Джоэль Данн - Синдром Фауста

– Детка, – сказала она, подвигая мне кофе и блюдце с пирожными, – вы слишком серьезно относитесь к жизни. Это ведь так скучно…

На стене у нее в квартире висела увеличенная, а потому не очень четкая фотография какого-то мужчины в смешном, допотопном мундире. И так как Роза до этого рассказывала о своей театральной карьере в Румынии, я спросила, не партнер ли он по спектаклю?

Наступила колкая тишина, и я окончательно смутилась. Мне хотелось только одного: убежать и больше здесь никогда не появляться.

– Его высочество, – прозвучал напряженный голос моей будущей свекрови, – был моим большим поклонником. У нас были очень нежные отношения…

Я сидела красная, словно меня ошпарили кипятком. Лицо горело, спина стала холодной от пота и прилипла к платью.

Позже я много раз проигрывала в воображении эту сцену и ругала себя: может, если бы я ей подыгрывала, наши отношения сложились иначе?

– Твоей матери я пришлась не по вкусу, – сказала я потом Руди, когда он пошел меня провожать.

– Вы еще подружитесь, – легкомысленно махнул он рукой.

Сейчас я думаю, что он не верил в это сам…

Позже я узнала, что это Роза настояла на разрыве между Руди и Лолой, которая пела в том же ночном клубе. У них был роман, и до тех пор, пока их отношения не очень отличались от тех, что были с другими девицами, Роза не вмешивалась. Но когда запахло чем-то серьезным, она стала давить на Руди. Свою роль в этом сыграл и Чарли, которого она обожала: это ведь он познакомил нас…

Шел уже пятый месяц комы. Абби появлялась в больнице не каждый день, а через два – на третий. Я приезжал по вторникам и пятницам. Все превратилось в рутину: привязанность, больничный уклад, вопросы и ответы.

В тот послеполуденный час Абби в палате не было. Я подошел к Руди. Он по-прежнему лежал без движения. Не помню что и почему привлекло мое внимание. Спроси меня тогда кто-нибудь, я бы не смог ответить. Просто ощутил мгновенный импульс в мозгу. Тихий такой, никому не слышный щелчок инстинкта, благодаря которому ты осознаешь, что постиг вдруг то, к чему всем другим обычно нет доступа. Сигнал из другого мира.

Я замер. Не в состоянии понять, что происходит, насторожился и пригляделся. Внезапно мне стало казаться, что волосы Руди стали чуть темнее, а морщины… Морщин – меньше…

«Не дури, – сказал я себе. – Ты – не баба и суеверным никогда не был. Все это – чепуха. Эффект освещения. Обычно ты приезжал, когда электричество было уже включено. А на этот раз приехал днем».

Но тень сомнения все же вилась за мной по пятам. О чем бы я ни думал, где бы ни был, я всегда и везде ощущал ее смутный след. Меня это раздражало. В конце концов, чтобы избавиться от наваждения и убедить самого себя, что все это – игра воображения, я решил взять с собой видеокамеру. Объектив острей и надежней человеческого глаза.

Странное дело – чувства. Они стесняются своих прародителей – инстинктов, и уверяют тебя, что они куда цивилизованней и богаче. Мало того – утонченней. Но порой те все равно прорываются через семь шкур лоска и воспитания. Вот скажите, что заставляло меня, как будто это была часть принятой церемонии, упрямо снимать на пленку неподвижное, обесцвеченное комой лицо?! Ведь, в отличие от инстинктов, желания и стремления подаются осмыслению. А что я мог постичь или осознать, если, копаясь в себе самом, даже слабого намека на объяснение не обнаруживал? Спроси меня кто об этом, я бы лишь иронично махнул рукой: да ладно уж! И продолжал бы, слегка посмеиваясь над своей этой странностью, снимать.

Но что еще удивительней, я на протяжении нескольких недель подолгу, упрямо и тщательно сравнивал отснятые в разное время кадры на экране телевизора. И чем дальше я это делал, тем осторожней и настойчивей приходил к поразительному, да что там – невероятному открытию: Руди молодеет.

«Ну, Чарли, – говорил я себе, – теперь ты уже не скажешь, что это – фантазия! Еще чуть-чуть, и твой дружок станет настоящий медицинской сенсацией. Приведет в профессиональный раж всех ученых моржей страны!»

В чудеса я верил не больше, чем во второе пришествие. Но не заметить, что Руди выглядит лет на пять-шесть моложе, чем полгода назад, было невозможно. На экране компьютера разница настолько очевидно бросалась в глаза, что учащался пульс. Между фотографиями, сделанными до того, как он впал в кому, и теми, что нащелкал в последнее время, лежали годы. Я представлял себе лица своих коллег, когда я все это перед ними выложу, и ухмылялся.

Заикнись я о чем-то подобном еще пару недель назад, мне бы предложили обследоваться у психиатра. Сейчас же в моих руках было неопровержимое доказательство: я смонтировал целый двадцатиминутный фильм. Что они все вокруг, ослепли, что ли? Не видят? Не хотят замечать? Или все это – леность ума, слепота, рожденная склонностью к стереотипам? А может, каждый из них боится сказать вслух о своих подозрениях первый?

Мне вдруг позвонила Абби.

– Чарли, – сказала она несколько смущенным голосом.

Впечатление было такое, словно она там оглядывается.

– Ты… ты ничего не заметил?.. Совсем?.. Не обратил внимания?..

– О чем это ты? – сделал я вид, что не понял, о чем идет речь.

Она немножко помолчала и, словно извиняясь, заосторожничала:

– Понимаешь, не думай, что я свихнулась, но я… Мне кажется… Я думаю…

– Смелее, смелее! – подбодрил я, испытывая невольное удовлетворение от того, что еще предстоит.

– Руди стал как-то моложе…

Я выдержал паузу и постарался сказать как можно более обыденным голосом:

– Абби, согласись, есть вещи, которые… Ну, как бы это точнее выразить… Лучше, чтобы их вначале увидели другие… Я имею в виду, специалисты… Ты не думаешь?

– Так ты знал об этом?

В ее голосе прозвучал оттенок раздражения. Опять я не оправдал ее доверия. Не поделился с ней своими наблюдениями…

Мне пришло в голову созвать на консилиум специалистов-нейрологов из разных больниц. Не могу сказать, что мое предложение было принято с энтузиазмом. Но сделать они ничего не могли: я был лечащим врачом Руди.

В палате собралось девять человек. Я подключил к телевизору видеокамеру. Возясь с нею, я исподлобья наблюдал за тем, что происходит вокруг. Коллеги вели обычные для такого рода сборищ вялые разговоры. Я предпочел в них не участвовать.

Через десять минут на экране зачастили, сменяя одно другое, лица больных прогерией[5] детей. Необъяснимый синдром раннего старения был им знаком и никого не трогал. Маленькие уродцы с морщинистыми лицами глубоких стариков никакого впечатления на моих коллег произвести не могли. На лицах присутствующих отражались лишь скука, недоумение и немного – насмешка.

Тогда я внезапно включил кадр, сделанный мной в день рождения Руди. На нем была дата полугодичной давности, которую я подчеркнул. Задержав его секунд на пятнадцать – двадцать, я сменил его на кадр, сделанный два дня назад.

– Вы обратили внимание на даты? – глуховатым голосом спросил я.

Звуковой фон вокруг стал постепенно глохнуть и утихать. Я повторил этот прием еще несколько раз, резко сопоставляя то, что было, с тем, что есть.

За моей спиной нависло недоброе, может быть, даже испуганное молчание. Ведь после этого я мог задать напрашивающийся вопрос: что же все это, по-вашему, дорогие коллеги, значит? Как вы там все это объясните?

Различие было настолько разительным, что промолчать было просто нельзя.

– А что вы сами об этом думаете, доктор Стронг? – раздался голос одного из приглашенных консультантов.

Я сделал вид, что вожусь с техникой.

– Пока – ничего, – откликнулся я в порыве технического энтузиазма. – Мне бы хотелось услышать ваше мнение.

Я оглянулся. Теперь лица у всех были такие, словно я взял и осквернил священный алтарь науки. Вместо препарированного органа положил на него какую-то гадость. Что-то вроде дохлой кошки.

Молчание становилось тягостным, и продолжаться дальше так не могло. Наконец раздался голос старичка-профессора, корифея нейрологии, который явно чувствовал себя, как угорь на сковородке.

– Ничего определенного пока сказать нельзя, доктор Стронг. Вы не могли бы снова показать нам все эти кадры в еще более медленном темпе?

Я стал прокручивать фильм снова.

– Может, это – оптический эффект? – вдруг не к месту легкомысленно откликнулась молодая врачиха.

Та самая, которую мы с Абби встретили в первый день.

– Если да, то мы на пороге великого открытия в физике и должны его запатентовать, – ухмыльнулся я.

За нее вступился ее шеф, заведующий отделением. Я покусился на его и его подчиненных авторитет. Вальяжный пятидесятилетний мужчина с выражением извечного превосходства на лице, он, по-видимому, хотел уколоть меня своим скептицизмом.

– Надеюсь, у вас у самого есть какое-то объяснение, доктор Стронг? – спросил он голосом, в котором самодовольства было больше, чем любопытства.

Меня это позабавило, и я ответил с откровенной усмешкой.

– Разумеется. Но кое для кого оно может звучать слишком крамольно.

– Что вы говорите?! – обрадовался он моей мнимой оплошности. – И о чем же идет речь, позвольте узнать? Неужели о прогерии? То есть как бы о прогерии наоборот?

Он явно играл на публику. Я увидел полуиспуганные улыбки на лицах приглашенных. Самое главное для них было не показаться шарлатанами или дураками, а поди знай, кто из нас обоих прав?

– Невероятно, – выдохнул искательно молодой консультант.

Я разозлился: это стадо ученых обезьян стало меня раздражать.

– Приходит время, и невероятное становится вероятным, – бросил я. – Боюсь, даже сам Господь Бог бессилен в этом случае что-нибудь изменить.

– Но ведь больной – не ребенок, – сказала, преданно глядя в глаза шефу, молодая врачиха, – а пожилой человек.

– Доктор Стронг намекает нам, Нэнси, – язвительно откликнулся ее шеф, – что прогерия может дать в этом случае обратный эффект: антипрогерию. Человек попал в аварию и проснулся Фаустом.

Мне это надоело.

– Ценю вашу эрудицию, – оборвал я его. – Но мы – не на конкурсе конферансье.

Консультанты из других больниц сдержанно улыбались.

– Да, но гипотезы обычно строятся на реальности, – поиграв желваками на висках, провозгласил заведующий отделением. – Вас не смущает, что за несколько последних тысячелетий никто ни о чем подобном не слышал?

– Смущение – самое низкокалорийное топливо в науке, – отбил я его подачу. – И в медицине тоже…

– Вы считаете причиной черепную травму? – решил прекратить наш петушиный бой корифей.

С ним я не хотел цапаться:

– Участок мозга, который ответственен за старение, мог перепутать программы…

Все неловко молчали. Ты видишь, что не знаешь, но сознаться в этом не дает тебе гордость.

– Нечто подобное происходит всякий раз и в организме тоже, – нарушил я гнетущее молчание. – Разве при жизни человека старые клетки регулярно не отмирают и не появляются новые? Почему же тогда не предположить, что вместо одной программы была задействована другая?

– Странно! Очень странно! – развел руками корифей.

Но я не сдавался:

– В конце концов, в свое время наука считала, что драконы – область доисторических мифов. А потом вдруг те же ученые открыли, что семьдесят миллионов лет назад основным населением земли были динозавры.

Корифей звучно прочистил горло. Не давая никому опомниться, я с мефистофельской улыбкой на лице закончил речь торжественной тирадой:

– В эпоху клонирования я лично не стал бы ручаться, что за сказками о живой воде тоже не кроется какой-то нам пока не известный сюрприз…

А через три дня раздался давно ожидаемый мною звонок из больницы:

– Доктор Стронг, не могли бы вы срочно приехать?

Звонила секретарша заведующего отделением.

– А что случилось? – невинно спросил я.

– Профессор Грин пришел в себя…

Позвонил Чарли:

– Руди пришел в себя!

Он застал меня врасплох. Конечно, в глубине души у меня всегда жила надежда, что все образуется. В особенности после того, как стали заметны происходящие в Руди изменения. Но здравый смысл объявлял надежды фантазией и отталкивал в подкорку. Куда – то в самый дальний угол подсознания, В таких случаях обычно срабатывает инстинкт самосохранения: разочарование, пришедшее на смену надежде, страшнее безнадежности.

Едва Чарли произнес первые слова «ты знаешь, Руди…», у меня сразу же вырвалось:

– Я знаю! Вернее, догадываюсь.

Чарли помолчал и сказал, стараясь говорить как можно более обыденно:

– Я еду сейчас туда, но тебе сегодня приезжать не надо…

Теперь замолчала я: стало трудно дышать и онемели пальцы. Но мозг, теребя цепенеющие чувства, реагировал по-своему: целым роем видений.