– Может, она поэтому не захотела снять свитер, – засмеялся Н. – Может, надо было начинать с другого конца.

– А ты купил эти книжки? – поинтересовалась А.

– Я? – усмехнулся Н. – Зачем?

Но, застеснявшись протеста со стороны собственного мужского начала, добавил:

– А вот удивиться – удивился. Знаете что, после сегодняшнего мне хочется увидеть здешнюю ночную жизнь. Или таковой не имеется?

А. не знала. Тот Киото, где выросла она, не мог отвечать за весь город. В чайные дома с гейшами, выходящие своими цвета красной киновари глухими стенами в переулочки квартала Гион, можно было проникнуть только в качестве приглашенного гостя. Но водитель такси, которое мы поймали на улице, должен был знать и другие места.


Он повез нас из восточной части города далеко на юг, за главный вокзал, и остановился в боковой улочке перед ничем не примечательным зданием. Неоновая афиша возвещала, что тут кое-что предлагают. Поскольку английский в ней не фигурировал, на иностранных посетителей, значит, здесь не рассчитывали. Однако мы не произвели сенсации, не было заметно, чтобы двое гайдзинов[99], старый и молодой, с их местной сопровождающей привлекли чье-либо внимание у кассы. Нас только удивило, какие крупные купюры передавались через стойку и какие мелкие возвращались в виде сдачи.

Узкое фойе вливалось в неожиданно просторное помещение. Возвышающийся подиум вел через весь театр к открытой сцене, разделяя уже прилично заполненный зрительный зал. По-вечернему одетые господа и немногочисленные дамы сидели группками за столиками и обслуживались обнаженным до пояса женским персоналом. Не без труда нам удалось найти в задней части эстрады свободные места. Подобные кранам конструкции слева и справа от сцены не выглядели как осветительные установки, поскольку были снабжены площадками, над которыми виднелись купола клеток из металлических прутьев. Усилители обеспечивали легкую музыку; монотонно-медленный sound бренчащих ударных инструментов, сквозь который доносились прерывистые вздохи женского голоса, выполнял роль увертюры к представлению. Официантка, грудь которой была покрыта кажущимся запыленным лаком, приняла заказ и немедленно получила с нас за три маленькие бутылочки пива причитающиеся тысячные купюры.

На подиуме и на сцене полутемного театра были вмонтированы округлые платформы – два рыбьих глаза, – нижняя подсветка которых распространяла в помещении слабый аквариумный свет. Одетый в черное мужчина появился на сцене в конусе света, чтобы в странных резких интонациях поприветствовать гостей. Не успел он уйти, как в театре наступило затемнение, только платформы засветились ярче. Женский голос, до сих пор издававший только вздохи, взметнулся к однозначно призывным звукам и, казалось, вынужден был теперь дышать все более сдавленно. При этом вырывались негромкие тягучие ахи и охи или срывающиеся визгливые всхлипы. Две женские тени скользнули на сцену, заняли место на светящихся «рыбьих глазах» и, попирая свои контуры сапожками на высоких каблуках, принялись изображать из себя – одна в голубом, другая в белом платье – телесное олицетворение этого голоса, раскачиваясь в такт ему. С белыми лицами-масками под платиновыми париками они безлично улыбались зрителям, вращали бедрами, выпячивая ляжки из разрезов на платье, выставляя, содрогаясь от дрожи, одно плечико из шелка, который нарочито испуганно придерживали на груди. И в то время, пока они с отсутствующим видом поглаживали свои груди, губы их раскрылись и показался язык, настойчиво заскользивший от правого уголка губ к левому. Потом, подчиняясь голосу из усилителей, они начали высвобождаться из своих покровов, бросая друг другу, для согласованности, контролирующие взгляды.

Вскоре оставалось сбросить лишь тонкий набедренный поясок, на котором натянутые резинки держали черные чулки, но напрасно теребили они подвязки: захлебывающийся в сладострастии женский голос высосал из их пальцев все силы, лишил упругости их бедра, так что оставалось только сдаться, пасть, тщетно попытавшись еще раз собраться с силами. Как бы не сговариваясь, они разошлись в стороны; тогда платформа подхватила обессилевшие тела, и ничто уже не могло их спасти, сколько бы они ни прикрывали одной рукой возникшую наготу.

И никакой деланно улыбающийся ротик не отвлекал больше внимания от других, истинных губ, очертания которых прятались за заслоняющей рукой.

Пальцы не могли скрыть их, не прикоснувшись к ним, а прикоснувшись, не могли не разбудить их естества. А то, что творили пальчики, можно было четко видеть в зеркалах, в которые превратились освещенные платформы. Напрасно кидались девушки в разные стороны, словно пытаясь убежать от страстного зова бутона, расцветавшего у них промеж ног. Теперь зеркало начало вращаться, и то, что ускользало от взгляда спереди, еще более торжествующе открывалось сзади. Голос из усилителей вкрадчиво, но неотвратимо подбирался к своему кульминационному моменту, и когда он прорвался – не иначе как на исковерканном английском, словно для всех откровений на свете существовал только этот язык, – девушки одним махом оставили всяческие притязания на стыд. Каждая вытянула одну ногу вверх, отставив другую в сторону. Опираясь на обе руки, они предоставили свой половой орган на всеобщее обозрение. И у всех перед глазами вращалась эта плоть, обрамленная черным набедренным пояском миндалевидной формы, – рыжевато-розовая щель на светлом, слоновой кости, фоне, некий освобожденный от волос экспонат, безграничная простота которого несла в себе что-то беззащитное и вместе с тем трогательное. Сама фигура при нем поворачивалась тоже, словно победительница, демонстрировавшая в оригинале сверхнеобычный переходящий приз, – как уличная герла, подающая немой тайный знак, в котором никто никогда не увидит ничего иного, кроме того единственного, что он и есть на самом деле.

Когда одна из фигур поворачивалась спиной, другая возвращалась, как фигурки в часах на площадях, и головы публики поворачивались то в одну, то в другую сторону. Внезапно девицы опустили поднятую ногу. Они в изнеможении улыбались, глядя на свое лоно, словно оно было исполненное творение их рук. Время от времени они складывали и раскрывали бедра, словно уставшие бабочки свои крылья. Но голос из усилителей, сопровождавший лязг ударных инструментов только лишь слабыми вздохами, набрал теперь силу для новых пыток вожделения, требовавших все возрастающей громкости. Он уже опережал настойчивые звуки музыки, чтобы затем как можно дольше отшлифовывать себя под эту музыку. Тут уж и маленькая крепышка-танцовщица не могла больше довольствоваться только тем, чтобы неподвижно демонстрировать свое лоно. Оно начало двигаться все быстрее, а она, словно в осуждение, показывала на него пальцем снова и снова. Голос неумолимо подстегивал ее, и она попыталась всеми пальцами усмирить свой орган, необузданность которого с каждым вращением платформы все более резко бросалась в глаза.

Более крупная, платиновая блондинка оставалась пока прикрытой розовой вуалью. Но чем интенсивнее вытанцовывала вуаль на срамном месте, тем все меньше оно оправдывало свое название и вскоре решительно не захотело больше терпеть эту помеху на себе – схватило вуаль и принялось жевать ее, втягивая по частям в себя, пока лишь жалкий клочок лоскутка – проглоченной добычи – не начал подрагивать меж прожорливых губ. Исполнительница резко поворачивалась в разные стороны, падала на колени, похлопывая кончиками пальцев по невиданной глотке, не притупляя, однако, ее аппетита: теперь уже и пальцы стали для нее лакомством, она сначала облизывала их, а потом постаралась точно так же проглотить, прежде чем они успели ухватить последний торчащий кончик розовой вуальки и выдернуть ее из беззубой пасти, – некие кокетливые роды, сопровождавшиеся душераздирающими стонами из усилителя.

И на другой платформе зад, совершавший круговые движения, тоже предложил свой спектакль – довольно откровенное зрелище. Обе руки ухватились за ягодицы, а пальцы раздвинули с двух сторон сначала наружные, потом внутренние срамные губы, причем настолько, что стала видна вся глубина трепещущей багряно-кровавой раны, нанесенной самой природой.


Артистки больше не ограничивали себя притворством безудержного вожделения. То, что они представляли теперь, было наглядным обучением в чистом виде. Безмолвная публика сидела в затемненном зале, словно послушные ученики в классе, стремясь ничего не упустить. Кто-то из мужчин даже подался вперед, в то время как дамы скорее откинулись назад, однако без малейших признаков смущения.

Вот зад, развернувшись и расправившись, вновь уступил первенство лону, и теперь публике демонстрировали, как надо с ним обращаться, чтобы довести его путем легких и точечных прикосновений, круговых движений и умелого массирования до оргазма. При этом лица девушек оставались безучастными. Их улыбки бездействовали. Девушки предлагали в качестве пособия другое лицо. Холили и нежили истерзанные половые губы, пока те не превратились в мигающее око, а в нем не выступила капелька слезинки. Сначала этот феномен наблюдался на примере той, что была крупнее и сильнее, и шелковый лоскут пришелся весьма кстати, чтобы стереть следы растроганности. С малышкой-крепышкой пока ничего не происходило, и все ее извращенные усилия выглядели полным отчаянием. И вдруг из ее нутра изверглась отчетливо зримая струя. Служитель в ливрее подал свежий кусок шелка, чтобы исполнительница могла привести себя в порядок после такой обильной секреции. Малышка поспешно исполнила это, нисколько не стыдясь и без лишних церемоний. Музыка утихла до легкого фона, девушки поднялись. Они вежливо улыбались, склонив головы, затем поклонились более выразительно, когда возникли жиденькие аплодисменты, и исчезли за кулисами.


Мы сидели перед машинально опустошенными стаканами, не глядя друг на друга. Один раз Н. пожал плечами, фыркнув, как лошадь, которой в ноздрю попал овес. А. не улыбалась, но не выглядела потрясенной, скорее нервозной, словно мы сидели на экзамене – только в чем же нас экзаменовали?

Театральная публика состояла из солидно выглядевших salarymen (служащих), притом, что мы покинули почтенную часть города. «Здесь начинается район yakuza», – заметила в такси А., когда мы проехали вокзал. Если я правильно понял, то обозначение отношений между такими людьми, как «организованная преступность», словом «якудза», то есть «мафия», было все же слишком сильным. Якудза предназначена для грубой работы. Эти люди занимаются организацией реальной жизни, не выставляя ее напоказ. Азартные игры, спортивный тотализатор, запретные желания и пристрастия, – поскольку все это существует, тоже должно быть упорядочено. Кто избавит квартиросдатчика, когда тот наметил перестройку, от квартиросъемщика, если закон при этом слишком щепетилен? Кто занимается сносом, если новостройка более выгодна? Кто водит грузовики и машины в обход трудового права и тарифных соглашений? Кто создает бригады сдельщиков-почасовиков из слаборазвитых стран и владеет способами облегчить дремоту полицейских из отдела по работе с иностранцами? Перед кулисами якудзе запрещено появляться, а вот раздвигать кулисы – тут без них никак не обойтись. Опухоль, взявшая на себя функции органа, не операбельна. Якудза отвечает за лоно Японии, которого стыдятся, когда оно себя обнажает. Якудза – тень, которую отбрасывает само сформировавшееся общество. Чтобы оно могло выступать в выгодном свете, тени этой дозволено падать везде, но только не затмевать изображение.

В этом театре лоно не есть метафора. Тут тень демонстрирует себя в качестве тела. Респектабельные люди приходят сюда, чтобы ощупать его взглядом, проникнуть в него со своими желаниями. И в кассу они уплатили за то, чтобы не надо было стесняться.

Тут на обозрение выставляется то родовое отверстие, которое однажды исторгло и тебя. Но это не твоя мать раздвигает для тебя ноги и не твоя жена. Этого еще не хватало! Хуже не придумаешь! Но ты прекрасно знаешь, что это было бы и не лучше: первое – привело бы тебя в содрогание, а второе было бы лишь законно. А то, как тебе предлагают в этом театре лоно, есть его сценическая анонимность, равнодушие персоны, демонстрирующей его. Это щекочущая нервы форма тела, открывающаяся перед тобой только на условиях якудзы. Верхушка приличного общества беспрестанно препятствует ей проявиться в полную силу. Чтобы однажды без помех ощутить эту силу, придется поехать за вокзал.

Именно там и устроили этот театр, посвятив его лону.

Беглый взгляд, который ты еще ребенком бросал украдкой в купальне, здесь застыл, прочно прикованный к интересующей тебя цели: она не прячется и не избегает тебя, и тебе не надо этого делать. Рисунки в книге по анатомии, сколь схематичными они бы ни были, можно было только тайно и быстро полистать. Тут каждая «таблица» обрела плоть. Ты можешь сидеть тут сколько хочешь и так долго, пока платишь. «Мое лоно необъятно», – шептала тебе твоя первая подруга – незабываемая фраза, при которой то, о чем тебе и думать было нельзя, впервые пришло в голову. Здесь же ты имеешь это перед собой, и смотри: ты не ошибся. Так необъятно было ее лоно, когда ты целовал его в уста – достаточно долго, но все еще беспомощно, – пока они не уступили и не раскрылись, впустив твой язык до самого основания. То, что ты принимал за самые отвратительные твои фантазии – смотри-ка, оказалось самым правильным.