмолом опрокидывается — из нее по растрескавшемуся лаку стола медленно стекает густой розовый ручеек. Комната наполняется тошнотворно-сладким запахом мяты.

Нонни издает резкий крик и плюхается на кровать, словно из ее рук выбили трость, на которую она опиралась.

— Вот он, твой Бог, — орет Роза, глядя на съежившуюся старуху. Кровь поет в ее жилах, она чувствует в голове странную легкость. Ей кажется, что она только что сбросила со своих плеч огромную и страшную тяжесть. — Пусть Он теперь заботится о тебе!


28 апреля, 1969

Дорогой Брайан!

Не знаю, как и начать, и еще меньше, как кончить это письмо. Рука дрожит так, что я едва могу держать перо. И, похоже, меня еще долго будут душить слезы. Только что кончила перечитывать твои письма — уже в пятнадцатый или шестнадцатый раз. Могу только надеяться, что, получив это мое письмо, ты простишь меня за долгое молчание.

Понимаешь, я не получала от тебя никаких писем до вчерашнего дня! Нонни прятала их от меня. Наверняка звучит как фраза из какого-нибудь готического романа Шарлотты Бронте. Честно говоря, не думаю, что даже Шарлотта Бронте могла по достоинству описать мою дорогую милую бабушку. Но если есть во всем этом и светлая сторона, то вот она: наконец-то я сделала то, чего не решалась сделать все это время, — уйти от нее навсегда.

Вчера вечером после сцены, которая между нами разыгралась, я впихнула в один чемодан все свои вещи. Сейчас живу у своей подруги Эйприл Люис (девушка из нашей конторы), но это временно, пока не подыщу себе жилье. Ничего особенного я не смогу себе позволить, учитывая мой заработок, но, Брайан, только подумай, это же будет моя собственная квартира. Без Нонни! Это кажется мне сном. Я все не верю, что так сделала. Ручаюсь, что и Нонни тоже. Вчера я позвонила Клер из автомата по пути к Эйприл. Рассказала ей, что случилось, и прежде чем она успела воскликнуть по обыкновению: «Я за тебя помолюсь», вклинился голос оператора, заявивший, что за продолжение разговора нужно опустить еще двадцать пять центов. Я чуть не засмеялась, правда, но я для этого была слишком взбешена. Клер я заявила, что если она не хочет, чтобы Нонни умерла от голода или свалилась с лестницы и сломала все свои паршивые кости, то пусть снимает свой нимб и спускается с облака или еще с чего, на чем она там сидит, и приезжает ухаживать за бабкой. И знаешь что? Не думаю, что Бог хоть на йоту рассердится на меня за это.