Горький сдержанный плач вернул её в приёмную врача. Женщина нагнулась над сумкой, приставленной к креслу, на котором сидела Нина. Она очень молода, самое большее двадцать два года. Видно, никак, бедная, не может распрямиться, взять сына за руку, выйти из комнаты: бесцельно перебирает вещи в сумке. Как ребёнок — лекарство, глотает слёзы.

— Н-но! — смеётся её сын.

Утешить… сказать, что ещё можно спасти мальчика от страшной, по-видимому, болезни. А если — нельзя?..

В незнакомой комнате незнакомого города у порога незнакомого врача впервые за полтора года забылась собственная боль. Нина погладила женщину и тут же крепко сжала плечо.

— Нельзя, не надо! — сказала строго, таким не похожим на неё голосом. — Никак нельзя.

Женщина благодарно улыбнулась Нине, но улыбка получилась жалкая.

Через минуту ни женщины, ни ребёнка в комнате не было, а от врача выходил полковник.

— Следующий! — раздался его громкий голос.

Нина закрыла глаза.

Прошло так много часов, что даже невесомая Оля тяжело давила сейчас на затёкшие ноги. Но пошевелиться, переменить позу было невозможно.

«Спаси Олю. Пожелай что хочешь. Спаси Олю. Возьми меня вместо неё. Спаси Олю», — молитва творилась без усилия, жила в Нине привычно, как кровь.

— Ваша очередь.

Оказывается, её зовут: голос прозвучал прямо над ней. Нина открыла глаза. Пляшут чёрные точки. Что она должна делать? Где-то шумит вода. Или звучит музыка.

— Ваша очередь, — повторил настойчивый голос.

Проявились люди — за столом, на зелёном диване. Незнакомые люди. Проявился полковник. Смотрит на неё. Он весь блестит довольством. Блестят седые густые волосы и щёки — делают его моложавое лицо ещё более значительным. Блестят пуговицы на кителе, ботинки.

— Моя?! — переспросила она. Слабость вязала рот. Прошло, наверное, минуты три, прежде чем осознала, где она, и смогла позвать Олю: — Проснись, доченька.

С трудом сделав затёкшими ногами первый шаг, вспомнила, что снова не посмотрела отчество врача, но смотреть уже было некогда, и она решительно шагнула к двери с солнечным поддоном. Распахнула её перед Олей. «Только спаси!» — привычно стукнуло сердце.

Оля медлила, и Нина вошла первой.

Глаза, чёрные, огромные, впились в неё с необычайным любопытством, заставили остановиться на пороге. Солнечный свет — из них — проник в Нину, пролился в ноги, согрел их, от пальцев ног вверх пошло тепло, точно Нина постепенно входила в тёплое море, тёплый лёгкий обруч обхватил голову, тепло залило плечи, грудь.

— Мама, ты что?

Нина шагнула в комнату.

Потом она будет гадать, что же так подействовало на неё в эту минуту: солнце, стоящее прямо в окне, ослепившее её, или такой же яркости и силы взгляд врача. Преодолев странную расслабленность, Нина сказала:

— Дочь больна. Помогите.

Глаза не отпустили: подробно осмотрели её родинку, её шею, её безвольно висящие руки, её тяжёлые, налитые слабостью ноги, снова ощупали шею, родинку, сказали:

— Лечиться нужно тебе. Срочно. Иначе будет поздно.

Да, голос шёл от глаз, низкий, сильный.

Она хотела освободиться от него, такого неожиданно назойливого и тревожного, хотела сказать, что вот Оля… но ничего сказать не успела. Глаза остановились на Оле сами.

— Рвоты? Сильно похудела? — Врач подошёл к Оле, наклонился, одной рукой приобнял её сзади, другой — провёл по её животу, не провёл, а сделал несколько лёгких, странных движений, точно что-то вправлял! Отошёл, снова впился солнечным взглядом в Нину. — Ерунда, через неделю, самое большее через десять дней девочка будет в порядке. Лечиться нужно тебе.

Нина попятилась в распахнутую дверь. Лишь очутившись в низком кресле, пришла в себя.

Если Варя ему не звонила, значит, в самом деле, колдун.

— Мама, я хочу в уборную, — зашептала ей в ухо Оля. — И есть очень хочу.

Нине бы обрадоваться — впервые за долгую болезнь Оля сама запросила есть, но Нина лишь равнодушно кивнула, мол, иди сама ищи эту уборную, и осталась неподвижной. По спине стекал холодный пот, крутились перед глазами лица. Но это был не страх, это было избавление. Оля будет жить, а она скоро навсегда соединится с Олегом.

— В кухне сидит бабушка. Пойдём. Я сказала, что мы из Москвы и очень голодные! Мама, стало так легко в животе! — Оля улыбалась совсем как здоровая, показывая щербинку между верхними зубами, тянула Нину за руку, и Нина покорно встала, пошла мимо людей, мимо плотно закрытой двери врача — за дочерью. От слабости дрожали ноги, болело под мышками, и кости болели, хотелось лечь, вытянуться, хотя бы на минуту.

— И-и, молодые, — встретила их пожилая женщина, растягивая слова. — Как вас зовут? Ниной? У меня была сестра Нина. Уж померла, бедная. Садись, садись, доченька. Вот и чай поспел! — На весь дом свистел чайник.

Нина продолжала стоять.

— А меня зовут Александрой Филипповной. Я смолоду вдова и всю жизнь проработала на заводе, потому что нужно было поднять двоих. А вы что же, с дороги и не сказали?! Это мы сейчас мигом поправим. Кофе или чаю?

Нину вдруг замутило, она прижала обе руки ко рту.

— Вам плохо? — испугалась женщина, сияла с полки жестянку, раскрыла. — Понюхай-ка скорее. Сейчас, сейчас полегчает. Это с дороги, это с усталости.

— Мама, что с тобой?

— Сейчас полегчает, — повторила Александра Филипповна. — Уж тут такие плохонькие бывают, а поднесёшь им — приходят в себя. А теперь вот это выпейте!

Нина очнулась. Лекарство и сладкий запах травы промыли голову и грудь.

Как болит тело! Оно распалось на отдельные боли! Каждый волос болит, кости болят, под мышками болит.

— Мамочка, тебе лучше? — Оля вцепилась в Нинину руку. — Скажи что-нибудь, мне страшно.

Оля будет жить. Это главное. Нина сжала узенькую Олину руку.

А потом они втроём пили чай. Александра Филипповна разлила его в большие кружки с толстыми, уютными ручками. Нина достала из сумки шоколадный набор, который сунула ей Варя.

— Что вы, что вы! — замахала руками Александра Филипповна. — Нам не нужно. Хлеб есть, чай есть, и слава Богу! Уберите!

— Прошу вас, попробуйте. — Нина протянула Александре Филипповне открытую коробку. — Не обижайте нас с Олей.

Александра Филипповна стала очень торжественной, перекрестилась, двумя пальцами взяла конфету, откусила, долго держала во рту, пока шоколад не растаял, проглотила, сказала:

— Богатая сладость.

Они с Олей ели и слушали Александру Филипповну.

— Мы, доченька, почти всю жизнь прожили в деревне, культуры не набрались, а кое-что понимаем. Ты не молчи, доченька, тебе никак нельзя молчать. — Александра Филипповна через стол потянулась к Нининой руке, шершаво погладила её. — Ты говори, доченька, и отпустит тебя, ты вон какая плохонькая. Где же раньше была? Тебе давно нужно лечиться. Вы из Москвы? Расскажи, доченька, о твоей Москве, что у вас продают в магазинах, какие люди живут?

С тех пор как погиб Олег, Нина не ходила в магазины, на рынки, продукты приносил отец, или Варя, или мать, или Оля. Нина не знала, что ответить Александре Филипповне, и потому начала добросовестно вспоминать рассказы Варьки.

— За дублёнками нынче все гоняются. Ещё джинсы сейчас в моде. Но по своей цене ни джинсы, ни дублёнки сейчас не купишь. Спекулянтов развелось уйма, всё перекупают, приходится сильно переплачивать. — Варька могла найти общий язык с любым человеком, наверное, потому, что разговаривала с ним непринуждённо и весело, включала его в свою игру, и Нина очень старалась подражать Вариному голосу, Вариным интонациям. — Управы на них никакой нет. На рынках опять же спекулянты, за два помидора отдашь столько, сколько за килограмм мяса. Дерут по семь шкур.

Особенно Варю любили старушки и старики. И эта пожилая женщина неожиданно клюнула на легкомысленный тон Нины — засмеялась. Она смеялась всем нутром, сотрясалась от смеха. Прикрывала ладонью рот, у неё не было одного переднего зуба.

— Поди ж ты, везде одно и то же. У нас тоже снег зимой и тот стоит денег.

— Про цены я вам сказать не могу, не знаю, — призналась Нина. — Знаю, сколько чистого времени приходится тратить на дорогу в издательство. Час двадцать пять минут с одного конца Москвы в другой. Итого два пятьдесят! На работу и с работы. Многие так ездят.

Александру Филипповну она знает сто лет — затянутые в жиденький узел седые волосы, скуластое лицо, тёмные, точно спёкшиеся губы. Это её мать, её бабка, тётка. И она начала рассказывать о себе.

— В городе спервоначалу мне было тяжело. Хоть наш город и не Москва, а всё — город. В многоэтажных домах мне душно, я люблю простор, задыхаюсь от бензина, газа. Наша деревня стоит на берегу чистой реки. Травы много, бери какую хочешь. Отец был большой человек, лечил людей травами. Жизнь я уже, видишь, прожила, а второго такого не встретила. Хотел он своё умение сыну передать, а сын не получился. Пять девок! Что тут поделаешь? — Александра Филипповна не говорила, пела. Оля смотрела на неё не мигая. Странно, была Оля больная, а сейчас чаю попила, хлеба с вареньем поела, и не вырвало её. — Родилась-то я на Тамбовщине. Весь наш род — тамбовский. Только отца выслали оттуда. И нас с ним вместе. Мне было тогда пять лет, ничего не помню. Выслали его за то, что он — колдун. По темноте деревенской прозвали так, потому что вылечивал людей. — Александра Филипповна невесело усмехнулась. — Колдун, а сына себе не наколдовал.

— Почему? — спросила Оля. — Если колдун, он всё может!

— Он может только то, что человеку подвластно. — Александра Филипповна замолчала, поёжилась. Жевала тёмными губами, думала, говорить не говорить, сказала: — Был один случай… вмешался отец в Божеские дела… оживил мёртвого!

Значит, Илья соврал ей, что у него был просто летаргический сон! Если дед умел оживить человека, значит, и Кеша умеет. Значит, Кеша оживил Илью. Глаза у Нины слипались, но светлая точка уже жила в мозгу. Нина хорошо запомнила: «Мёртвого оживил!»

— Как «оживил»? — спросила Оля.

Александра Филипповна замахала на неё руками.

— Тише! Нельзя такое говорить. Грех! — сказала испуганно и дальше уже спокойнее продолжала: — Болтают люди, потому что любят болтать, ведь за болтовню не нужно платить деньги, а люди без понятия. Ты, доченька, не слушай их.

Из слабости, как из детских пелёнок, вяжущих движения, Нина не могла вынырнуть — поднять голову, пошевелить рукой-ногой, но строгий голос Александры Филипповны слышала ясно, словно в ней жило только одно чувство: слух.

— Когда родился Кеша, мой отец созвал всю деревню. Никогда особенно не пил, а тут напился. Лез целоваться к каждому, каждому кричал: «Смена мне пришла в мир! Ему всё завещаю». Отец был человек, — медленно говорила Александра Филипповна. — Ни с кого за всю жизнь не взял ни копейки, никому за всю жизнь не отказал в помощи. Жил для людей. — Нина с трудом открыла глаза. Кончик носа у Александры Филипповны покраснел, точно она долго плакала. — Не успел Кеша начать ходить, как отец стал его учить понимать травы и вовремя брать их. К больным с собой приводил, будто тот в разуме… Вы ешьте, ешьте… — приговаривала через каждое пятое слово Александра Филипповна. — Возьмите клубнички. Пейте побольше. Чай смоет болезнь.

— Здрасьте! — раздалось за спиной. — Травяной чай — это с пользой. — Нина обернулась.

Перед ней стоял среднего роста человек. Покатые плечи, круглое обычное лицо с коротким веснушчатым носом, смеющиеся глаза.

— Хочу чаю, мать. По-моему заварила?

— Это вы? — удивилась Нина.

— По-твоему, — сказала Александра Филипповна не вставая.

— Сбежала от меня, — врач растягивает слова. — От меня не убежишь.

Нина сидела прямо посередине широкой стороны стола. Подумала, что нужно бы подвинуться к углу.

— Сидите, сидите, — сказал врач. Нина испуганно дёрнулась в сторону, оказалось, с места не стронулась. — Я же сказал, сидите, — усмехнулся он.

Подошёл к холодильнику, распахнул его, долго перебирал пузырьки. Движения его были медленные, словно в замедленной съёмке. Добродушный, очень спокойный человек. «Так и должно быть у врача — тихо, таинственно и благостно», — подумала Нина.

Олег любил слово «благостно» — благостным было всё надёжное.

И этот новый в Нининой жизни дом запахами своими, книгами, непонятными папками, пакетами и магнетически спокойным Кешей был для неё благостен.

Варя зовёт врача Кеша. Сквозь страх и слабость Нина рассматривала его, пользуясь тем, что он на неё не смотрит. Ему лет сорок, не больше. Чуть оттопыренные губы. Шевелит ими, словно что-то подсчитывает. Две крупные рябинки на щеке. Морщина на лбу. Не как у всех морщина, не поперечная и не горизонтальная, а наискосок, через весь лоб. Если Кеша спас Илью и, кажется, ре спас Олю, значит, он вернёт ей Олега! Мысли путались.