Юлия Туманова - Семь верст до небес

Ну, куда запропастились эти помешанные?!

Наконец откликнулся сотовый Кирилла, но почему-то Ташкиным голосом.

— Это я, Наташ, — сказала Ольга с досадой, — вы где?

— Ой, теть Оль, не спрашивайте! Иваныч взялся снег во дворе чистить — у нас знаете сколько снегу навалило! — а мама ему сказала, что надо дворника нанять, и тут такое началось! Два часа уже ругаются! Он что-то про имидж орет, а она про его радикулит. Ой, теть Оль, я больше не могу говорить! Я в игрушку играла, так что на мобильнике сейчас батарейки сдохнут!

Ольга покосилась на примолкшую трубку и подумала: «я тоже сдохну». От холода. От голода. От того, что покурить не удалось. И еще потому, что некому на меня орать, и никому нет дела до моего радикулита.

Одно утешение — этого самого радикулита пока вроде не предвидится. И то радость.

Она решила дожидаться в вокзальном буфете, а то чего доброго разминутся по дороге, и будет совсем не смешно. Но до буфета Ольга не дошла. Спрыгнув с перрона, она как-то крайне неудачно приземлила ногу, и тут же перед глазами запрыгали веселые звездочки, чемодан вывалился из рук, и Ольга взвыла на всю Питерскую. То есть, на всю Октябрьскую, вот как. Именно так. Вокзал же на Октябрьской улице.

Почему она думает об этом, распластавшись поперек дороги?!

— Что такое? Вам плохо?

— Скорую. Скорую вызывайте.

— Да не надо скорую, тут на вокзале медпункт есть. Что у вас, давление, да? Сегодня обещали магнитные бури, и день вообще неблагоприятный.

Точно. День совсем неблагоприятный. Ольга обвела глазами доброжелательно столпившийся народ, который на все лады советовал, как ей справиться с несчастьем. Ни один придурок не догадался протянуть руку и помочь подняться.

Ах нет, один все-таки нашелся.

Прямо перед собой она увидела рыжеватую макушку, а у себя на коленке — длинные, крепко сбитые пальцы. Они слегка надавили, и мужчина сердито спросил:

— Так больно?

— Вы, что, идиот? — взвизгнула Ольга. — Конечно, больно!

— Я не идиот, — возразил он раздраженно, — я врач. А у вас перелом. Хватайтесь за меня, ну!

— Разойдитесь, — велел он шушукающей толпе, — я везу даму в больницу.

Ольга огорошенно молчала и смотрела, как хищно поблескивают стеклышки его очков, и топорщатся розовые от мороза уши.

— Вы меня не помните? — спросила она, когда он поднял ее и каким-то чудом сумел еще запихнуть под мышку ее чемодан.

— Помню, — озабоченно откликнулся он, и было видно, что заботят его вовсе не воспоминания.

— Мы с вами снова ехали в одном поезде, да? — с идиотской, беспричинной радостью уточнила она, будто школьница-переросток, впервые попавшая на дискотеку, где все сверкает и переливается, и может быть, кто-нибудь из этих взрослых, красивых парней пригласит ее на медленный танец.

Странно. Вроде ударилась она не головой.

Очень странно.

— Что вы, как маленькая, а? — с какой-то досадливой жалостью покосился он на нее, и Ольга обязательно вырвалась бы, если бы могла, испугавшись, что он услышал ее мысли.

Но он не слышал, конечно. К тому же передвигаться самостоятельно было невозможно. Поэтому все осталось, как есть.

Ее ладони у него на плечах. Чужая рука у нее на спине. Тяжелое сопение над ухом.

Прекрасно.

— Как дите, честное слово! — продолжал бубнить он. — Ну, вот куда вы на таких каблучищах ломанулись, а? Тут не то что ногу, тут шею свернуть можно. Не ерзайте, пожалуйста!

— Не буду, — пообещала она, покаянно затихнув, но тут же встрепенулась: — А вы куда меня несете-то?

— В машину.

— А у вас какая машина? — капризно осведомилась она.

Очень хотелось услышать, что белый мерседес со свадебными ленточками и бубенцами.

Лучше, конечно, карета, но куда деваться, если на дворе двадцать первый век и остались только кареты скорой помощи? Вот-вот, ей в самый раз.

— Спасибо вам за все, — вдруг проникновенно сказала Ольга, не дождавшись ответа, — большое спасибо.

— Не за что.

Ну да, он же просто выполняет свой долг. Она притихла окончательно.

Какой благородный мужчина! Из ушей просто прет это самое благородство, гуманность, клятва Гиппократа и все такое прочее, совершенно ненужное.

Нога болела прямо-таки нестерпимо, и ни в какую больницу не хотелось, а хотелось, чтобы он — хм, он ли это?! — чмокнул ее в замерзший, красный нос, убаюкал, пошептал бы всякие глупости и банальности, погладил коленку — просто так, а не потому что…

Головой она, наверное, все-таки задела бордюр.

Других объяснений нет.

Кое-как он впихнул ее на заднее сиденье какого-то подозрительного на вид драндулета, моментально прогнувшегося и устало вздохнувшего всеми своими гайками, колесами и чем-то там еще.

И тут зазвонил ее мобильный.

— Вас кто-то встречает, да? — опомнился он и мысленно обозвал себя кретином. — Скажите, чтобы сюда подошли. Мы подождем, — разрешил великодушно. Тупица. Раньше надо было думать об этом, когда вцепился в нее и шел по перрону с гордым и озабоченным видом, будто нашел клад и теперь думает, как бы получше его перепрятать.

А у клада, между прочим, собственное представление о жизни.

К тому же, имеется законный владелец.

В прошлый раз именно он — настоящий, широкоплечий исполин — встречал ее с поезда.

А сейчас, наверное, припоздал слегка.

— Ну, что ты, Кирюш, ничего страшного, — между тем сладко пела в трубку жертва высоких каблуков, — только вот дождаться я вас не смогу. Нет, никак не смогу.

— Ну, почему же, — пропыхтел благородный рыцарь, — вполне можем подождать.

Она окинула его каким-то странным, чрезвычайно веселым взглядом, и ему моментально сделалось жарко. Распахнув куртку, он отвернулся в окно.

— Потому что меня в больницу везут, — бодро пояснила Ольга братцу, который оправдывался в трубке и просил не злиться, — у меня перелом случился, но вы не волнуйтесь. Все в порядке.

В полном порядке. Кажется, впервые в ее жизни — полный порядок. Во всяком случае, что-то очень похожее на него.

— Не надо орать, Кирюш. Алене привет. Приезжайте сразу в больницу, ладно? В какую больницу мы едем? — спросила она у затосковавшего вдруг доктора.

Тот обернулся и ответил. Ольга повторила для брата. И трубку отключила, невзирая на не смолкавшие в ней вопли.

— Поехали? — хмуро спросил доктор.

— Поехали, — кивнула она ретиво.

В ноге что-то ворочалось и стонало, за окном поднялась настоящая вьюга, драндулет едва справлялся с ухабами, каждую секунду норовя рассыпаться, но Ольга сидела и мечтала, чтобы дорога никогда не кончалась.

Она ведь только началась, эта дорога. Ведь так?

Самолет — блестящий, громадный снаружи — внутри оказался очень уютным, но все равно было страшно, и от коленок к груди поднималась дрожь, и в горле пересохло, и первым делом, усевшись в кресло, она попросила:

— Кир, дай водички.

Он протянул лимонную бурду, которую она теперь пила постоянно, не доверяя искусственным витаминизированным напиткам, и посмотрел с беспокойством.

— Ты уверена, что…

— Мы сто раз это обсуждали, — отрезала Алена, — я чувствую себя великолепно!

— Ну да, ну да, — он сжал ее ладонь и машинально отпил из той же бутылочки.

Скривился, закашлялся, и пока Алена растерянно таращилась на мужа, Ташка, перегнувшись через кресло, с удовольствием постучала по широкой спине.

— Иваныч, чего ты паникуешь? Вот Степка говорит, что беременным очень даже полезны новые ощущения и сильные эмоции!

Степка учился в медицинском колледже, и последние несколько месяцев был у Ташки в ба-а-альшом авторитете. И не только в вопросах медицины.

Алена немного поразмышляла на эту тему, привычно беспокоясь, не рановато ли в тринадцать лет… мм… обзаводиться… ммм… кавалером.

В общем, как всегда, ни до чего не додумалась.

— А вот Григорий Максимович утверждает, что… — заспорил было Кирилл, но Ташка с досадой отмахнулась:

— Твой Григорий Максимович — хирург, и ни фига не соображает в беременностях!

— А твой Степка учится на первом курсе, к тому же сессию чуть не завалил!

— Он не мой!

— Григорий Максимович тем более не мой.

Григорий Максимович был Ольгин, и Алена на некоторое время перекинулась мыслями на них. Это были чрезвычайно приятные мысли, если не вспоминать последний разговор с золовкой, которая обзывала их с Кириллом сумасшедшими, а Ташку — бедным ребенком, и орала, как оглашенная, что с пятимесячным пупком в самолет садятся только идиотки.

Алена покосилась на свой пупок и стала думать о том, кто там. Впрочем, предыдущие мысли тоже слегка разбавлялись этими думами. Почти полгода все в ней подчинялось именно ему — тому, кто там. Или ей. Вот это было совершенно непринципиально, как заявлял будущий папаша.

Он вдруг громко зевнул рядом с ней, вероятно, утомившись от переживаний. И Алена ни с того ни с сего поцеловала его тугую, слегка шершавую щеку.

— Смотри, — Кирилл кивнул в окно, — взлетаем.

— Ага, — сказала она и не пошевелилась даже. Ей нравилось смотреть на него.

— Вы так и в Париже ни черта не увидите! — вылезла Ташка.

— Чья бы корова мычала, — ехидно заметил Кирилл, — кто это на прошлой неделе с лестницы чуть на брякнулся, когда Степан с букетом заявился и при галстуке! А?

— Бэ!

— Ну, вот и все.

— Грубый ты дядька, Иваныч.

— Наташа!

— Алена, тебе нельзя волноваться. Смотри в окно. Мы больше не будем. Дать водички?

Ладонью он взялся за ее живот, а глазами за ее взгляд, и мелькнуло подозрение, что, пожалуй, Ташка права и не много они увидят там — в Париже. Да и на что смотреть-то?!

Эйфелевой башней были их поцелуи, когда дыхания не хватало, а сердце гремело, будто шли по нему колонны, и распирало изнутри, будто воздушный шар, рвущийся к облакам. И каждый раз казалось, что вот-вот оборвется струна, обрушится небо, обломками осыплется сердце, но — нет, все оставалось по-прежнему, и все было вновь.

Сеной — прохладной, свежей, извилистой, с солнцем, покачивающимся в спокойной воде, — была дорога к дому.

Так зачем им Париж?!

Просто однажды Алена сказала:

— А может, все-таки ты возьмешь отпуск? Съездили бы куда-нибудь.

И Кирилл сказал:

— Давай!

А Ташка сказала:

— Все вы врете. Никуда не ездили сроду, а тут — поедут!

Но они поехали, и даже Ташка поехала, хотя очень ей не хотелось расставаться со Степаном на — целую! — неделю.

Самолет вдруг как будто присел на задние ноги — тьфу ты, колеса! — и Алена все-таки посмотрела в окно.

Ой-ой-ой, куда это они?! Как же так?! А земля, почему уплывает земля? Остановите, я не хочу, я боюсь, мне нельзя волноваться!

— Алена! — завопил Кирилл так, что из-за синей занавески показалась стюардесса.

— Ничего. Я в порядке.

Она же смелая. Только он знает, какая она смелая, даже если ей очень страшно.

Она просто прижмется к нему и будет ждать, когда все это закончится. Но это не кончалось, и прижиматься просто так, от страха, ей стало скучно. Алена снова посмотрела в окно.

— Кир, какая красотища! Ты видишь? Ой, а речка, глянь, это речка! Как будто ниточка, да? Ой, облака поплыли! Или это не облака? Смотри, смотри, море! Вот это да!

Он летал десятки раз. Он видел это все. Почему же сейчас он восторженно хлопает глазами, будто впервые уселся у иллюминатора?!

Да вовсе не в окно он смотрит, вот в чем дело.

Эй, угомонись. Тебе не шестнадцать лет, и ты знаешь эту женщину три года! Страшно подумать — три года! Как это мало, Господи. Господи, дай мне силы, нет, дай мне и дальше смотреть на нее, пугаться за нее, растопыривать глаза, словно наивный школьник, вместе с ней любуясь закатом, рассветом и слушая соловьев — обыкновенных, весьма банальных соловьев!

И пусть родится сын. Или дочь. Их персональное чудо. Пусть Ташка влюбляется, взрослеет, капризничает, трубит, как стадо слонов, завидев прыщ на подбородке, ревнует иногда, зовет его Иванычем и ехидно тыкает в бок, когда он начинает слишком волноваться за все это и от волнения забывает слова, выкрикивая на весь дом одни междометия.

Да! Да!

Только это. Больше просить нечего.

Когда самолет приземлился, и по эскалатору, блесткой лентой скользящему под стеклянным колпаком, они прошли к выходу и очутились в чужом, сногсшибательном, сказочном городе, Кирилл понял, что попросил бы еще кое-что.

Чтобы родные глаза никогда, никогда не уставали вот так сиять, чтобы повторилось это снова и длилось вечно.

— Это правда, да? — выдохнула Алена.

— Нет, мам, ты бредишь, — бойко возразила Ташка, — такое случается у беременных!

— Откуда тебе знать, как и что случается у беременных? — с притворной сердитостью спросил Кирилл, прижав ее к боку, и все смотрел исподтишка в лучистые, огромные глаза.