— Святой боже! — застонал Николас. — Если она приедет, на нас свалится вся семейка как саранча. Почему они не оставят нас в покое? Для них это просто… просто светское мероприятие, а для меня… для нас… — Он умолк, осознав, что страдает не один. — О господи, бабушка! — вскрикнул он, испытав чувство вины. — Она, наверное, просто убита горем. Мне надо к ней пойти, поговорить с ней.

— С ней сейчас доктор Сартори. Несчастная женщина. Двух дочерей похоронила, единственного сына, невестку и вот сейчас… из нас двоих она всегда была самая сильная, всегда меня утешала, но теперь…

В глазах старика не было слез, в них отражалась лишь покорность тяжелой судьбе. Сил сопротивляться ее ударам больше не было. Он вырастил своего ангелочка, которая превратилась в чудесную женщину, и выдал замуж за прекрасного человека, который ее обожал и которого она страстно любила. И вот, достаточно было упасть одной свече, чтобы отнять у старика все, чем он жил. Какие еще испытания уготованы Богом его старому сердцу?

Голос Николаса прервал его размышления.

— Тебе следовало бы оставаться с бабушкой.

— Мне хотелось при твоем приезде быть здесь, в доме.

— Янош получил сильные ожоги? Я спрашивал парня еще в дороге, но этот болван как воды в рот набрал.

— Боднар велел ему держать язык за зубами. Ожоги скоро заживут, а вот от шока он оправится нескоро. Он нашел Беату и чуть не умер от горя. Твои люди тебе очень преданы, Ники. Вряд ли кого-то из твоих соседей так уважает челядь, как тебя.


В последующие дни непрерывно приезжали гости на траурную церемонию и поступали письма с соболезнованиями. С прибывшим после полудня поездом приехали, кроме Мелани и Фердинанда, многочисленные родственники. Часть из них — потому, что почти год назад были приглашены на свадьбу, другие — как раз потому, что на свадьбе не были. К погребению не был приглашен никто. Тем, кто приехал выразить соболезнование, оставалось ждать, получив соответствующий прием и угощение. Члены семьи Гайгер имели возможность, пользуясь случаем, проверить, как повлияли их деньги на развитие хозяйства Каради. До сих пор Гайгеры вкладывали деньги в имения, принадлежавшие носителям высоких фамилий, которым их образ жизни не позволял снисходить до таких прозаических вещей, как сев или уборка урожая. Гайгеры были держателями ипотеки на замки и оказывали маклерские услуги, когда происходила смена собственников таких владений; здесь, однако, впервые они были не доверенными лицами или маклерами, а принадлежали к семье владельца имения.

Родственники по отцовской линии, Каради, привезли с собой детей, слуг и все свои предрассудки. Со всех концов империи съезжались друзья, многие на автомобилях, что усугубляло и без того царивший в имении хаос. Требовались усилия настоящего штаба, чтобы разместить всю эту армию гостей. Не дай бог, чтобы нарушить требования протокола или задеть чью-то чрезмерную чувствительность. Все имевшиеся в распоряжении руки были брошены на устранение последствий пожара и обустройство комнат для гостей. Между замком и станцией Шаркани для прибывающих было установлено регулярное транспортное сообщение.

Фердинанд и Мелани приехали первыми. Нашествие продолжалось в течение последующих трех суток. Въездные ворота не закрывались, никто из слуг не сомкнул глаз, и даже Николас оставался на ногах: чтобы приветствовать гостей, принимать соболезнования, давать распоряжения по размещению гостей, оговаривать детали погребения. Он разделывался со всеми этими обязанностями, находясь в глубоком трансе.

Служанки из дома Рети, которые знали Беату еще ребенком, одели ее к погребению. Дубовый гроб с закрытой крышкой, сделанный работниками своими руками, под горой цветов был установлен в маленькой капелле замка; бронзовый гроб должен был прибыть из Будапешта. Николас так и не видел лица умершей. Стоя на коленях перед катафалком, он не раз испытывал искушение поднять крышку, но всякий раз его охватывал безотчетный, непреодолимый страх, и крышка оставалась закрытой. Только состояние шока, в котором он пребывал так долго, было для него благословением. Только это позволило ему выдержать и это нашествие, и презрение всех Каради по отношению к Гайгерам и наоборот, и хаос на хозяйственном дворе, где автомобили нагоняли страх на скотину и людей; и бесконечные жалобы его матери на плохое железнодорожное сообщение; и ворчание отца, который должен был делить одну комнату с матерью; и сверхмерную деланную скорбь тех людей, которые, протягивая тебе руку, за спиной шепчут двусмысленности, и слезы, легко вызываемые после возлияния шампанским, и кокетливые взгляды из-под траурной вуали.

За день до похорон пришло сообщение о приезде сестры Беаты. Алекса приезжала в сопровождении мужа, барона Ганса Гюнтера фон Годенхаузена, майора лейб-гвардии полка кайзера Вильгельма II. Николас сам отправился на станцию, в основном чтобы хотя бы ненадолго отвлечься от этого кошмара в замке. Он приехал как раз к моменту, когда маленький локомотив, изрыгая, словно сказочный дракон, клубы пара, остановился у перрона. Из вагона первого класса вышел один-единственный пассажир в светло-сером дорожном костюме и широкополой шляпе. При виде Каради он, приветствуя, снял шляпу со своих светлых, с темными прядями волос. Он был высокого роста, с мускулистой, но стройной фигурой, примерно тридцати лет, с гладким лицом и мелкими, появляющимися при улыбке морщинками в уголках рта. Если бы не небольшое родимое пятно на левой щеке, он был бы просто непозволительно красив. Он коротко по-военному поклонился и щелкнул каблуками. В толпе возвращавшихся домой с рынка рабочих и крестьян он выглядел просто величественно. Николас, как и большинство его товарищей по Австро-Венгерской императорской армии, испытывал определенную антипатию к Пруссии.

«Он похож на Лоэнгрина», — подумал он.

— Фон Годенхаузен, — представился прибывший, и они пожали друг другу руки. К удивлению Николаса, майор задержал его руку гораздо дольше, чем это было принято. — Я давно хотел бы с вами познакомиться, но в более счастливых обстоятельствах. Примите мои соболезнования, — проговорил фон Годенхаузен на корректном, исключительно литературном немецком языке.

Его тон был теплым, но без намека на сентиментальность. Совсем не по-прусски. Направленные на Николаса светло-голубые глаза были подернуты сочувствием. Николасу показалось, что этот взгляд в любое мгновение может стать стальным. И все же майор ему понравился. Это был мужчина того сорта, который нравится противоположному полу и не вызывает антипатии у своего. И к тому же кое-что значило и то, что он в довольно молодом возрасте уже служил в чине майора, и не где-нибудь, а в лейб-гвардии полку кайзера. Безусловно, превосходный офицер, у которого впереди блестящая карьера.

— Алекса предполагала, собственно, провести последнее Рождество в Шаркани, но потом мы вынуждены были это отложить, и теперь она безутешна… — В дверях купе показалась одетая в черное женщина. Майор обратился к ней: — Момент, позволь тебе помочь. — Он протянул руку и помог жене спуститься.

Она взглянула на Николаса, и сердце у него замерло. В глубоком трауре, с вуалью, откинутой с лица, она не только была похожа на Беату — это была Беата. Свисток дежурного по станции привел Николаса в себя.

— Добро пожаловать в Шаркани, — с трудом выдавил он из себя. — Я благодарен вам за ваш приезд. Надеюсь, долгое путешествие не было слишком утомительным?

Печальная улыбка Алексы была до боли доверительной.

— Я должна была давно приехать… я хотела, но…

Колеса поезда пришли в движение, а кондуктор все еще продолжал выгружать багаж.

— Не пугайтесь, что чемоданов так много, — с извиняющейся улыбкой сказал Годенхаузен. — Мы не будем вас долго обременять. К сожалению, Алекса всегда берет в поездки слишком много багажа.

— На обратном пути мы собираемся остановиться в Вене, а также в Мюнхене и Баден-Бадене. — Немецкий Алексы имел легкий венгерский акцент. Это был голос Беаты — низкий и бархатистый.

В экипаже оказалось недостаточно места для такого багажа, и его погрузили на крестьянскую телегу.

Поначалу Алекса ни словом не обмолвилась о трагедии, которая привела ее сюда. Она с интересом разглядывала пейзаж, но, когда экипаж покатил вдоль ручья, ее лицо оживилось.

— Старая хижина все еще стоит! Я помню ее. Там я однажды нашла Беату, когда мы играли в прятки. Я ее недолго искала, и она была расстроена, что я ее так быстро нашла. — И она негромко рассмеялась мягким смехом Беаты.

У Николаса сжалось сердце. Ему не нравилась эта беззаботность, но одновременно он чувствовал, что его непреодолимо тянет к Алексе. Чтобы скрыть свое замешательство, он спросил у майора о новостях из Берлина, но в ушах его, хотя он и слушал майора, все еще стоял ее голос, хотя Алекса больше не смеялась. Когда он мельком взглянул на нее, то заметил, что она бледна и встревожена.

— Как все это переносят Рети? Это ужасный удар для них.

«Она назвала своих дедушку и бабушку „Рети“!»

— Да, конечно!

Николас не мог до конца подавить свою досаду. Ее хладнокровие начинало раздражать его. Майор также избегал упоминать о разыгравшейся трагедии, хотя, возможно, и из чувства такта. Он хвалил состояние полей и сравнивал методы возделывания венгерских виноградников с теми, которые применяются на Рейне. Алекса молчала. Время от времени при виде какого-то дома или памятного места на ее лицо набегала волна грусти, вызванной, видимо, какими-то близкими душе воспоминаниями. Когда экипаж миновал ряды акаций, означавших, что они въехали на землю Рети, она тронула Николаса за руку:

— Прикажите, пожалуйста, остановиться. Я хочу сойти.

Майор нахмурился:

— Сойти? Зачем?

— Я хочу навестить бабушку с дедушкой! — Ее тон был довольно настойчив. Она выглядела теперь отнюдь не такой спокойной и бесчувственной.

— Мы можем к ним подъехать, это не будет большим объездом, — сказал Николас.

— Нет! — неожиданно резко возразила она. — Я хочу побыть с ними одна. Я пройду по полю пешком.

Каради остановил экипаж. Годенхаузен озабоченно покачал головой:

— В этих туфельках? Через поля? Будь благоразумна.

Но Алекса выпрыгнула из коляски еще до того, как каждый из мужчин попытался ей помочь.

— Я знаю одну дорогу через поля.

Николас тоже вышел из экипажа, в то время как Годенхаузен оставался сидеть.

— Я провожу вас.

— Нет, не надо. — Эти слова прозвучали почти невежливо. — Я пойду одна или вообще не пойду.

— Вы считаете, это будет хорошо явиться так неожиданно? Ваша бабушка только что пережила такой сильный шок…

— Разве они не знают, что я приезжаю?

— Конечно знают. Я их тут же известил. И все же…

Она движением руки оборвала его на полуслове и пошла.

— Мы должны вас здесь подождать? — крикнул Николас ей вослед.

— Нет! Я приду в замок сама. Не беспокойтесь, я хорошо знаю дорогу.

— Ей придется идти довольно далеко, — заметил Николас Годенхаузену. — И это после такой долгой поездки. Лучше я пошлю за ней коляску.

— Не делайте этого, я прошу вас. При ее душевном состоянии прогулка пойдет ей на пользу. Все это напомнит ей детство. И потом это не будет для нее утомительным. Вы не представляете, насколько она сильна. Я имею в виду физически, особенно для такой хрупкой женщины.

— Такой же была и Беата. — Николас забрался опять в экипаж, и они продолжили путь. — В Беате было много венгерского — живость, ум, чувство юмора. Она совсем не такая, как наши женщины. Они удручающе уравновешенны. Другими словами, просто скучны.

Впервые со смерти Беаты Николас говорил о ней с чужим человеком. То, что он говорил о жене в прошедшем времени, только усливало боль. Его поразило, что он вообще мог говорить о Беате. Может быть, причиной этого был Годенхаузен. Иногда поделиться чем-то гораздо легче с незнакомыми, чем с близкими. Или все происходило оттого, что этот человек знал alter ego Беаты — в библейском смысле?

— Алекса отнюдь не из таких женщин. — Годенхаузен покачал головой. — Но, как говорится, varium el mutabile semper femina.[2] Нельзя сказать, что она капризна, скорее, немного своенравна. Но как раз это мне и нравится в ней, это часть ее шарма.

Какое-то время они молчали. Карета катилась теперь по прямой дороге, идущей вдоль стены парка. Видны были поля картофеля, кукурузы и люцерны, между ними располагались виноградники и луга. Вдали видно было, как Алекса, выйдя из зеленого моря кукурузы, вошла в розовый сад перед домом Рети. Ветер раздувал ее черное платье и развевал вуаль. Издали она напоминала летящую ворону.

Чтобы как-то прервать молчание, Николас осведомился о некоторых общих знакомых в Берлине; когда же он упомянул князя Ойленбурга, по лицу майора скользнула легкая улыбка.