В этот момент я почувствовала себя одинокой, как никогда.

Потом наш разговор принял еще более формальный характер, а время от времени он просто не отвечал мне. В доме говорили, что у него один из приступов дурного расположения духа.

Дилис прислала еще одно письмо, где упрекала, что я ничего ей не пишу о своей жизни. Когда я читала ей письма, мне казалось, будто я слышала ее голос. Короткие предложения и восклицательные знаки передавали радостное возбуждение. Ее учили делать реверанс, она брала уроки танца. Заветный день близился. Как все-таки здорово, что уже не было никакой мадам и можно было чувствовать себя не школьницей, а молодой светской леди.

Я еще раз попыталась написать ей, но о чем я могла рассказать? Только о том, что безнадежно одинока? Что этот дом полон печали? Ах, Дилис, ты радуешься, что школьные дни прошли, а я здесь, в этом мрачном доме, хотела бы вернуть их обратно.

Я порвала начатое было письмо и отправилась на конюшню, чтобы оседлать кобылу Ванду, которую я облюбовала после приезда. Я будто бы запуталась в паутине детства, и мне казалось, что моя жизнь всегда теперь будет беспросветно унылой.

Но уже не за горами был день, когда Габриел Рокуэлл и Фрайди вошли в мою жизнь…


В тот день, как обычно, я поехала верхом на вересковую пустошь, галопом пронеслась по торфяникам и выехала на каменистую дорогу. Тут я и увидела женщину с собакой. У собаки был такой жалкий вид, что это заставило меня придержать лошадь. Это было трогательное худенькое существо с веревкой на шее. Я всегда любила животных и не могла спокойно видеть, как они страдают. Женщина, как я поняла, была цыганкой. Это меня ничуть не удивило, тут их много бродило от табора к табору по полям. Иногда они приходили к нам в дом, продавали вешалки для одежды, корзины или предлагали вереск, который мы могли бы набрать и сами. У Фанни просто терпения на них не хватало. «Они ничего от меня не дождутся, — говорила она. — Они просто ленивые, никчемные людишки — большинство из них»!

Я остановилась возле женщины и спросила:

— Почему вы не возьмете его на руки? Он такой слабенький, что не может идти сам.

— А вам-то что? — бросила она в ответ, проницательно взглянув на меня своими маленькими блестящими глазками из-под спутанных черных с проседью волос. Но тут выражение ее лица изменилось. Она успела заметить мою нарядную «амазонку», хорошо ухоженную лошадь, и в ее взгляде появилась алчность. Ну как же, я была госпожой, а значит, с меня можно было кое-что содрать. «У меня во рту не было ни куска сегодня, да и вчера тоже… Ей-Богу, я не вру».

Однако, глядя на нее, нельзя было сказать, чтобы она голодала, а вот что касалось пса, сомневаться в этом не приходилось. Это была маленькая дворняжка, с примесью терьера; несмотря на плачевное состояние, глаза у нее были живые. Меня до глубины души тронуло то, как она смотрела на меня; мне почудилось, будто взглядом она умоляет спасти ее. Что-то притягивало меня к ней с первых же мгновений, и я уже знала, что не смогу бросить ее в беде.

— Эта собака выглядит такой голодной, — заметила я.

— Господь с вами, леди, у меня и куска не было за последние два дня, чтобы поделиться с ней.

— И веревка делает ей больно, неужели вы не видите? — продолжала я.

— Я только так и могу с ней сладить. Я бы понесла ее, да сил нет. Мне бы немного поесть, тогда бы силы вернулись.

В порыве я сказала:

— Я куплю собаку. Даю вам за нее шиллинг.

— Шиллинг? Ну что вы, леди, я не могу расстаться с ней. Это ведь мой дружочек… — Она наклонилась к собаке, та съежилась, и мне сразу стало ясно, как обстояли дела на самом деле. Теперь уже я твердо решила, что не отступлюсь. — Время сейчас тяжелое, правда, малыш? — продолжала она. — Но мы с тобой слишком долго были вместе, чтобы расстаться… за шиллинг.

Я поискала в карманах деньги, не сомневаясь, что в конце концов она согласится отдать ее за шиллинг, так как ей пришлось бы продать много вешалок, чтобы столько заработать. Но цыганка есть цыганка, она должна сначала поторговаться. И тут, к своему ужасу, я обнаружила, что вышла из дома без денег. В кармане моей «амазонки» был испеченный Фанни пирожок с мясом и с луком, который я захватила с собой на случай, если не вернусь к завтраку. Но за пирожок цыганка вряд ли отдаст собаку. Ей нужны были деньги, у нее уже глаза заблестели при одной мысли о них.

Она пристально наблюдала за мной, собака — тоже. Глаза у нее стали хитрыми и подозрительными, а у собаки — просто умоляющими.

Наконец я отважилась:

— Послушайте, я вышла без денег…

Она недоверчиво скривила губы. Потом злобно дернула за веревку, обмотанную вокруг собачьей шеи, и та жалобно тявкнула.

— Тихо ты! — отрывисто бросила она, и собака опять съежилась, глядя на меня.

Я раздумывала. Что, если попросить эту женщину подождать здесь, пока я съезжу домой за деньгами? А может быть, она разрешит мне взять собаку, а потом зайдет за деньгами в Глен Хаус? Но я знала, что ничего из этого не получится: ведь она доверяла мне не больше, чем я ей.

И вот тут-то, как чудо, и появился Габриел. Он ехал галопом через вересковое поле к дороге, и, услышав топот копыт, мы обе — женщина и я — обернулись, чтобы посмотреть, кто там едет. То, что он был на черной лошади, оттеняло цвет его светлых волос. Мне сразу бросилось в глаза, что он блондин, и поразила его элегантность. На нем было темно-коричневое полупальто и бриджи из отличной ткани и прекрасного покроя. Когда он приблизился к нам, меня заинтересовали черты его лица, и это объясняет все мои дальнейшие поступки. Когда я сейчас думаю обо всем этом, мне кажется странным до невозможности то, что я остановила незнакомого человека и попросила одолжить мне один шиллинг, чтобы купить собаку. Но он явился (как я потом сама ему рассказывала) как рыцарь в сверкающих доспехах, как Персей или же — как святой Георгий.

Его тонкие черты несли печать задумчивой грусти, и это заинтриговало меня, хотя в нашу первую встречу это было не так очевидно, как потом.

Я окликнула его, когда он выехал на дорогу.

— Остановитесь, пожалуйста, на минутку.

Я произнесла это, сама удивляясь своей смелости.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Да, собака с голоду умирает.

Он остановился и, оценивая ситуацию, поочередно оглядел меня, собаку и цыганку.

— Бедняжка, — сказал он. — Она совсем плоха.

Голос у него был сочувственный, и я сразу оживилась, так как почувствовала, что не напрасно просила о помощи.

— Я хочу купить ее, — объяснила я. — Но, к своему стыду и огорчению, выехала из дома без денег. Вы не могли бы одолжить мне шиллинг?

— Послушайте, я ни за что не продам ее, — занудила женщина. — Ни за какие шиллинги, нет. Моя собачка хорошая. Зачем это мне ее продавать?

— Но вы же готовы были продать ее за шиллинг, — возразила я.

Она покачала головой и притянула собаку к себе. А я опять ощутила прилив жалости, когда увидела, с какой неохотой подчиняется ей маленькое забитое существо. Я умоляюще посмотрела на молодого человека. Он, улыбаясь, спешился, сунул руку в карман и сказал:

— Вот вам два шиллинга за собаку. Хотите — берите, хотите — нет.

Женщина не могла скрыть охватившего ее восторга при виде такой большой суммы. Она протянула грязную руку, и он грациозным движением бросил деньги ей на ладонь. Потом взял у нее веревку, и она быстро убралась, будто боясь, что мы передумаем.

— Спасибо, — воскликнула я. — Ах, спасибо вам!..

Собака немного поскулила — я думаю, от удовольствия.

— Прежде всего, надо накормить ее, — сказала я, слезая с лошади. — К счастью, у меня есть пирожок с мясом.

Он кивнул и, взяв у меня из рук поводья, отвел наших лошадей с дороги. Я взяла собаку, и она даже слегка завиляла хвостом. Потом я села на траву и вытащила из кармана пирожок. Я кормила собаку, та с жадностью ела, а молодой человек стоял неподалеку и держал лошадей.

— Бедная собачка, — сказал он. — Видно, нелегко ей пришлось.

— Я даже не знаю, как и благодарить вас. Страшно подумать, что бы случилось, если бы вы не оказались поблизости.

— Больше не будем об этом, теперь она с нами.

Нас сближало то, что ему, как и мне, была небезразлична ее судьба. С той минуты она стала связующим звеном между нами.

— Я возьму ее домой и буду ухаживать за ней, — сказала я. — Как вы думаете, она поправится?

— Уверен в этом. Я вижу, это выносливая дворняжка, а не комнатная собачка, которая проводит дни напролет на дамских бархатных подушечках.

— Мне как раз такие выносливые и нравятся, — ответила я.

— А сейчас ее придется кормить регулярно и почаще.

— Я так и собираюсь поступить. Принесу ее домой и буду отпаивать теплым молоком.

Собака чувствовала, что мы говорим о ней, но псе силы у нее ушли на еду, да и пережитые волнения вызвали утомление — так что теперь она, кажется, задремала. Мне хотелось поскорее попасть домой и позаботиться о ней, но, с другой стороны, я не могла заставить себя взять и распрощаться с молодым человеком. Грустное выражение, похоже, столь привычное для него, исчезло с его лица, когда он торговался из-за собаки и вручал ее мне. Я горела желанием узнать, что же такое могло произойти с тем, у кого, казалось, были все жизненные блага. Что могло вызвать такую печаль? Все это заинтриговало меня. Однако еще у меня появилась забота о собаке, и я разрывалась между двумя желаниями: хотелось остаться и узнать поближе этого человека, и в то же время не терпелось отнести собаку домой и покормить ее как следует. Я, конечно, отдавала себе отчет в том, что не может быть никаких сомнений по поводу того, как надо поступить — ведь собака почти умирала от голода.

— Я должна идти, — сказала я.

Он кивнул.

— Я ее понесу, хорошо? — И, не дожидаясь ответа, он помог мне сесть верхом. Он отдал собаку мне подержать, пока сам садился на лошадь, потом забрал у меня маленькое существо, пристроил ее под мышкой и спросил: — Куда?

Я показала дорогу и мы тронулись. Минут через двадцать мы доехали до Гленгрин, почти не разговаривая по пути. У ворот Глен Хаус мы остановились.

— На самом деле она ваша, — сказала я. — Вы ведь заплатили за нее.

— Тогда я дарю ее вам. — Его глаза улыбнулись мне. — Но мне бы хотелось сохранить на нее права. Я обязательно захочу узнать, выживет ли она. Смогу ли я заехать и спросить?

— Разумеется.

— Может быть, завтра?

— Если пожелаете.

— А кого мне спросить?

— Мисс Кордер… Кэтрин Кордер.

— Благодарю вас, мисс Кордер. Габриел Рокуэлл завтра нанесет вам визит.

Фанни пришла в ужас от того, что в доме будет собака:

— А что, если по всему дому мы теперь будем находить собачью шерсть? Что, если теперь мы будем регулярно находить усы в супе или блох в постели?

Я на это ничего не ответила. Я собственноручно кормила собаку маленькими порциями — хлеб с молоком в течение дня и один раз ночью. Я нашла корзину и взяла ее к себе в спальню. Это была самая счастливая ночь после моего возвращения, и я удивлялась, почему мне никогда не приходило в голову попросить собаку, когда я была маленькой. Возможно, потому что я знала: Фанни ни за что не разрешила бы мне иметь ее. Как бы там ни было — теперь она была у меня.

Она сразу почувствовала во мне друга. Она лежала в корзинке, слишком слабая, чтобы двигаться, но по ее глазам я видела: она понимает, что я делаю для ее блага все. В этих глазах уже читалась любовь, они неотступно следили за каждым моим движением. Я знала, что она будет моим другом до конца жизни. Я задумалась, как назвать ее — должно же быть у нее имя!.. Сколько можно думать о ней, как о собаке, купленной у цыганки. Тогда я вспомнила, что нашла ее в пятницу, и подумала: назову ее Фрайди[1]. С этого момента у нее появилось имя.

К утру ей стало лучше. Я ждала приезда Габриела. Волнения по поводу собаки теперь улеглись, и мои мысли обратились к человеку, с которым мы пережили последние события. Я была немного разочарована, так как утром он не приехал. Я загрустила, боясь, что он к этому времени уже забыл о нас. Мне действительно хотелось поблагодарить его, я была уверена, что Фрайди обязана своей жизнью его своевременному появлению.

Он приехал во второй половине дня. Было три часа, я была с собакой в своей комнате, когда услышала внизу стук копыт. Фрайди навострила ушки и завиляла хвостом, будто почувствовала, что еще один человек, которому она навсегда теперь предана, где-то рядом.

Я выглянула из окна, тут же немного отступив назад, чтобы он не увидел меня, если ему вздумается случайно посмотреть наверх. Он был, несомненно, красив, но какой-то утонченной красотой, не характерной для йоркширских мужчин. Я заметила это еще вчера, но подумала, не почудилось ли мне это только потому, что он представлял собой такой разительный контраст с предыдущей хозяйкой Фрайди.