Они прошли мимо нескольких зданий, когда врач показал на одно из окон на втором этаже.

— Видите там свет наверху? Там лежит князь Ойленбург. Он здесь с начала мая. Не могу понять, почему этого несчастного человека не отпускают. Он настолько болен, что даже участвовать в процессе не может, и у меня такое чувство, что его хотят до конца жизни запереть в этой палате.

Осознание того, что и на других, тяжело страдающих людей могут обрушиваться кары, заставило Николаса на мгновение остановиться. Он почувствовал острое сострадание к беспомощному старику.

— Я был близко знаком с князем, — сказал Николас. — Он был всегда так добр ко мне. Я завтра уезжаю и, видимо, никогда сюда не вернусь. Не могли бы вы помочь мне попрощаться с ним? Буквально на несколько минут.

— Пару недель назад я должен был бы вам сказать: извините, но это невозможно, — учтиво сказал молодой врач. — С недавнего времени, однако, с ним обращаются так, как будто он вообще не существует. Сообщения о состоянии его здоровья, которые мы посылаем в инстанции, похоже, никто не читает, иногда даже полицейские не приходят, которые дежурят у его палаты. Только когда семья подает очередное прошение о выпуске его под залог, о нем, похоже, вспоминают. Но просьбы всякий раз отклоняют.

Они вошли в кардиологическое отделение, где лежал князь. Врач попросил Николаса подождать и отправился, чтобы доложить о нем.


В шесть часов вечера князь поужинал, едва только прикоснувшись к еде, и то лишь уступая настояниям своего слуги Бартша. После этого Бартш притушил свет и оставил его одного в надежде, что князь заснет. С недавних пор бессонница превратила для Ойленбурга ночи в сплошную пытку. Мысль о том, что он своей речью перед присяжными, в которой он апеллировал к порядочности и человечности сидящих перед ним, выставил себя идиотом, терзала его. Его вера в добро была давно разрушена. До ненависти ко всему человечеству еще не дошло, но безоговорочно любить и доверять он уже не мог. Старость и болезнь лишили его простого чувства собственного достоинства. Разрушение своего организма унижало и мучило его сильнее, чем боли.

Когда он услышал, что открывается дверь, он решил, что это Бартш, и взглянул только тогда, когда врач сказал, что некий капитан Каради просит принять его. Он видел Николаса в последний раз тем вечером весной в Либенберге, который предшествовал его короткой и бесполезной встрече с кайзером. С той поры он вспоминал о Каради с затаенной досадой, потому что именно та последняя встреча с кайзером вызвала волну новых нападок врагов на него.

Он задумался, прежде чем ответить.

— Извинитесь, пожалуйста, за меня перед графом Каради. Скажите ему, что он может зайти ко мне как-нибудь в другой раз.

— Если я правильно понял, он уезжает утром из Берлина навсегда.

— Мне жаль это слышать. Пожелайте ему от моего имени приятного путешествия и скажите ему, что я сожалею, что не могу сопровождать его в этой поездке в Вену. По зрелом размышлении, мне вообще следовало оставаться там.


Николас приехал в Вену поздно ночью и с облегчением узнал, что родители в отъезде: отец на курорте в Мариенбаде, а мать у друзей в Гмундене, где у них была вилла на берегу озера. Заранее ожидая неприятные беседы со своим начальством, он был рад избежать хотя бы упреков своих родителей. В Генеральном штабе, который под началом нового шефа генерала Конрада фон Хетцендорфа подвергся глубоким преобразованиям, не было принято спускать на тормозах такие промахи, какие допустил он. В таких случаях неизбежным было понижение в звании, перевод в войска или вообще увольнение из армии.

Венские газеты подробно освещали дело об убийстве Годенхаузена, некоторые довольно правдиво, другие изо всех сил стараясь сделать из этого сенсацию. Его имя в связи с этим упоминалось повсюду, при этом он фигурировал либо как свояк, принимающий участие в судьбе обвиняемой женщины, либо о нем в осторожных выражениях писали как о любовнике, ради которого преступница бросила обер-лейтенанта фон Ранке. Уже по приветствию его мажордомом Рознером, в котором вместе с симпатией явно прослеживались и упреки, можно было судить о мнении жителей Вены о нем как о глупце, который попал в сети аферистки.

На письменном столе его ожидало множество писем. Один из конвертов был подписан рукой Франциски фон Винтерфельд — четким и правильным почерком, — и он сразу же понял, что она ему написала.

Дорогой Николас.

Уже несколько дней до меня доходят ужасные слухи, которые связывают тебя с известной дамой в Берлине Ты помнишь, конечно, на каких условиях я приняла твое предложение. Я любила тебя и люблю и сейчас, но, если те обвинения в твой адрес, касающиеся твоих отношений с баронессой Алексой фон Годенхаузен, имеют под собой почву, я хочу нашу помолвку считать недействительной и в этом случае хотела бы никогда тебя больше не видеть. Я обращаюсь к твоей искренности и надеюсь на понимание, когда я прошу ответить на это письмо только в том случае, если все эти слухи не имеют под собой оснований. Если это не так, то, пожалуйста, я прошу тебя, не надо никаких извинений или объяснений, потому что они только усилят боль и тоску, от которых я и без того страдаю. Молчание твое я буду считать ответом на это письмо. В моем сердце нет ни гнева, ни горечи, только сочувствие к тебе и Алексе фон Годенхаузен, потому что твой жребий гораздо тяжелее, чем мой.

Франциска Винтерфельд.

Он потерянно смотрел на прекрасный почерк. Четкий, легко читаемый текст с каллиграфически выписанной каждой отдельной буквой, исполненный твердой дисциплинированной рукой. Уже по этому можно было бы представить, какая жизнь ожидала бы его с ней. Удовлетворенность, надежность и счастье. Он ощутил чувство горечи, когда в этот момент подумал об Алексе.

На следующий день он доложил о себе на службе и был немедленно вызван к генералу Хартманну. Вопреки ожиданиям, тот не только не стал выговаривать Николасу, а отнесся к нему благожелательно и с пониманием.

— Ну и славную кутерьму ты там устроил, — сказал он после крепкого рукопожатия. — Я хочу от тебя сейчас услышать: когда ты догадался, что эта женщина замешана в убийстве своего мужа?

— Я вообще об этом ничего не знал. — Но, заметив, что генерал нахмурился, быстро добавил: — Я хочу сказать, что она мне никогда в этом не признавалась. А что касается обвинений ее в том, что она подстрекала убийцу, то я узнал об этом только после ее ареста.

— И с того момента ты с ней больше не разговаривал?

Николас какое-то мгновение помолчал.

— Нет, господин генерал, я говорил с ней. Вечером перед моим отъездом ее адвокат вопреки предписаниям устроил мне встречу в клинике, где она лежит.

— Вот как?

— Она… она сейчас не в себе. Поэтому она в клинике, а не в тюрьме. Она признана невменяемой и будет постоянно лечиться у психиатров.

Генерал покачал головой с удивлением старого человека перед легкомыслием, с которым молодые люди в своих сердечных делах слепо идут навстречу своей беде.

— Еще один вопрос, на который ты можешь не отвечать. Было ли между вами нечто большее, чем между свояком и свояченицей?

— Так точно, господин генерал, было нечто большее, — тихо ответил Николас.

Генерал Хартманн помолчал, прикрыв тяжелые веки, и затем сказал:

— Для начала тебя перемешаем в резерв. Когда все немного утихнет, будем решать дальше. Между прочим, в ответ на твою высылку здесь тоже одного немецкого дипломата объявили нежелательной персоной. Как говорится, око за око…


Октябрь Николас провел в Вене. Аннексия Боснии и Герцеговины, двух славянских провинций, потрясла всю Европу. Несмотря на возмущение, с которым вначале это известие было встречено в Англии и Франции, волнения довольно быстро утихли без каких-либо серьезных последствий. Едва вызванное этим возбуждение успокоилось, как над равновесием между сверхдержавами снова нависла угроза. На этот раз в центре противостояния стоял сам кайзер Вильгельм. Интервью, которое он дал английской Daily Telegraph, было для Англии, Франции, России и даже для Японии доказательством того, что он представляет реальную опасность для всеобщего мира. Этот скандал едва не стоил ему трона. Самое удивительное было в том, что наиболее острая критика шла со страниц своей, немецкой печати. На многочисленных карикатурах кайзер изображался как болтун и глупец.

В начале ноября Николас получил приглашение в замок князя Максимилиана Эгона фон Фюрстенберга в Донауэшингене, в сердце Шварцвальда. Приглашение в принципе не удивило бы Николаса, не будь среди других гостей и ожидавшегося там кайзера Вильгельма II. После своего отзыва из Берлина Николас знал, что он для прусского двора является persona non grata.


Было очевидно, что князь Фюрстенберг не стал бы потакать капризам кайзера, если бы из-за этого могли пострадать его отношения со старыми друзьями вроде Каради.

Николасу доводилось бывать во многих дворцах аристократов, но красота и совершенство поместья князя Фюрстенберга произвели на него неизгладимое впечатление. В этом так быстро меняющемся мире, в котором даже великие имена медленно теряли свой блеск, это имя блистало, как и прежде.

Вильгельм еще не прибыл, его ждали во второй половине дня, и во время обеда гости на удивление откровенно обсуждали статью в Daily Telegraphи ее возможные последствия. Со времени своего отъезда из Берлина Николас впервые снова встретился с людьми, кое-кто из которых принадлежал к узкому кругу приближенных кайзера. Другие относились к представителям высшей европейской аристократии разных стран. В отличие от прежних времен отсутствовали лишь англичане и французы.

Шутки за столом граничили временами с оскорблением его величества, и Николас подумал, что такие несдержанные речи были бы немыслимы без недавнего падения престижа кайзера. Только один из гостей дал отпор этим пренебрежительным шуткам: генерал фон Хюльзен-Хеслер, глава императорского военного кабинета. У Николаса никогда не было с ним хороших отношений; теперь же генерал держался с ним на такой ледяной дистанции, которую не заметить было невозможно.

Соседями Николаса по столу оказались баронесса Зорг, урожденная графиня Новаков, и ее муж; с момента ее неожиданного ночного появления у Николаса на Бендлерштрассе он о ней ничего не слышал. В Вене тоже — как и в Берлине — ее считали двойным агентом на службе России и Австрии.

— Что нового в Берлине? — спросил ее Николас во время прогулки в парке.

— Не много. А уж при дворе вообще ничего. Это большое облегчение, хотя бы ненадолго вырваться из той атмосферы. Приедет Его Величество, и вся прелесть пропадет, а о покое останется только мечтать. Я, допустим, еще молода, и на меня это сильно не действует, а посмотрите вы на этого Хюльзен-Хеслера, ему же пятьдесят шесть, а он все еще рвется предупредить любое желание Его Величества… — Она перебила себя. — Но отчего, собственно, он так ужасно зол на вас?

— Я действительно не имею представления! К тому же мне это в высшей степени безразлично.

— И такое ничтожество стоит во главе военного кабинета! Ничего удивительного, что у Германии постоянно какие-то проблемы.

Кайзер прибыл в отличном настроении, что само по себе было удивительным на фоне последствий балканского кризиса и скандала с Daily Telegraph, ощущавшихся по всей Европе. Он приехал прямо после визита к Францу Фердинанду, который расценивался как знак одобрения демарша Австро-Венгрии против Боснии.

Как обычно, кайзеру был предоставлен для одобрения список гостей. Увидев фамилию Каради, он нахмурился. После этого он демонстративно его не замечал.

Охота в Донауэшингене прошла для хозяина дома с большим успехом. Дипломатические последствия всего этого мероприятия, которым Берлин всячески старался сгладить последствия и скандала со статьей, и аннексии Боснии и Герцеговины, казалось, кайзера вообще не интересовали. У него было прекрасное настроение. Но после праздничного банкета в последний вечер не обошлось без трагического инцидента.

Николас до конца своих дней вспоминал об этом банкете, с которым для него закончилась целая эпоха, отмеченная высоким вкусом, беспечным весельем и особой, торжественной красотой. Замок князей Фюрстенберг служил сценой, на которой разыгрывали веселый спектакль люди, которые благодаря своему духовному богатству, унаследованным состояниям и власти были властителями Европы. Дамы демонстрировали роскошные туалеты, мужчины были в парадной форме или во фраках, увешанных орденами. Те, кто принимал участие в охоте, были одеты в пурпурно-красный наряд всадника. Ничто не нарушало великолепия этой картины, залитой мягким светом бесчисленных свечей.