Колин заранее дал отцу вполне определенные указания. В результате дом выглядел буднично, а именно беспечно неприбранным. Как он и предвидел, Линдсей не обратила внимания на портрет кисти Гейнсборо в холле, отвлеченная видом сапог и походных ботинок, количество которых было достаточным для экипировки небольшой армии, горами бинокуляров и полевых биноклей, а также птенцом совы, сидевшим на спинке кресла. Один глаз у совенка был закрыт. В картонной коробке, выстланной газетами, сидел маленький ежик, пахнувший довольно неприятно.

– Папа помешан на природе, – сказал Колин, с надеждой взглянув на нее. – Когда он не наблюдает за птицами, а большую часть времени он именно этим и занимается, он всех спасает. Например, вот этого ежа.

Линдсей была тронута до слез. Потом она никогда не могла сказать, что именно так на нее подействовало – ежик или то, что Колин не уследил за собой и невольно произнес слово «папа», при этом густо покраснев.

И тогда Линдсей признала одну истину – не только то, что она любит Колина, это она уже признала раньше, а то, что она любит его правильно, и, как всякая женщина, она чувствовала, что это не одно и то же. Она верит в то, что он такой, каким она видит его: доверчивый и сомневающийся, любящий и импульсивный. Да, ему нужна ее любовь, ее признание.

Но даст ли судьба ей шанс остаться с Колином? Ей оставалось лишь надеяться, потому что Линдсей сама поставила себе одно условие. Оно касалось ребенка.

Линдсей знала, что ее стратегия, как бывало уже не раз, не слишком ненадежна. Если она сможет зачать ребенка, она сделает следующий шаг. Если же не сможет – как ей предсказывала Джини, – то она должна будет найти способ расстаться с Колином. Надо поставить себе срок, подумала она. Полгода? Год? Нет, год – это слишком много. Если она год пробудет с Колином, то уже никогда не сможет разорвать эту связь. Полгода, решила она, когда Колин ее поцеловал. Может быть, семь месяцев, подумала она минуту спустя. Обведя глазами спальню, до которой они наконец добрались, Линдсей пришла в восторг и подумала, что эта спальня – самое подходящее место для того, чтобы зачать ребенка. Придвинувшись к Колину, она начала говорить и делать все то, чего он так желал.

Следующий день выдался холодным и ясным. Линдсей была представлена отцу Колина, которого она нашла добрым, резковатым и, безусловно, вызывающим некоторый трепет. Вместе с Колином они зашли в церковь – Линдсей не бывала в церкви уже несколько лет, – где для восьми прихожан была произнесена проповедь о великом значении Пришествия.

После воскресного завтрака Колин загадочно объявил, что должен встретиться с одним человеком, и отбыл в неизвестном направлении, оставив Линдсей с господином Ласселом и пообещав скоро вернуться.


Пока Колин ехал в направлении Оксфорда, он репетировал.

– Том, – бормотал он себе под нос, – я хочу жениться на вашей матери… Том, ваша мать и я собираемся…

«Все не то, – думал Колин, – надо сосредоточиться».

– Том, дело в том, что с некоторых пор я питаю надежду…

Еще хуже, решил он, приходя в отчаяние. Откуда такая выспренность?

– Привет, Том, как дела? Я подумал, что вам лучше знать… Я просил Линдсей… Линдсей и я…

Нет, опять не то. Надо попроще.

– Том, я хочу жениться на вашей матери. Я просил Линдсей выйти за меня замуж. Я хочу, чтобы вы нас благословили и сказали, что, черт возьми, я должен сделать, чтобы она приняла мое предложение.

Это уже лучше, думал он, крутя руль. Вдруг он понял, что уже подъезжает к дому Тома, и нервы у него сдали. Подползая к дому на черепашьей скорости, он решил, что все это предприятие – его глупейшая ошибка. В последний раз, когда он встречался с Томом, вернее в тот единственный раз, когда он встречался с Томом, он был в стельку пьян. Вряд ли Том мог это забыть. Предположим, он скажет, что никогда в жизни не слышал ничего более нелепого. Что тогда делать? Просто взять и уехать?

Он остановил машину у дома, но не выключал мотор. Так он сидел в машине несколько минут, неспособный принять хоть какое-то решение. Наконец решился и вышел из машины. Он уже собирался позвонить в дверь, когда она открылась сама. За нею стояла молодая женщина, видимо, соседка Тома с верхнего этажа. Узнав, что этот высокий, красивый и явно взволнованный человек хочет видеть Тома, она впустила его в дом и собиралась выйти, но в последний момент обернулась.

– Дело в том… – она нахмурилась. – Том в неважном состоянии. Вы это знаете? Вы его друг?

– Я друг его матери. Что значит – в неважном состоянии? – с удивлением спросил Колин. – Это странно. Его мать вчера говорила с ним по телефону, и все было в порядке.

– Ну, я думаю, матери он и не мог сказать ничего другого. Вы, наверное, сами знаете, как это бывает. Он не хочет, чтобы об этом знали, но у них с Катей произошла жуткая ссора – в прошлый четверг, когда он вернулся из Эдинбурга. На самом деле они вроде бы расстались, и Том ужасно страдает. Я за него беспокоюсь. Вчера вечером я хотела с ним поговорить, но он наотрез отказался. А сегодня утром он даже не открыл мне дверь. Так что обращайтесь с ним поосторожнее.

Она вышла. Колин понял, что сейчас не самое подходящее время для разговора о Линдсей. Он решил, что самое разумное вернуться в «Шют» и привезти Линдсей сюда. Но после непродолжительного колебания Колин передумал и стал подниматься по лестнице.

На площадке он остановился. Сверху доносилась музыка – он узнал Моцарта, – снизу явственно слышались глухие удары рока, а за дверью кто-то плакал.

– Том, – позвал Колин. – Том, вы здесь?

Ответа не было. Колин почувствовал, что его тревога растет. Он постучал в дверь.

– Том, я знаю, что вы здесь, – сказал он. – Я Колин Лассел. Мне срочно нужно с вами поговорить. – Он подергал дверь – она оказалась запертой. – Том, пожалуйста, откройте.

Наступила тишина, потом послышался шум, словно в комнате двигали мебель.

– Уйдите, – отчетливо прозвучал голос Тома.

Колин колебался. Он был растерян. Конечно, он не мог ворваться в комнату к Тому, но он помнил, каким был сам в его возрасте после смерти брата.

Он снова постучал в дверь.

– Том, я не могу уйти. Я должен с вами поговорить. Откройте дверь.

– Убирайтесь. – Послышался всхлип. – Убирайтесь и оставьте меня в покое.

Колин твердо решил не отступать.

– Том, произошел несчастный случай. Я не могу уйти. Откройте дверь.

Наступила минутная тишина, потом Колин услышал шаги, звук поворачивающегося в двери ключа. Колин бросил быстрый взгляд на Тома и быстро вошел в комнату, прежде чем Том успел захлопнуть дверь. В комнате царил невообразимый хаос. Но, кроме беспорядка, его внимание привлекло что-то еще, чего он пока не мог осознать, – настолько его поразил вид самого Тома.

– Что случилось? – испуганно спросил Том. – Что с мамой? Я же только вчера с ней говорил по телефону. О Боже…

– Ничего страшного, – поспешно ответил Колин. – Честно говоря, Том, я не мог придумать другого способа заставить вас открыть дверь.

Он умолк, увидев страдание и боль в глазах Тома. Колин снова посмотрел на предметы, лежащие на столе. Никаких сомнений в их предназначении быть не могло. Он резко обернулся к Тому. Лицо Тома скривилось, он ответил Колину невидящим, затравленным взглядом и с трудом перевел дыхание.

– Все в порядке, – сказал Том. – Я действительно хотел это сделать, но у меня ничего не получилось. – По его лицу покатились слезы. – Катя сказала, что я беспомощный и бесполезный человек, и она права. Я купил эту проклятую бутылку и таблетки, но ничего не смог. Я три часа сидел и смотрел на них, а проглотить не смог. – Он рухнул на стул. – Знаете, куда она уехала? В Лондон. Она поехала к этому проклятому Роуленду Макгиру. Она считает, что влюблена в него, что жить без него не может.

Колин медленно подошел к столу. На нем лежала записка, в которой все слова были зачеркнуты.

«Дорогая мама», – сумел прочесть Колин. Он провел рукой по лицу. Рядом с запиской стояла непочатая бутылка водки и аккуратными рядами лежало множество белых таблеток.

Колин взглянул на таблетки, потом перевел взгляд на Тома.

– Это парацетамол, – сказал он. – Не аспирин, а парацетамол. Вы что-нибудь съели?

– Нет, я же говорю вам…

– Том, посмотрите на меня. Если вы это сделали, я должен знать.

– Нет. – Том покачал головой. – Посчитайте, все таблетки на месте.

Колин пересчитал таблетки. Том сказал ему правду. Теперь, кроме испуга, он ощущал гнев.

– Вы знаете, что происходит с людьми при передозировке парацетамола? – проговорил он. – Они умирают. И промывание желудка не помогает, как в случае с аспирином. Вы могли бы убить себя четвертью этой дозы, но не думайте, что смерть была бы быстрой и легкой. Вы умирали бы неделю. Вы хоть понятие об этом имели? Вы подумали о матери? Том, как вы могли такое придумать?

– Послушайте, Колин, я же не выпил ни одной таблетки, вы сами видите…

– Но вы думали об этом. Вы здесь сидели и писали «дорогая мама». Как вы могли? Она так вас любит… – Он оглядел комнату. – Где телефон? Я сейчас же ей позвоню.

Том вскочил.

– Нет, не делайте этого. Пожалуйста, Колин! Я не хочу, чтобы мама знала.

– Об этом следовало подумать раньше. Я не стану ничего от нее скрывать.

– Пожалуйста. Пожалуйста. – Том схватил его за руку. – Не надо ей звонить. Дайте мне объяснить. Я не сделал бы этого. Правда. Просто… просто я не мог думать. Два дня я бродил по Оксфорду, пытался думать и не мог. В голове был сплошной сумбур. Катя говорила мне все эти ужасные вещи… Я не мог поверить, что она действительно так думает. Мне все время казалось, что это сон и он скоро кончится. А утром… сегодня утром я встречал ее после занятий, а она прогнала меня. У нее было совершенно безумное лицо. Она непрерывно говорила о Роуленде. Мне хотелось его убить. Она писала ему, и я знаю, что он отвечал. И я подумал… я подумал, что покажу ей… Она придет сюда, увидит все и поймет, как сильно я ее люблю. А она не пришла. О, черт…

Колин не знал, что делать. Ему казалось, что правильнее всего было бы вызвать Линдсей. Но пока он обнял Тома и усадил его на диван.

– Вы можете дать мне слово, что не проглотили ни одной таблетки?

– Нет, Колин, я же сказал! Это был просто жест. Это все, на что я способен, – одни проклятые жесты.

– Я так не думаю, – возразил Колин. – То, что вы все-таки не наглотались этих таблеток, говорит, по крайней мере, о наличии здравого смысла. Не хотите рассказать мне, что все-таки произошло? – Колин подумал мгновение. – Я думаю, что надо будет позвонить Роуленду. Какая бы безумная идея ни пришла в голову Кате, он не станет ее поощрять.

– Вы уверены?

Колин не был уверен. Конечно, он не мог представить себе, чтобы Роуленд предпринимал какие-то шаги первым, но если Катя сама пришла к нему? Катя была молода и на редкость привлекательна. И, вспоминая прошлое Роуленда, Колин уже менее уверенно спросил:

– Том, она поехала к нему домой?

– Да, она так и сказала. О Господи! Сейчас она уже, наверное, у него. Вы не знаете Катю. Она начиталась всех этих дурацких книг. Она и ведет себя как героиня какого-нибудь романа.

– Я уверен, что Роуленд найдет достойный выход. Могу себе представить, что он сделает. Даст ей нагоняй, что довольно неприятно, можете мне поверить, а потом посадит на поезд и отправит сюда. Это должно привести ее в чувство.

– Но это не заставит ее снова меня полюбить, не так ли? – Том опустил голову, сердито отер глаза тыльной стороной руки. – Ей теперь на меня наплевать. Она сказала, что…

Он взглянул на кровать и по-детски заплакал. Колин обнял его за плечи и сказал:

– Начнем с того, что в подобных обстоятельствах люди, как правило, говорят не то, что думают. Катя могла и не думать всего того, что она наговорила.

– Когда я вернулся из Эдинбурга, она уже была совершенно безумной. Колин, она написала эту жуткую записку… – Он высморкался. Глядя на Колина в упор, он мрачно заявил: – Я больше никогда никого не смогу полюбить.

У Колина хватило ума не возражать Тому.

– Конечно, сейчас вы и не можете чувствовать ничего другого. А теперь вы говорите, а я буду сидеть и слушать. А потом попробуем вместе во всем разобраться.

* * *

– Роуленд, я люблю вас, – сказала Катя. Откашлявшись, она серьезно продолжала: – Я хочу, чтобы вы это поняли. Конечно, я все еще люблю Тома. В некотором смысле я буду любить его всегда, но Тома я люблю спокойной, обыденной любовью, тогда как вы… – Она умолкла.

Она репетировала свою речь всю дорогу. Теперь, когда она была здесь, в странном спартанском доме Роуленда Макгира, оказалось, что произнести ее не так просто, как казалось ей раньше. Она надеялась, что именно в этом месте Роуленд наконец произнесет какую-нибудь реплику.