– В образе какого животного вам было бы приятно страдать? – спросил Шнипп.

Это была гениальная идея, молниеносно сверкнувшая в мозгу моего супруга, и когда он увидел, как побледнел Инверницци, он не замедлил сверкнуть еще раз.

– Я пропишу вам сейчас противоболевые штаны.

– Что это такое? – спросил Инверницци.

– Набедренный корсет, – сказал Шниппенкёттер, – он разгрузит вам брюшную стенку. Он будет стягивать вас, держать как опора ваши фантазии и способствовать их родам. Мне только надо снять с вас мерку. Пожалуйста, разденьтесь.

– Во мне погиб хороший портной, – сказал он, пока мы пили в перерыве кофе. – Впрочем, в паху у него нет никаких видимых изменений, если вы понимаете, что я имею в виду. Зато на шее у него висит талисман в виде допотопной медицинской коробочки, а в ней – кусок тряпки со старым кровяным пятном. Вероятно, он окунал его во влагалище своей жены. Почему вы так смотрите на меня, Анна Ли?

Шнипп был великим мастером иезуитского педантизма. Корсет-тиски, который он приказал изготовить в специальной мастерской, с трудом выполнившей его заказ, надевался на бедра вместе с замком, открывавшимся только с помощью кода из определенной комбинации букв. Шниппенкёттер ему ее не назвал. Трудотерапия, сеньор! Корсет был сделан из кожи буйвола и украшен сусальным золотом. Инверницци мог в нем стоять и лежать, с большим трудом сидеть, едва ли соблюдать необходимую гигиену, а вымыться в ванне – и вовсе нет.

И тем не менее противоболевые штаны он принял как благодеяние.

Они давили, но не там, где он привык эту боль ощущать. Они наводили его на другие рассуждения: как выжить и за что зацепиться в этой жизни? Сеансы стали носить зоологический характер. Сначала он свыкся с мыслью о своей принадлежности к низшим животным. Он вообразил себя мидией, твердые скорлупки ракушки заменили ему сомнительную опору скелета, пробуравленного насквозь позвоночным столбом. Затем он стал устрицей, отказавшись от заманчивой перспективы стать пресноводной жемчужницей. Ему показалось важнее сохранить двигательные способности организма. Тогда приделаем ей ноги, сказал Шнипп, и посмотрим, что из этого получится. Инверницци запрыгал вскоре как блоха. Отличный прыжок! А если бы стал улиткой, пришлось бы покинуть надежно защищающий его домик.

Следующий сеанс превратил его в сверчка, использовавшего свои лапки еще и для музицирования. Ради этого Шнипп внушил ему идею с хордовыми, живущими со своей спинной струной внутри него и выедающими его внутренности. Изнывая от жажды, сверчок ринулся в воду, пытаясь избавиться от хордовых червей, и именно на это Шнипп и рассчитывал. Ибо только в воде пациент сможет спариться в клубке живых тварей и потом исчезнуть, став икринкой-яйцом. Их поедают личинки, превращающиеся в комаров, а те, в свою очередь, становятся добычей сверчков, внутри которых развиваются хордовые и пожирают своего хозяина, и так далее, и так далее, до бесконечности.

И тем не менее, сказал Шнипп, картинки сменяют друг друга, кино крутится, а зоомир совершает свою эволюцию.

Все дело застопорилось на креветках. Как там дела, Анна Ли, не видно ли на горизонте следующей зверюшки? – радовался Шнипп. Но в ближайший час так никто и не появился, и Инверницци резко заявил, что не желает больше продолжать эту игру. Тоже хорошо, сказал Шниппенкёттер, будем разговаривать серьезно. И тут же прямиком объявил:

– Наконец-то вы добрались до своего рака и получили его!

В этом весь Шниппенкёттер. Величайший страх пациента – он называет его «крипта» – это его особый трюк. То, чего они больше всего боятся, с тем и желают больше всего встретиться. Пока не добьются – не успокоятся. При этом они сами должны натолкнуться на это. Он, Шнипп, снимает только последнюю завесу. И вот уже перед пациентом лицо горгоны Медузы – голый животный страх. И смотри, пожалуйста, – это их собственное лицо. Почему оно так пугает их? Потому что это маска, Анна Ли, – окаменевший образ – это всегда еще то, что им подсовывает их мания величия. От чего они хотят защититься как от последнего страха, самого-самого последнего из всех? А что может быть самым последним? Что господин пациент всего-навсего чистое ничтожество, голый Никто, а вовсе не кто-то, кто богат и приехал издалека. Тогда уж лучше получить что-нибудь другое – и это, конечно, то, что он, как он думает, уже имеет давно, то есть свою болезнь. И пусть это будет рак – вот оно, наконец-то, он получил это и вернул себе утраченную было важность. Это лучше, чем ничего, намного лучше, Анна Ли. А вы знаете, когда мы действительно заслужили бы миллион? Когда нам в лицо засмеется маска горгоны Медузы. Но только тогда мы уже ничего не получим.

– И вы знаете, как этому воспрепятствовать? – спросила я.

– Столько денег он отдаст, только пока будет испытывать страх, – сказал он, – а если освободится от него, мы останемся ни с чем.


– Наконец-то вы добрались до своего рака и получили его!

Рак. Это слово подействовало на Инверницци как смерть. Одно-единственное слово – и Творенье Божье можно забрать себе назад, словно оно было сплошной ошибкой. Следовательно, это истинная правда, что он чистое ничтожество.

– И что теперь будет? – спросил он беззвучно.

– А теперь вы выпишете чек, – сказал Шниппенкёттер, – и пойдете назад в свой отель. Hasta luego[19].


Его мать умерла от рака, и его отец тоже. Бессильная и всесильный. Ни один ребенок, Анна Ли, будь ему четырнадцать или сорок, не в состоянии понять умом смерть своих родителей от рака, каждый приписывает ее своему собственному злодеянию. И за это они хотят поплатиться своей жизнью. Рак как бы сигнализирует им: теперь твой черед. Ведь отчего умирает тот, кто умирает от рака? Оттого, что его клетки обезумели и стали одержимы манией величия. Они хотят стать бессмертными. И от этого он умирает каждый день, хотя никакого рака у него нет, он только боится его. Самый гнилой компромисс между раем и адом! Человек показывает мне свою малоценность, только я не должен ее замечать.

Вот таков Шнипп. Почему я должен лечить вас от вашего комплекса неполноценности, мог сказать он, вы по заслугам страдаете от этого комплекса. Вы и есть неполноценный.


Когда Инверницци пришел снова, походка его казалась окрыленной, я это чувствовала даже в своих наушниках. Я знала, что он выложил Шниппенкёттеру на стол: противоболевые штаны. Замок не был сломан.

– Ага, – сказал Шниппенкёттер. – Вам они больше не нужны.

– Они мне мешают, – возразил Инверницци, – у меня есть любовница.

– Ах, вот как? И как вы открыли замок?

– С помощью кода, – сказал он. – ARS[20]. Три буквы, и никакого искусства.

– Значит, вы чувствуете себя гораздо лучше, – сказал Шнипп. – А как там поживает ваш рак?

– Я должен умереть. Вы сами это сказали.

– Мы все смертны, – произнес Шниппенкёттер.

– Но кое-кого я возьму с собой, – сказал Инверницци.

Последовала пауза.

– Боже правый, – прошептал Шниппенкёттер.

А я прямо-таки видела перед собой, что сделал Инверницци. Он снял свой галстук – все еще полоски с национальными цветами Аргентины, – снял пиджак и сорочку, потом нательную рубашку и сложил все аккуратненько на кушетку. На груди у него болтался его талисман. А на бедрах был надет пояс с патронами, начиненными динамитом, и посредине болтался запальный шнур.

– Сначала противоболевые штаны, а теперь пояс смертника, – сказал Инверницци.

– Ну и шутки у вас, – произнес Шниппенкёттер. – Вы хотите взорвать себя и взлететь на воздух?

– Но не один, – сказал Инверницци.

– У вас нет рака, сеньор.

– Вы уже не можете отнять его у меня, господин доктор.

– Инверницци, – сказал Шниппенкёттер, – мы справимся с этим. На следующей неделе я хочу видеть вас каждый день. И тогда вы расскажете мне о своей любовнице.

– Я – аргентинец, – сказал Инверницци, – и у нас есть такое правило: джентльмен наслаждается, но никому ничего не рассказывает.

Он сунул руку в карман пиджака, лежащего на кушетке, отсчитал из пачки денег десять купюр и положил их на стол. Потом оделся, поклонился и вышел.


– Есть такой тип пациентов, – сказал Шниппенкёттер, – которые водят на поводке свою зубную щетку, потому как она – их пес Вальди. Главный врач встречает такого пациента в парке и спрашивает: «Мюллер, как дела у вашего Вальди?» – «Что вы имеете в виду?» – удивляется пациент. «Да вот эту собаку», – говорит врач. «Какая же это собака, это зубная щетка». Тут уж приходит черед удивляться врачу, он идет за ним вслед и слышит, как тот говорит: «Вальди, а здорово мы его обманули».

– Почему у вас такой серьезный вид, Анна Ли?

Каждый раз, когда Шнипп боялся, он говорил: почему вы боитесь?

– Откуда главный врач знал, что видит перед собой зубную щетку, а не собаку? – спросила я.

– Он не был полным идиотом, – ответил Шниппенкёттер.


Инверницци приходил еще, не каждый день, но всегда в назначенное ему время. Шнипп убедился, что беспокоился напрасно. Взрывной пояс был игрушечный, и Инверницци даже сам себе запрещал попробовать поджечь воображаемый запал. Ни разу еще компания вокруг него не показалась ему подходящей для этого. Правда, молодые девушки в трамвае прилепили ему на лицо свою омерзительную жвачку, но потом заговорили с ним очень приветливо. Инвалид в коляске попросил у него огонька, но, когда он увидел, с каким наслаждением тот глубоко затянулся, он подумал: этот уже знает, ради чего готов умереть. Несколько улиц он преследовал древнюю старуху с окаменевшим лицом, но вдруг увидел, что ее шея напоминает ему шею матери.

– Он начинает видеть людей, – сказал Шниппенкёттер, – и поэтому теперь он ничего им не сделает.

– Вы тоже начали видеть его? – спросила я. – Но только как вы это смогли? Он ведь не перед каждым обнажается до конца.

Шнипп посмотрел на меня совершенно непонимающим взглядом. И с этого момента мне больше не было его жалко.


Раздватри, раздватри. Спасибо. Я больше не курю. Нет, я не доставала для него взрывчатку. Вы думаете, я была нужна ему для этого?

– В Аргентине я был всесилен, – сказал он, – и абсолютно бессилен. Я не смог найти ни одного суда, который осудил бы меня, и так по сей день.

– Если бы ты еще любил Долорес, – сказала я, – но, по правде, я не верю тебе, что ты ее убивал. Ты просто стоял и смотрел. А теперь ты испугался. Слишком поздно, Инверницци.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– Инверницци, – ответила я, – ты меня еще совсем не знаешь.


В первый раз мы встретились сразу после полудня. Я попросила портье соединить меня с его номером.

– Да? – сказал он усталым голосом.

– Я жена вашего лечащего врача, – сказала я. – Мне нужно сообщить вам кое-что лично.

– Он мертв? – спросил он.

– Еще нет, – сказала я. – Могу я к вам подняться?

– Прошу вас, – сказал он после некоторой паузы.

Я села в вестибюле, прошло две, три минуты. Я успокоилась немного, встала и пошла к лифту, нажала кнопку «мансардный этаж» и постучала к нему в его «люкс». Он открыл не сразу. Возможно, он уже перестал думать, что кто-то придет.

Он принял меня в чесучовом костюме, поцеловал мне руку и предложил войти. Я села на софу, за спиной у меня было окно, из которого открывался вид на индустриальную часть города. Первое, что мне бросилось в глаза, была икона над телевизором, настоящая, не то что раньше. Салон был выдержан в белых тонах; рядом с обеденным столом стоял письменный стол, на нем было пусто. Сквозь обшитый лаковыми панелями проход взгляд проникал в спальню, дверь туда была открыта. Работал кондиционер. Инверницци все еще стоял. Он постоянно мигал от яркого солнечного света, его лицо было все так же заострено книзу, как и во времена нашего детства. Он не узнавал меня, прическа Красной Смерти сильно меняла мой облик и делала для всех чужой. Я могла, конечно, снять очки с тонированными стеклами. На высоких каблуках я не казалась такой уж маленькой, только мой голос остался все тем же неизменно детским. Вы ведь это тоже слышите, так ведь?

– Что вы будете пить? – спросил Инверницци.

– Ничего, спасибо, – сказала я. – Вас все еще мучают сильные боли?

– Не стоит беспокоиться, спасибо, – ответил он сдержанно и официально. – Я прошу меня извинить, что не могу сесть, но в данное время я должен оставаться в корсете.

– Когда он вам будет не нужен, то знайте: его код– ARS.

Он впился в меня удивленным взглядом, вежливая маска на его лице съехала вбок.

– Где бы я могла вымыть руки? – спросила я.

Он молча указал на коридор.

В ванной комнате я разделась и сложила одежду на край ванны. Оглядела себя в зеркале. Потом вернулась в салон, села на софу и посмотрела Инверницци в глаза. Он не двинулся с места.

– У вас есть сигарета? – спросила я.

– Я не курю, – сказал он – но тут вообще-то… Он выдвинул ящик стола.