Лора Бекитт - Сильнее смерти

Если б Тиэко исчезла, он женился бы на Кэйко, наплодил бы детей и устроил долгожданное счастье. Но жена не собиралась ни уезжать, ни умирать, и Нагасава знал: если он не будет осторожен, не поздоровится именно молоденькой наложнице.

Акира много думал о том, почему бросил в лицо девушки такие слова – заявил, что ее предназначение – родить ребенка для господина Нагасавы и что после ее отошлют обратно к отцу. Собственно, он не имел никакого права это говорить и ничуть не удивился бы, если б Кэйко пожаловалась на него своему повелителю.

Так или иначе, после того разговора его стремление умереть угасло, как угасло отчаяние. Он вернулся домой к безумно обрадованной матери и продолжал жить так, будто не беседовал ни с каким Сёкэем и не узнал страшной тайны. Однажды, как бы невзначай, Акира спросил приемную мать о своих настоящих родителях. Но женщина не могла сказать ничего, кроме того, что семейство Ясуми было много знатней и богаче Отомо и они никогда не общались. Тот заговор обернулся большой трагедией для многочисленного клана Ясуми: его члены были либо убиты самураями Нагасавы, либо бежали, либо совершили сэппуку…

Акира часто думал о Кэйко. Что за девушка! Складки одежды – как у статуи богини солнца Аматэрасу в синтоистском храме, розовые, как лепестки цветов, ладони, дугообразные брови, мягкие, плавные линии тела… Ему хотелось увидеть ее снова, поговорить с нею, узнать, чем она живет. Незаметно для себя Акира перестал думать о девушке как о «купчихе» – презрительно и со снисхождением. Какая разница, чья дочь Кэйко, самурая или купца; главное, она была красива и необычна, совсем непохожа на тех женщин, каких он прежде видел и знал.

Однажды, когда он уже лег спать и, по обыкновению, предавался мечтам, Отомо-сан вбежала в комнату с криком:

– Вставай, Акира! Пожар! Прибегал Окада-сан, он велел тебе идти к дому Кавакиты.

Пожары случались довольно часто и были настоящим бедствием: нередко огонь, перекидываясь с одного деревянного строения на другое, уничтожал целые кварталы. Потому Акира вскочил, не теряя времени, облачился в бывшее в арсенале каждого самурая асбестовое хаори[10], быстро вывел за ворота коня и поскакал по улочкам призамкового городка.

Ветер усиливался – это было плохо, так как огонь мог распространиться быстрее, чем способны работать человеческие руки, и накрыть долину огненной волной. С такого расстояния отсветы пожара выглядели странно – казалось, звезды постепенно растекаются в полосы; свет лился повсюду и ниоткуда, небо искрилось, словно переливаясь медными облаками. Это было ослепительно красиво, но Акира чувствовал удушливый запах гари, ветер нес ему в лицо волны дыма, и юноша ощущал, как в душе нарастает тревога.

В зыбком мареве молниеносно передвигались люди. Они то вырывались из мрака, то исчезали в нем, временами слышались крики, но не беспорядочные, паники не было.

Разумеется, господин Нагасава был тут, в гуще событий. Акира ничуть не удивился, когда перед ним внезапно мелькнуло его сосредоточенное лицо со сжатыми губами и пылающим взором. Молодого человека всегда поражало непоколебимое хладнокровие, невозмутимость господина, его искусство стратегии, великолепно сочетавшееся с интуицией – даром высших сил. В глазах неискушенного Акиры Нагасава был воин и мыслитель – и это божественное сочетание делало его поистине неуязвимым как для внешних, так и для внутренних бед.

Выхватив взглядом фигуру верхового, Нагасава крикнул:

– Скачи в замок! Скажи Тиэко-сан, что пока угрозы нет, но пусть Ито держит людей наготове… – Он продолжал говорить, а потом, внезапно узнав Акиру, прибавил несколько иным тоном, как-то по домашнему, доверительно, спокойно: – Оставайся там: в случае чего поможешь моим людям…

И тут же резко повернулся, в мгновение ока позабыв о молодом человеке, и исчез в дыму.

Пока Акира ехал, взошла луна, она посеребрила крыши домов, и тонкие струи дыма, которые он еще мог видеть, тоже казались серебряными. Постепенно звуки отдалялись, стихали; возвышавшийся над округой замок представлялся огромной, неприступной громадой, глыбой мрака.

Однако и там кипела работа: Тиэко-сан и служанки грели воду, варили еду для самураев Нагасавы, слуги выводили во двор лошадей. Акира передал управляющему Ито слова господина и остановился в растерянности, не зная, что делать.

Он решил проверить, не остался ли кто в дальних помещениях замка, и, не замеченный никем, поспешил туда. Словно чья-то рука увлекла его в эту ароматную, чуть влажную тьму, подальше от суеты и человеческих голосов.

А потом он услышал… да, тихую песню, усыпляюще медленную, однообразную, точно звон горного ручья. И пошел на звук, бессознательно следя за плывущими по стенам неясными тенями, молчаливо танцующими загадочный призрачный танец.

Он вошел в комнату… О, какой живописной показалась ему эта картина – словно вспышка неземного света в беззвездной ночи! Одуряющий запах благовоний, клубы теплого пара, наполненная горячей водой офуро[11], а в ней… с самоуверенностью богини расположившаяся Кэйко! Акира сделал шаг вперед и, поскользнувшись, чуть не упал – девушка беспечно расплескала воду.

Заметила ли его Кэйко? Он не знал и жадно впитывал взглядом то, что предстало его глазам. В ее красоте было что-то до боли волнующее, земное и в то же время неприступное. Она казалась недосягаемой и вместе с тем словно предлагала себя. Ее глаза ярко чернели на блестящем от влаги лице, полушария грудей выступали из воды – и соски напоминали бутоны роз.

Акира словно прирос к полу, не в силах отогнать надвигающиеся на него грозные мечты. В его груди разгорался пожар куда более сильный и страшный, чем тот, что сейчас бушевал в городе.

Вдруг Кэйко быстрым движением перебросила на грудь длинные пряди мокрых черных волос и резко оборвала песню. Акира понял, что она его увидела.

– Что вы здесь делаете? – Кажется, он далеко не в первый раз задавал ей этот нелепый вопрос.

Мигом оправившись от неожиданности, Кэйко ответила с едва заметной снисходительной улыбкой:

– Принимаю горячую ванну.

– Почему сейчас?! – в отчаянии прошептал Акира. – Все женщины заняты работой…

– Там достаточно людей. И потом, Тиэко-сан велела согреть столько воды, что…

– Эта вода для самураев, которые вернутся с пожара, чтобы они могли смыть с себя пот и копоть.

– Да? Быть может, я украла вашу воду, Отомо-сан? Наверное, вы тоже хотите помыться?

Была ли в тоне Кэйко насмешка, вызов? Дразнила ли она его и задумывалась ли над тем, чем все это может закончиться? А может, она именно этого и хотела?

Акира замер. Он больше не мог управлять собой, был не в силах бежать от своих чувств и желаний!

– Хочу!

Он сорвал с себя одежду, расстался с двумя мечами, которые постоянно носил на поясе. Акира не слышал предостерегающего голоса совести и страха. На какой-то миг он оглох, ослеп, перестал размышлять и что-либо чувствовать, кроме неутоленного, жгучего юношеского желания. Он влез в офуро, и… все исчезло, перестало существовать. Все… кроме гладкой, горячей, упругой кожи Кэйко.

Акира обхватил девушку руками и видел совсем близко ее глаза, неподвижно глядящие на него, пунцовые губы и пряди мокрых черных волос на лбу, пульсирующую жилку на шее. Казалось, изгибы их тел сложились, как части мозаики, – так естественно и верно, как только и могло быть в этот миг, в этот день, в этой жизни. Они задыхались от горячего влажного пара и нестерпимого наслаждения. Пару раз, не удержавшись, окунались в воду по самую шею… Потом, обессиленные, выбрались из ванны и упали на мокрую циновку, не размыкая объятий.

Через какое-то время Кэйко стала прохладно от прикосновения собственных волос – на воздухе разгоряченное тело быстро остывало, – и она прошептала, подняв голову:

– Что теперь будет?

И Акира твердо произнес, глядя прямо перед собой:

– Как что? Смерть.

– Почему ты так любишь говорить о смерти?! – с досадой промолвила она. – Повторяю, я не хочу умирать! – И прибавила, осторожно прикоснувшись к его руке: – Никто не должен знать.

– Я совершил преступление! Ты наложница самого…

– Неважно, – перебила Кэйко, – не думай об этом!

– Мой долг пойти к господину и рассказать, признаться – пусть он решает мою судьбу! – в отчаянии произнес молодой человек.

– Молчи. – Она приложила пальцы к его губам. – Если не хочешь меня погубить и желаешь, Чтобы все это повторилось снова!

Акира смотрел на нее с изумлением, которое в этот миг почти граничило с безумием. Как такое могло случиться?! Что это – сон, сотканный из его тайных грез? Кэйко притягивала его какой-то таинственной силой, в ее присутствии он забывал обо всем, мог думать только о том неведомом, что скрывалось в ней и влекло его помимо воли.

Между тем она поднялась, не смущаясь, и встала перед ним во весь рост – янтарная кожа, розовые, бархатисто-нежные бутоны сосков, почти прозрачная ясность и в то же время некая волнующая тайна в лице, чуть затененные изгибы стройного тела, рождающего соки жизни и страсти, глаза… и в них что-то свое, непонятное, темное…

Акиру била дрожь, он задыхался, в одночасье поняв: его цель – эта красота, ради нее он готов отдать что угодно. Одновременно в нем проснулась злость: он вспомнил, чья женщина Кэйко, и думал о том, почему и на каком основании вынужден, как шелудивый пес, воровать чужие куски.

Чутко уловив перемену в его настроении, девушка поманила его за собой. Он встрепенулся и, не задумываясь, пошел за нею.

Она привела его в другую комнату флигеля, и Акира в изумлении оглядывал помещение, все пространство которого было полно чудесного очарования: золотистая ширма, прелестные лакированные коробочки, дорогие соломенные циновки-бинго. Вдруг юноша заметил шляпу, ту самую, с алыми завязками, и его сердце обожгла боль.

– С кем ты хочешь быть? – спросил он.

– С тобой, – не медля ни секунды, ответила Кэйко. Акира сжал ее плечи, пригибая вниз, сближаясь с ее телом, окунаясь в эти единственные в своем роде неповторимые мгновения бесконечного путешествия по кругам жизни и смерти.

Тиэко-сан бесшумно раздвинула двери и вошла в комнату. Она была одна и могла попытаться расслабиться и немного подумать.

Было темно, все краски казались приглушенными. Она глубоко вдохнула застоявшийся воздух, словно пытаясь уловить аромат минувшего, воскресить его в памяти. Что есть ее нынешняя жизнь, что есть ее сердце? Комок несбывшихся надежд и желаний. Думала ли она, что придет время, когда мечты угаснут, словно последний огонь, и даже неприятности и ожидания перестанут отравлять душу? Когда она будет знать, что больше не на что надеяться, и станет равнодушно следить, как разрушаются остатки жизни, как все превращается в пыль?

Внезапно Тиэко опустилась на колени и принялась молиться. О боги, она только что созерцала это: два красивых молодых тела, причудливо сплетенные на циновках в страстном объятии! То были ненавистная ей Кэйко и юный Акира – сын того самого Ясуми. Понятно, никто не способен устоять перед красотой, особенно если это красота плоти!

Тиэко крепко зажмурила глаза, потом открыла их и несколько раз моргнула, глядя в пустоту.

Красота… Вот уже много лет она не верила в ее обманчивые чары. Красота влечет, заманивает в сети, а потом оборачивается страшной, губительной стороной.

Где теперь Ясуми? Должно быть, уже возродился в мире тварей, самом мрачном из миров, в каком может возродиться душа человека! Тиэко уже не помнила его лица, все померкло… как и воспоминания о причиненной им боли. Страшно подумать, сколько прошло времени! А ведь когда-то и она была юной девушкой с самшитовыми гребнями в длинных шелковых волосах!

Тиэко происходила из знатной самурайской семьи, знала грамоту и, конечно, читала «Гэндзи-моногата-ри» и «Исэ-моногатари»[12] и, признаться, мало задумывалась о том, какое отношение имеют эти истории о любви к реальной жизни. Как всякой самурайской девушке, ей неизменно внушали мысль о том, что жизнь непрочна и соткана из множества неожиданностей. Неизменно одно – она должна безоговорочно подчиняться мужчине, которого избрала для нее судьба.

Как было принято в те времена, до свадьбы Тиэко почти не видела своего жениха. Да и после Нагасава подолгу жил в Киото, оставляя ее в замке, и Тиэко чувствовала, что он проводит время не один. Она не знала, как должна к этому относиться, и потому молчала.

Спокойствие стало ее основной и единственной защитой, ширмой, за которой она пряталась от тех непонятных, чуждых в своей странности вещей, какие порой являла ей жизнь.