Была ли я в порядке? Конечно! За исключением того факта, что я только что узнала, что моя мертвая сестра не совсем мертва. Может суеверия самодив были верны, и в моей семье женщины просто не могут умереть? Нас можно убить, даже сделать вскрытие, перебрав все наши внутренности, но уже к вечеру мы встанем и будем снова бегать, а если нас поранить, то будет как ни в чем не бывало идти кровь.

– Теа, я же вижу, что тебя что-то беспокоит. Это что опять тот парень, да?

– Нет, не совсем.

– Ты уверена?

– На самом деле дело в моей семье. Ты когда-то узнавал что кто-то родственный тебе не совсем… – Я пожала плечами в поисках подходящего слова: нормальный? человек? не до конца мертв? ...что он не совсем такой, как ты думал?

– Еще бы! Но в моем случае, в особенности, если учитывать мое отношение к клану, это не так уж и плохо. Прошлой весной к примеру, мой брат – которого я считал полным занудой – внезапно объявил, что он бросает свою работу на Уолл Стрит, чтобы отправиться покорять Гималаи. Безумие, правда?

Я вдруг только что поняла, что культурный разрыв между мной и моими друзьями только что вошел в совершенно новое измерение. Ведь они будут продолжать жить как ни в чем не бывало, будут шокированы, если кто-то бросит высокооплачиваемую работу ради хобби. В то время как моя собственная жизнь просто вышла за грани всего разумного. И теперь, во всем этом безумии, мне нужно было посмотреть Бену в глаза, улыбнуться и как ни в чем не бывало сказать:

– Как я тебя понимаю: несколько лет назад моя сестра заявила, что она бросать человеческую. Жизнь, чтобы разрывать мужчин на мелкие кусочки в Балканских горах.

На следующий день стало только хуже. Я пошла на занятия, но не могла сосредоточиться. Быть может, я упустила какую-то зацепку? Или не заметила подсказку? Ферри и Джайлс признались, что знали Эльзу, выдав мне (надеюсь полное) описание событий. А что насчет Сайлена? Он самый странный из них троих. И уклончивый. И загадочно отстраненный.

Я пыталась найти его вечером, когда шла на работу в Магистерский колледж, но двор Кливлендской башни был пуст – никто в поле зрения не обрезал деревья – поэтому я направилась прямиком в дворницкую и попросила позвать смотрителя.

Женщина, сидящая за стойкой, посмотрела на меня поверх очков и сказала:

– Простите, кого?

– Смотрителя. Простите, я не совсем уверена, правильно ли я называю его должность. Возможно, ключник?

Мои слова выбили ее из колеи:

– Клю… ключника?

– Ага, его зовут Сайлен, я видела, как он стрижет деревья, и думаю, у него есть ключи от Кливлендской башни и от Проктер Холла.

– Милочка, кто тебе все это рассказал? – спросила она медленно, как врачи разговаривают с психически больными. – Ключи от Кливлендской башни лежат здесь, в офисе. А ключи от Проктер Холл есть только у управляющих столовой, но я абсолютно уверена, что никто из них не работает смотрителями или садовниками.

– У вас есть работник по имени Сайлен? Ему около пятидесяти, всегда в черной одежде.

Она покачала головой, но все же стала что-то печатать:

– С–А–Й–Л–Е–Н, верно? Боюсь, что в нашей базе нет человека с таким именем. Нам нужно немедленно уведомить охрану.

– Нет, пожалуйста, не беспокойтесь, должно быть, я что-то перепутала. – Я должно быть сошла с ума, встревожив эту женщину настолько, что она уже собралась вызывать охрану кампуса. – Вероятно это был кто-то из обслуживания поля для гольфа. Я часто их здесь вижу.

– Стригущих наши деревья?

–Возможно я и в этом ошиблась. Я думала, что он отвечает за озеленение территории потому что… – (ну, давай скажи, скажи ей еще и про ножницы!)... – потому что он был в форме.

Я так и могла представить заголовки в “Вестнике Принстона”: “СЕСТРУ ТАИНСТВЕННО ИСЧЕЗНУВШЕЙ СТУДЕНТКИ ПРЕСЛЕДУЕТ САМОЗВАНЦЕМ, ЛИЧНОСТЬ КОТОРОГО НЕ УСТАНОВЛЕНА”. Меня будет допрашивать полиция, охрана кампуса, не говоря уже о моих родителях, которые вообще сойдут с ума от беспокойства.

Женщина за стойкой уже потянулась к телефону:

– Сомневаюсь, что человек, которого вы описали, имеет отношение к персоналу по обслуживанию поля для гольфа. Они не заходят на нашу территорию.

– Значит, он работает в Форбс.

– В любом случае, мы должны проверить в обоих местах.

Она повернулась в кресле, чтобы посмотреть список номеров, висевших на стене, это был мой последний шанс остановить ее.

– На самом деле, я как раз направляюсь в Форбс и, если вы конечно не против, я бы предпочла поговорить там с кем-то лично.

– В таком случае...да, конечно, решение за вами. – – Кресло повернулось назад, и я почувствовала раздражение из–за этих очков. – Но я все же настоятельно рекомендую сообщить об этом, как только вы придете в Форбс. Нам повезло не быть вовлеченными в какие-то уголовные преступления, но все же осторожность не помешает.

Я ответила ей, что последую ее совету, хотя я вовсе не собиралась расспрашивать про смотрителя, который вовсе не был смотрителем. Все, что он сказал в моем присутствии, теперь возвратилось ко мне, я вспоминала всю поэтику его фраз, которую я приняла за мудрость много читающего человека. Но теперь все его фразы стали обретать другое значение: музыка нимфы, рабочий ритуал, рань, чистилище. А еще его вариант моего имени – Тейя. Это имя греческого титана, но случайности являющейся матерью луны…

Спрятанная в противоположном углу двора, словно как миниатюрная часовня, библиотека хранила, помимо всего прочего, ежегодные альбомы выпускников. Нужный мне альбом было очень просто отыскать, так как на всех корешках были отмечены года выпуска. Вытягивая с полки нужный альбом, я сказала сама себе, что мои подозрения не оправдаются, и что я не найду никаких доказательств на страницах этого альбома. Тем не менее, нужная фотография была на месте – было групповое фото Магистерского колледжа 1992 года.

Сайлен стоял сбоку с граблями в руках, он опирался на ручку с абсолютно беспристрастным взглядом. На фото он выглядел точно так же, как и при нашей встрече вживую: черная копна непослушных волос, глубокие морщины вокруг глаз, которые окаймляли его глаза, полные непостижимой мудрости. Было видно, что когда было снято фото, он уже достиг среднего возраста. Но с того момента прошло 15 лет. Мне было страшно даже предположить, что человек с фото – человек, который всего несколько дней назад называл меня эфирной – не постарел ни на день.

– Я НЕ БУДУ ПРОВОДИТЬ опрос о том, кто из вас испытывал истинную печаль. – Джайлс окинул взглядом аудиторию, задержавшись на моем лице лишнюю секунду. – Так как я уверен, что ответ будет положительный у всех, ну или я, по крайней мере, надеюсь на это.

В моем случае его надежды оправдывались. Была уже среда, а от Риза ни слова. Даже вежливого “до свиданья”. Когда Джейк вместе с дворецким пытались удержать меня в доме в ту ночь, оба считали, что Риз захочет поговорить со мной. Очевидно, что они оба его не знали.

Словно желая синхронизировать лекцию с моим настроением, Джайлс повернулся к доске и написал сегодняшнюю тему лекции: «Древние Греки и искусство трагедии».

– Афинская трагедия чаще всего рассматривается как высшая форма искусства Древней Греции с ее превосходными вазами, скульптурами и великолепными храмами. Кто-то может ответить мне почему?

В классе была просто гробовая тишина.

– Странно, правда? Ведь по определению трагедия – это искусство, основанное на человеческих переживаниях, но также нацелена на удовлетворение публики.

Кто-то в зале поднял руку:

– Потому что мы не можем сопротивляться желанию смотреть на страдания других людей? Это вроде как порыв остановиться у места аварии, когда оказываешься поблизости.

– В какой-то степени – да. Греки однако, были больше заинтересованы в своих бедах. В личном, глубинном восприятии его каждым человеком. Итак, до сих пор нет идей?

Снова тишина.

– Позвольте мне дать вам небольшую подсказку. В “Рождении Трагедии” Ницше написал: «…Греки и произведения искусства пессимизма? Самые успешные, самые красивые, самые завидные люди...Действительно ли им нужна была трагедия?... Является ли пессимизм неотъемлемой частью коллапса...? Есть ли пессимизм у сильных?»

Он закрыл книгу, предоставляя нам последний шанс, чтобы впечатлить его ответом. Парень, сделавший предположение по поводу наблюдения за аварией, решил сделать вторую попытку:

– Может быть, они думали что если они вынесут человеческую трагедию на сцену, то в реальной жизни они избавятся от нее?

– Умно. Но никто не может изменить жизнь, и Греки хорошо знали об этом. Но с другой стороны, понять жизнь было возможно, если все сделать правильно. Распознать сущность вещей и жить в гармонии ними в гармонии. Что значит принять и самые страшные, злые, загадочные, разрушительные и смертельные стороны человеческого существования. Вы можете принять все это за здоровый импульс пессимизма. Или, если использовать определение Ницше, “стремление к уродству”. В этот момент и появляется трагедия.

Я пересмотрела последние несколько дней своей жизни через эту призму предопределенности, подчинения всеобъемлющего восхищения болью. . Страдания, ожидаемые меня впереди. Словно ключ к пониманию жизни. Возможно не стоило ждать извинений Риза, а лучше самой написать ему записку с благодарностями? За то, что помог распознать сущность вещей. Со злыми, загадочными и разрушительными сторонами человеческого существования.

– Вопрос в том, как же древние греки делали это на самом деле? – Джайлс продолжил свою лекцию. – В ядре трагедии сталкивались две противоборствующие силы. Первой был мир грез. Подумайте об искусстве: разве оно не является отражением снов художника? Живописец, скульптор, архитектор – они воображают красоту, а затем придают ей облик. Или голос, потому что поэт тоже мечтатель.

Он нарисовал два круга со стрелками, указывающими друг на друга, и в одном из них написал букву А.

– Аполлон, “сияющий”. Бог солнца, света и мира фантазии. О нем так много написано в Афинской трагедии, все его творчество собрано в единое целое. Даже сам по себе греческий амфитеатр…

По громкому щелчку, словно по команде, на экране перед нами появился слайд презентации: каменные склоны под ослепительно голубым небом. Мы сидели как будто миниатюрной его копии, ряды наших парт сходились к центру, где стоял одинокий седовласый актер в твидовом пиджаке, изо всех сил стараясь насытить нас мудростью древних.

– А теперь представьте, что вы пришли сюда на спектакль, две тысячи лет назад. Огромное открытое пространство, спускающееся к изножью холма. Наполненное человеческим гулом. Вибрирующее, словно новое полотно.. А далеко внизу расположилась сцена, на фоне огромных декораций из мраморных колонн, словно возведенный в честь Богов храм. Внезапно скульптуры начинают дышать, рельефы пробуждаются к жизни – актеры вышли на сцену. Затем начинается поэзия…

В комнате никто не шевелился. Я практически чувствовала дуновение ветра на своем лице, принесенного с Эгейского моря или с близлежащих оливковых рощ.

– И вот скажите мне, какая сила противостоит всему этому?

В ответ снова тишина.

– Кто-то? Мисс Славин?

– Противостоит... чему? Мечтам?

– Мечтам, верно.Или позвольте мне перефразировать: Какого искусства все еще не хватает?

Я вдруг поняла, почему он попросил ответить именно меня из всей аудитории:

– Музыка?

– Именно! Уникальная среди всех искусств, , музыка полагается на невербальное, невизуальное. Ницше определял музыку как опьянение. Для греков, однако, музыка была большим, чем мимолетным состоянием восхищения. Она предоставляла им прямой доступ к Богам, и к тайнам, которые мы с вами сейчас называем ритуалами. Можете ли вы назвать теперь инициал, который окажется во втором круге?, кроме как ответить:

– Дионис?

Буква “Д” тут же заняла свое место на доске. Хотела бы я поменяться сейчас местами с Джайлсом, чтобы хоть раз самой задавать вопросы, прямо здесь, перед всеми:

– Профессор Джайлс, как вы думаете, эти ритуалы до сих пор существуют?

Он смотрит на меня. Прочищает горло:

– Прошу прощения?

– Те самые ритуалы, которые опьяняли древних греков (и, по всей видимости, современных немецких философов). Думаете, их практикуют и по сей день?

– Любой мой ответ, мисс Славин, будет… – В его глазах виднеется предупреждение. – …не более чем простым предположением.

– Смею возразить, особенно учитывая то, что произошло не так давно в нашем кампусе.

Он неловко кашляет.

– Вы намекаете на практику студентов, о которой я... о которой не знает университет?

– Я не знаю, поэтому и спрашиваю вас. Или позвольте мне перефразировать: учитывая то, что вы видели годы назад в похоронном бюро, как вы думаете, Дионис может пребывать в Принстоне?