Чистилище

В ПОСЛЕДУЮЩИЕ ЧАСЫ мы с Джейком не разговаривали. Он захлопнул дверь своей комнаты, в то время как я ушла в другую – напротив. Комнату, которая практически стала моей. Затем все погрузилось в тишину, такую оглушающую, какой я еще не была свидетелем. И в этой тишине каждый из нас ждал Риза.

Он не вернулся домой – ни позже тем вечером, ни на следующий день. Джейк тоже не выходил из комнаты. И когда ярко–красное Рождественское солнце излило свое безразличие и исчезло за безжизненными деревьями, я накинула свое пальто и пошла прогуляться.

В конечном итоге он объявиться. Он обязан был появиться.

“Забавно, как Принстону удается держать меня на коротком поводке. Сначала брат, теперь ты”, – сказал он однажды в шутку. Но ни его брат, ни я не держали его на этом поводке. Нечто предопределенное и непреодолимое лишило его свободы в этом кампусе, так что даже если он решит не возвращаться к себе домой, я знала где его найти. Точно на следующее полнолуние. Через месяц за вычетом одного дня.

Остальное было менее понятно. Что мне ему сказать? Захочет ли он вообще слушать? Я была готова все объяснить, извиниться, убедить, умолять, унижаться. Иногда в жизни, если ты не осторожен, некоторые вещи могут быть неисправимо уничтожены. Как те Андалузские цыгане – чья кровь, как я подозревала, заполнила его вены талантом, и сумасшествием, и всем остальным, на что была обречена Изабель – ему вероятно сложно найти в себе силы на прощение.

Такой мужчина мог влюбиться в тебя, почитать и положить свою жизнь и будущее у твоих ног. Но как только ты заставишь его ревновать, ставки сделаны.

Я вздрогнула. Как только зашло солнце, температура стремительно пошла на спад. А теперь, ко всему прочему, поднялся ветер, дома по обеим сторонам улицы закончились. Так далеко по Мерсер Стрит, вдали от мягкого света рождественских фонариков, простиралась земля, более известна как Пристонское поле сражений, распростертое под разбросанными елями и бесцветным небом.

Самое время развернуться и пойти назад, промелькнула мысль в голове. Но на другой стороне поля, я заметила изолированный фасад Греческого храма. Ну или что-то очень похожее: четыре ионических колонны, стремящиеся своими элегантными формами ввысь; каждая из них венчалась некой спиралью, на вид похожую на принесенного в жертву овна, рога которого после смерти поместили на самую высокую точку, чтобы восхвалять молитвы богам.

Оказалось, что это памятник. Эта священная земля, прочитала я на именной дощечке. НА этих полях в раннем свете 3 января 1777, Вашингтонская Континентальная Армия победила Британские Регулярные войска впервые за долгую борьбу за американскую независимость. Ниже также было написано: В этом храме покоятся те, кто погиб во время этого поединка: и американцы и британцы. Историческая галерея, на которой вы стоите, была отреставрирована, чтобы обозначить вход к могиле этих неизвестных солдат, падших во время Революции.

Священная земля. Мне нравилось, как это звучит. Мне также было по душе идея, что враги похоронены в одной могиле, наконец обретая покой. В смерти все равны. Вражда больше не имеет значения. Также как и время. Под этой колоннадой античность, казалось, скрывалась за углом. Война за независимость – на расстоянии взмаха век. И каким-то образом, возможность того, что даемон из древнегреческой легенды смог полюбить девушку, которая была (или вероятнее всего, не была) ведьмой из болгарских легенд, стала правдоподобной.

Вот только в болгарских легендах не бывает счастливых концов. Определенно не в нашей, о Самодиве, в которой Вилья выходит замуж за своего пастуха, а затем смертельно заболевает. Тоскует по своему лесу. По своей свободе. За пропитанными лунной ночами на полях, вдали от человеческих глаз. Только одно может её спасти: снова стать диким существом в ночи. Но это значило, что её пастух больше никогда не увидит её. Означало, что он должен закрыть своё сердце от всего мира.

Одним тихим вечером, когда звезды усыпали ослепленное небо, он взял её за руку и сказал: "Время пришло, моя любовь." И он повёл её – через ущелья и глухие холмы и секретные горные тропинки – к озеру, воды которого впервые свели их вместе. Там, в безопасности, спрятавшись за дубовыми корням, лежало её в платье, сотканное лунным светом...

Я бежала всю дорогу назад – словно обезумевшая, не способная нормально дышать, думая, что я, наверно, смогу избежать судьбы. Джейк был в гостиной, погруженный в одно из кресел, взгляд опущен в пол.

Я остановилась в нескольких шагах от него.

– Какие-то новости?

Вместо ответа я услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Без шума. Нормальный щелчок, как-то просто кто-то вернулся домой, как обычно.

Я поспешила в прихожую, говоря Ризу, что я его люблю и что мы все можем исправить, все ошибки, все недопонимания между братьями, но он даже не посмотрел на меня. Держась на безопасном расстоянии, он пошёл в гостиную, направляясь прямо к своему брату.

– Вы двое отправляетесь в Болгарию. Я поменял своё имя в билете на твоё.– Тяжелый конверт упал на стол.– Самолёт утром.

– Риз, она любит тебя, а не меня.

– Я посмотрю, возможно ли вас двоих перевести в Гарвард. Зимнее классы начинаются через четыре недели. К тому времени Ферри позаботиться о переезде. О всех её вещах и твоих.

– О чем ты говоришь?

– Принстон может принять письменные работы вместо финальных экзаменов. Так что достаточно только отправить e–mail, нужды приезжать не будет.

– Ты знаешь, что я готов на все ради тебя, но не таким путём, – голос Джейка начал повышаться.

– А ты это делаешь не для меня, а для Теи. И если ты разобьешь ей сердце – считай ты мне больше не брат. Я убью тебя собственными руками.

Он подошёл к одному из фортепиано, сел и улыбнулся Джейку.

– Последняя баталия? – Он начал играть вариацию мелодии Листа, после, постучав по дереву, добавил: – Твоя очередь.

Ответа не последовало.

– Да ладно тебе, Джейк, не надо поддаваться. Это всего несколько нот.

Джейк сел на другой край скамейки и начал играть машинально, будто бы он делал это во сне.

– Это постыдно! Попробуй ещё раз – Ноты другого произведения Листа раздались в воздухе, слегка быстрее.

Джейк повторил, и при этом проявились первые признаки энергии.

– Намного лучше! Как на счёт этой?

Они продолжали играть, гоняя друг друга по клавишам, как делали бесчисленное количество раз до того, как я появилась в их жизнях. С каждым ходом, силы понемногу возвращались к Джейку. Это наверное был тем, к чему стремился Риз – музыка была всего лишь подготовкой, способом заставить своего брата встряхнуться, откинув весь страх и вину, начать своё будущее со мной. То будущее, которое Риз хотел для себя самого.

Затем он посмотрел на часы. Его руки с такой силой сжали колени, что кожа на костяшках пальцев побелела. Его глаза устремились на меня, давая понять, что он ещё не закончил играть. Что эти последние звуки были предназначены для меня.

Проскользнул аккорд. Осторожный. За ним последовали еще два, ближе друг к другу и ниже к клавишам. Затем ещё два, ещё ниже. А затем финальный аккорд – быстрее, чем предыдущие, поспешный вопросительный знак. Моё сердце замерло, как только я узнала эту мелодию: неистовый ноктюрн в до–диез миноре, который Шопен отказывался публиковать при жизни. Еще шесть аккордов, на этот раз пронизаны опасностью – уже не вопрос, а угроза.

Дальше тишина. Та же тишина, которая по нотам должна длиться не более секунды, стала безжалостной в его руках – мучительной и бесконечной; тишина, в чьем плену было невозможно дышать, в которой время просто исчезло, и осталось лишь ужасающее ожидание музыки, которая вот вот должна была раздаться. И она раздалась. Музыка настолько неумолимая, что я даже представить таковой ее не могла. Музыка абсолютной и отчаянной боли.

Все началось с одной ноты: высокой, обезоруживающе хрупкой. Правая рука закрутила ее в кристальной красоте, подняла ее, после опустила, затем повторила то же самое только чтобы достичь невероятной высоты, еще большей, чем прежде, а после скатить вниз каскадом ключей, словно быстродействующий яд осушил все ее силы.

Только его руки двигались, пока он играл. И все же я ощущала напряжение по всему его телу, сотни мышц желали, чтобы пальцы донесли эту невероятную музыку с такой точностью, которую я и представить не могла возможной. Я хотела, чтобы он остановился на полпути, до начала самой приторной части, которую он терпеть не мог, но он продолжал играть, все гармонии, которые он называл "сахарными" сейчас разворачивались с оглушающей простотой, пока ритме не перетек в краткие строки и не обрушилась на клавиши, подгоняя высокие октавы к деликатной конечной ноте – тёплой и беглой, как благословение.

Затем опять тишина. Невозможно дышать. Я представила, что он повернется ко мне, улыбнется и позволит подойти к себе. Но он сидел там без малейшего телодвижения, с закрытыми глазами, чьи веки едва заметно двигались, пока по его щеке не скатилась единственная слеза. Первая, которую я увидела. Джейк сидел напротив него, склонившись сломленной массой.

Музыка продолжилась – чрезмерно простая, настолько завершенная, какой музыка никогда не была. И безутешная. Безнадежная.

Я много раз задумывалась, покинет ли меня когда-то Риз. Теперь я знала: это было его прощанием. Эта музыка, которая четко дала понять, что жизнь без него похожа на смерть. Музыка, с которой разбивалось его сердце, давая при этом шанс его брату починить моё.

Я хотела, чтобы ноктюрн подошёл к концу, чтобы я могла ему сказать, что жизнь не обязательно должна соответствовать легендам в этот раз. Что, хотя бы раз, нужно принять решение самим на счёт нашего будущего, вместо того, чтобы это делал кто-то другой или надеяться на случай или, что еще хуже, на судьбу. Но он остановился играть задолго до окончательных нот. Его дрожащие руки задержались на дереве всего на секунду, затем он спрыгнул со стула, как раненый зверь и выбежал из комнаты.

Словно бегство могло что-то решить. Я любила его. Больше жизни. Даже страх смерти был не настолько сильный и устрашающий для меня. А это означало, что нет ничего невозможного. Однажды я его верну, осталось придумать каким образом.

ТЫ НИКОГДА НЕ ДОЛЖНА открывать дверь, в которую, возможно, ты не захочешь входить.

И все же Сайлен не мог представить, что вскоре, когда все остальные двери в мире захлопнутся наглухо, это же предупреждение вернет меня обратно в Магистерский колледж в поисках его.

Или он знал?

Дверь с виноградным листком была заперта, и я принялась ждать – ждать знакомый голос, его мудрые советы, в которых я сейчас так нуждалась больше, чем когда-то. Но в коридоре стояла тишина, когда я направилась обратно мимо знака уборной и выключателя. .

Тьма не захватывает нас по своей прихоти, она жаждет быть приглашенной.

Я отключила все выключатели, все до последнего. И темнота, наконец приглашенная, стала полноценной.

ШАГ В СОВЕРШЕННО ТЕМНОМ коридоре.

Затем другой.

Я входила в бездну ночи так много раз, но так – никогда прежде. Вцепившись в стены. В подвале. Одна. Напуганная.

Внезапно, я увидела свет. Серебряный свет, усиливающийся по мере моего приближения, пока я не осознала, что мои пальцы ощутили моментом ранее – дверную ручку в форме полумесяца.

В этот раз дверь открылась, и я оказалась в туннеле, вырытом прямо в земле, освещенном десятками свечей внутри трещин в стенах. На другом конце была пещера, которой я никогда прежде не видела. Причудливая резьба кружила в беспорядочном красном и коричневых цветах, вознося свой свет через воздух к потолку, чьи плечи согнулись под весом возвышающегося над ним мира. Вдали, пойманное в сюрреалистичной игре в симметрию, озеро отражало все вокруг. А посередине, поглощенный своей собственной пугающей красотой, самые удивительные деревья отбрасывали свое отражение – зелёная листва справа, голые ветви слева, под которыми сидел в одиночестве сатир, ожидая.

Я последовала к нему по каменной тропинке через воду.

– Что это все, Сайлен?

– Это начало Чистилища.

– Но Чистилища не существует. Это всего лишь легенда.

– Люди называют легендой все, что вызывает у них наибольший страх. И все же, это не перестаёт существовать.

– То есть вы хотите сказать, что это место где мертвые...что вход в Чистилище находится здесь, в подвале Принстона?

– Для каждого мира есть свое Чистилище. – Его рука взмахнула вверх к тому, что находилось над нами. – У всех этих зданий есть подвал, который простирается глубже, чем ты думаешь. Даже у твоего разума, – его указательный палец коснулся моего виска, – есть собственные катакомбы, секретные ходы, которые ты можешь лишь мельком увидеть раз за всю свою жизнь. И твое сердце тоже; у него чистилище одной из красивейших. Ты заметила, что для всего что ты желаешь или любишь, что-то внутри всегда начинает желать или любить противоположное?