Случай такой: девушка, жених которой вот уже несколько недель работает на стройке в другом городе, приходит с подругой «на танцплощадку» (дело происходит в Рурской области). Там ей явно приглянулся некий молодой человек, который также пришел с другом. После танцев подруга уходит, а девушка остается с двумя молодыми людьми. Втроем они решают отправиться к понравившемуся ей юноше послушать музыку. Так они и делают, а после того, как друг оставляет их вдвоем, кое-что происходит. Что же? Изнасилование, утверждает в суде девушка. По взаимному согласию и обоюдной договоренности кульминация вечера, возражает молодой человек, превратившийся в обвиняемого.

Вердикт телезрительницы-японки звучит так: девушка конечно же не была изнасилована. Почему нет? Потому что она вошла в квартиру с двумя юношами. Пойди она только с одним, можно было бы скорее поверить в версию изнасилования.

???

Только через какое-то время западные собеседники начинают ее понимать: если бы девушка зашла в квартиру только с одним сопровождающим, то ситуация явно стала бы очевидной, неприемлемой ни в коем разе, только если девушка была на то согласна. А в четко просматриваемом обществе двух мужчин остается достаточно свободных вариантов для безобидных предположений. То есть девушка, со своей стороны, получает возможность заняться любовью с новым знакомым. И поскольку она так все и обставила, то, значит, таково и было ее желание.

Перспектива, с которой японка смотрела на этот случай, сначала совпадала с точкой зрения соседей. В случае с одним сопровождающим они должны были подумать так: она знает, что им известно о ее помолвке. Значит, она постеснялась бы вынудить (неизбежных) свидетелей к предосудительной интерпретации происходящего. В этом случае ситуация обязана была быть безобидной: девушка хотела довольствоваться лишь прослушиванием пластинок. Если же она явилась с двумя мужчинами, то соседи опять же не должны были подумать ничего дурного и могли бы встать на защиту перед третьей стороной (или на суде) ее презумпции невиновности. А вот уже после ухода друга девушка была вольна делать, что ей захочется; у нее было на это право; значит, она по меньшей мере смирилась с тем, что произошло.

Удивительным образом «моральная» сторона изнасилования, казалось, мало занимала японскую телезрительницу. Был ли вообще сексуальный аспект так же важен для нее, как и для нас?

13

Вот тут так и кажется, что прямо обеими руками ухватываешь знаменитую разницу между культурой вины и культурой стыда.

Например, вопрос вины Японии за ее военные действия…

Нам кажется, что японцы не задаются этим вопросом (или не ставят свои действия под вопрос). Нам кажется, их щепетильность проявляется лишь тогда, когда они замечают ее у нас, зарубежных соседей, которые находят возмутительным тот факт, что резня в Нанкине именуется инцидентом, а бесчеловечные медицинские эксперименты над военнопленными в Монголии вообще замалчиваются. Где же скорбь, открытая дискуссия?

С японской точки зрения, сама эта дискуссия стала бы тем скандалом, который она открыто развязала. Уменьшится ли семейный позор от его обсуждения? Если бы существовало нечто вроде коллективного осознания вины, то по-японски оно достойнее всего выражалось бы молчанием.

Однако японцы не чувствуют своей вины за войну, воспринимая ее как чрезвычайную ситуацию – сначала был приказ, а затем – поражение. В обоих случаях получается, что за нее никто не может нести ответственность. Запоздалой реакцией на нее должна быть не дискуссия, а мир…

Это признание себя сторонником мира кажется Западу неким обобщением, Хиросима – пугающим и в то же время устраивающим провалом в памяти, атомная бомба – главным алиби. Жертва, возведенная в абсолют, искупает необходимость приписывания вины. Настаивать же на ней считается безвкусицей… В то время как нам подобное замалчивание конфликта кажется бесчувственностью.

Казненные военные преступники также считаются жертвами войны, и в храме Ясукуни в Токио им воздаются такие же почести, как и павшим на войне. По мнению японцев, они не «несут» ответственности за «неудачу» в войне, они взяли ее на себя, сняв это бремя с императора. На войне умирали за него, после войны умирали вместо него. Признанных (Западом) виновными окружает аура ронина – самурая, которого никакая ошибка господина не освобождает от наивысшей преданности ему, напротив, эта ошибка и есть испытание верности. Семейная преданность есть ценность сама по себе. (Это относится и к организованной преступности – японской мафии якудза.)

Еще один момент в связи с чувством вины за войну: было ли замечено, что после войны Япония безо всяких дискуссий избегает участия в любых военных действиях, даже поддержанных ООН? Неучастие – это тоже форма действенного раскаяния. Японцы не просто делают вид, что обожглись, они на самом деле обожглись.

14

Что происходит в душе японца, подвергшегося критике? Вот пример перевода одного японского текста:

«Ты делаешь мне тяжелый упрек, нарушая этим нашу гармонию. Поскольку я хотел бы думать, что ты цивилизованный человек, то полагаю, ты не стыдил бы меня так, не будь у тебя на то серьезных личных причин. Я должен признать, что не имею ясного представления о твоих чувствах. За это я должен попросить у тебя прощения. Конечно, со своей стороны, я обременяю тебя тем, что ты воспримешь мое извинение как упрек в бестактности в твой адрес. За это я должен буду снова попросить прощения, и мы попадем в замкнутый круг. Надеюсь, что, по крайней мере, в этом пункте мы достигли согласия: не надо заводить дело слишком далеко, мы должны устранить эту проблему как можно скорее. Извинившись перед тобой, я символически пошел тебе навстречу. И ты, со своей стороны, не можешь серьезно рассчитывать на то, что я изменю свою позицию. Так что лучше закроем эту тему и поговорим о чем-нибудь приятном».

Почему же западному партнеру так трудно понять то, что для японцев само собой разумеется: человек должен прежде всего заботиться об отношениях, а потом уже о проблеме, если она еще не разрешилась сама собой из-за взаимной вежливости?

А что касается войны: что-то улучшить можно только в отношениях между врагами; прошлое же останется неизменным.

15

Там, где прошлому наилучшую услугу оказывает забвение, психоанализу делать нечего. Он уходит корнями в Просвещение, которого в Японии никогда не было, и оно так же мало прижилось там, как и картезианское мышление или открытие перспективы. Что ей делать на облачном небе? Что делать эдипову комплексу в культуре, в которой (пока дело остается внутри семьи) допускается сексуальная опека матерью взрослого сына? Ее извиняет забота о сыне: так юноша может лучше концентрироваться на учебе, не отвлекаясь на истории с девочками. Самый сильный и в то же время весьма прагматичный аргумент против этого заботливого инцеста выдвинула в телевизионной дискуссии одна молодая женщина: «Что же будет делать с таким избалованным и несамостоятельным мужчиной его будущая жена?»

16

Жизнь в помещениях без четко выделенного одного из них для интимной сферы протекает по своим законам. Член семьи учится передвигаться по дому, не предупреждая о своем приближении или присутствии, как одетые в черное слуги просцениума в японском театре. Поскольку циновки, выполняющие роль постели, могут быть разложены где угодно, понятие «родительская спальня» оказывается весьма условным. Насколько гибка комбинируемость семейных отношений, настолько огромна ответственность матери за детей и настолько же менее обособленно партнерство мужчины и женщины. С другой стороны, традиционное распределение ролей защищает его от нереалистичных ожиданий (например, желания найти в браке то, чего недоставало в детстве).

Пара, не желающая быть побеспокоенной, отправляется в отель любви именно с той целью, которая прямо заявлена в его названии, поэтому речь о борделе здесь вовсе не уместна. Таким отелем пользуются как супруги, так и студенческие парочки, гораздо реже – начальники со своими секретаршами, потому как для них ситуация может стать весьма щекотливой. Номера машин всех клиентов отеля тактично маскируются, а в глубине заведения пара никогда не столкнется с кем-нибудь из посторонних. После того как гости выбирают на подсвеченном табло понравившийся им номер, они вытаскивают ключ, приводя таким образом в действие электронный указатель, ведущий их в любовное гнездышко, обставленное в романтическом или фантастическом духе. На выходе из отеля можно увидеть только стойку с кассой и никогда самого кассира.

Убежище без окон – это место, где царит деликатность социальных отношений, а не сексуальный стыд.

17

Самое чистое из чувств – абсолютная особенность Японии – это отношение к природе. Нам кажется странным, что любование ею не только позволяет, но и требует порой настоящего преизбытка искусственности – от бонсая до икебаны. Японец этого вовсе не замечает, воспринимая лишь первозданность того, что видит и что хочет видеть. Кажется, что он абсолютно не способен дистанцироваться от природы, даже иронически…

Хорошие фильмы в буквальном смысле не могут устоять перед соблазном показать природу. Кадры из фильма Ошимы «Счастливого Рождества, мистер Лоуренс!», переносящие зрителя в английские сады в период юности главного героя, утопают в китче лубочного рая; в фильме Имамуры «Легенда о Нараяме» в величественный пейзаж, на фоне которого умирают оставленные здесь старики, включены кадры с птичками и белочками, которые разбавляют трагичность суровой баллады сказочными fairy-tale[75] «Диснейленда». Магически дымящаяся кедровая роща, из которой появляется свадебная процессия лис в фильме Куросавы «Сны», символизирует невинность детских глаз, внимательно следящих за происходящим, хотя только половина громадных стволов настоящая, вторая же специально установлена для съемок. Буквальное восхождение японского Гулливера с японских гравюр на пейзажи Ван Гога один из редких случаев, когда фильм декларирует свою идентификацию с «природой» как процесс искусственный, сентименталистский или просто сентиментальный.

18

У меня сложилось впечатление, что и в Японии вездесущая «западная» музыка служит для выражения особого состояния чувств – бескрайнее пространство, в котором возможно все, этакий детский рай (с поправкой на детей, безжалостно принуждаемых к занятиям музыкой). Правда ли то, что Куросава умолил своего композитора написать для фильма «Ран» («Хаос») музыку «как у Малера»? Так, с вашего позволения, она и звучит – вплоть до «Снов», где для западного уха благозвучная слащавость портит всю грандиозность видения.

Что слышат японцы, слушая «нашу» музыку, гораздо привычнее звучащую для них в местах, до которых у нас она никогда не доходит: от универсама до кафе «Бетховен»? Они пристыжают нас глубиной и широтой применения западной музыки: девочка из хорошей семьи обязательно играет на каком-нибудь инструменте. А с другой стороны – «музыка как у Малера»?

Даже Голливуд ни за что не заказал бы какому-нибудь хорошему режиссеру «фильм как у Куросавы». В этом случае я ничего не хочу сказать плохого о Голливуде, хотя в сотрудничестве с ним у Куросавы частенько не все складывалось («Тора! Тора! Тора!»), но без Голливуда, возможно, вообще ничего бы не состоялось. Японская киноиндустрия, конечно, не в ответе за то, что такие фильмы, как «Кагемуся» или «Ран», все-таки существуют…

19

Как только японская чувственность покидает неписаные правила своей эстетики и пересаживается на «интернациональную» почву – что там с ней происходит? Не считая убедительных мутаций вроде получивших мировое признание Кендзо Тангэ или Иссей Миаке – как трудно дается погоня за «хорошими формами», за вдохновляющим дизайном (для которого Запад, в свою очередь, так часто черпал вдохновение в классической Японии); как все еще неустойчив вкус на «западный» манер понимаемого пространства; как поразительно падки японцы на вульгарные, даже грубые эффекты, на китч без затей…

Возможно, это те области, где скатившаяся до массового консумирования мечта о рае, ставшая пустым и ни к чему не обязывающим обобщением исключений и превращением ее в потребительский товар, оставляет себе лазейку.

20

Однако на протяжении более чем столетия Япония импортировала модерн скорее по своим, чем по его собственным законам, и даже его непреложным максимам приходилось подчиняться правилам этой страны. Правила эти не обязательно было декларировать, потому что за сотни лет изоляции они стали плотью и кровью. Их возведение в шедевр социального искусства поразительно; гениальна их гибкость, долговечность, обеспечиваемая их сменой.

Тайна системы скрыта не в ее структуре, а в ее способности оставлять открытые пространства. Японский язык не дает определений. Он все предоставляет на усмотрение.