Забираясь на него, я на мгновение вспомнила про таксиста. Сколько ему до конца смены? Мне хотелось сказать, мол, у меня тоже бывают долгие вечерние смены. Люди иногда ужасно со мной обращаются. Я вообразила себе, что у таксиста маленькая дочка, которая звонит, пока он на работе. Он тогда переключает разговор на громкую связь, и ее голосок заполняет кабину сиянием. С зеркальца заднего вида свисала ламинированная фотография его жены. Я предположила, что это жена. Одну руку она завела за голову, голову склонила, а в другой держала розу. Помада у нее была под цвет цветка. Интересно, выручка в Новый год хорошая? Интересно, все ли он видел? Он с грохотом задвинул перегородку и на полную выкрутил музыку, а Джейк задрал на мне платье, и я забыла, что таксист тоже человек.

Я глодала его губы, его уши, его подбородок, стараясь продлить, сохранить дрожь у меня в нутре, мне хотелось сказать, я совсем близко… цветные сполохи расползались по стеклам… совсем близко…

Прижав ладонь к моей щеке, Джейк спросил:

– Знаешь, какова ты на вкус?

И вытащив пальцы, сунул их мне в рот.

Я не поперхнулась. Поначалу я была слишком поражена, чтобы хотя бы что-то почувствовать. Я соленая, подумала я. Недурна на вкус. Но я застонала и вдавилась в него сильнее. Я совершенно завелась – не от собственного вкуса, но от уверенности Джейка. В моей жизни было так мало мгновений, когда я в чем-то была уверена. Я была постоянной правкой, переиначиваниями, бесконечным сомнением. А теперь вдруг, когда его пальцы выскользнули у меня изо рта и скользнули назад в промежность, я узнала, что в Нью-Йорк-Сити нет вообще никаких правил. Я не понимала этой чудовищной свободы, пока Джейк не произнес мне в рот: «Кончи сейчас» – и я не кончила на заднем сиденье такси. Есть люди, которые делают что хотят, черт их бери, и это их город – пугающий, варварский и упоительный.

V

Есть люди, влюбленные в пятый вкус, те, кто упивается искрящимся шлейфом ферментации… Пальцы Джейка отдают пикулями, кислыми вишнями, которые нам привозили из Италии и длинными коктейльными ложками накладывали в «манхэттены», костяшки пропитались рассолом оливок, каждую смену заказывают один «грязный мартини» за другим… его пальцы во мне, терпкие и… погодите, погодите… солоноватые…

Иссиня-черный зимний рассвет карабкался на приземистые крыши, когда я уезжала из Бруклина. Я сидела в такси, которое прямо-таки летело над Ист-Ривер, мост укутало туманом, машина казалась невесомой.

В ванной в моей квартире маленькое зеркало висело так высоко, что обычно ниже подбородка я ничего не видела. Подтянувшись, я залезла в саму раковину.

Следы. Синяк над грудью – расплывчатый след большого пальца. Ссадины на шее и подбородке. Красный засос на внутренней стороне предплечья. Синие пятнышки вдоль нижней губы. Красные полосы по внутренней ее стороне. У меня возникло ощущение, что белье у меня промокло, и я опустила взгляд: у меня наступили месячные, за несколько дней до срока, точно Джейк спустил курок.

От выпитого вина комната плывет перед глазами. Кожа под носом шелушится от чересчур сухого воздуха и жара батареи. Я снова и снова трогаю свое лицо, этот пустой экран, на который все проецируется. Какой бы красотой я ни обладала, она не генерируемая, не укоренившаяся. Она проницаемая. Но под ней я начала различать его… Лицо женщины.

Изменялись мои губы. Унылые, багрянистые, воспаленные губы. И мой левый глаз припух, выглядит меньше, не открывается так широко, как раньше. «Потасканная», как сказала бы одна моя подруга. Я больше не выгляжу новенькой.

Заведу себе татуировки синяков. Вот он удивится. Как он назвал свои татуировки? «Захват мгновения»? Смотри, Джейк, мое тело «захвачено». Лежа на топчане, я считала вдохи и выдохи. Я знала, что эта ночь никогда не повторится. Никогда не будет именно так, никогда не будет так неожиданно и мощно. А потому я задержала ее в себе, не вспоминала, не пересматривала, просто задержала и замерла. Стены моей комнаты стали молочными от света. Я слушала, как последние пуэрториканцы с шумом и топотом расходятся по домам.


Последствия метелей скапливались, как машины в пробке, сугробы и заносы наползали на тротуары и громоздились, как новые здания. А в ресторане с кухни рекой лились супы – лекарство ото всего на свете. Сантос тайком готовил в субботу мексиканский суп менудо из требухи и рубца. Требуха была сладковатой, а бульон – маслянистым, а еще в нем чувствовались кровь, орегано и лаймы. Во все добавляли тайский соус шрирача, даже в супы на скорую руку из куриного бульона с луком-шалот. Нас одолевали ущемления шейных позвонков, гриппы, синуситы, мы обменивались недугами и инфекциями.

Уилл, Ари и я сидели, склонившись над мисками, когда 16-ю накрыла снежная буря. Скотт приготовил для «семейного» вьетнамский суп фо по рецепту, который получил от одного старика на рынке в Ханое. Это был истинный дар: насыщенный суп исходил паром и благоухал анисом.

– Ты после вечеринки куда-то подевалась, – обронил Уилл.

Ариэль, не поднимая головы, накручивала на вилку лапшу. Я с шумом втянула в себя бульон, уставившись в миску.

– Просто поехала домой.

– Забавно. Ты никогда просто не едешь домой.

– Я устала.

– Как было дома? – Сложив на груди руки, он откинулся на спинку стула. – Весело?

– Да, сущий восторг. – Я вернулась к своей миске. Когда я подняла глаза, вид у него был такой обиженный, что мне стало стыдно. – Ты можешь вести себя как мой друг, Уилл?

Он тоже вперился в свою миску.

– Не знаю.

Потом встал и ушел. Я повернулась к Ариэль в надежде на толику симпатии. Она тоже была поглощена супом.

– Это было изумительно, – негромко сказала я.

– Гадость какая.

– Я в жизни ничего такого не испытывала. Обычно у меня проблемы с тем, чтобы…

– Кончить?

– Ну, да, то есть, когда я одна, все в порядке. В… в общем… с другим человеком… бывает непросто. Но на сей раз было не… трудно.

– Ну и отлично. У него уйма практики.

– Не подличай.

– А я и не подличаю, но ты хочешь, чтобы я вела себя так, будто хороший секс – это конец света.

Это и есть конец света, подумала я.

– Нет. Но у меня ощущение чего-то важного. Не могу объяснить, но я чувствую себя женственной.

– Ты думаешь, это женственно, когда тебя трахают? – Казалось, она вот-вот выпустит когти, и я отступила.

– Я не хочу спорить о гендерных ролях. Я просто чувствую, что случилось что-то настоящее. И мне хотелось с кем-то об этом поговорить. Как с другом.

– Дай угадаю, – сказала она, постукивая ложкой по скатерти. – Он тебя немного побил, назвал тебя блядью, и ты решила, что это по-настоящему круто, очередная вздорная белая девчонка, которая хочет, чтобы ей надавали пощечин, потому что всегда получала, что пожелает.

– Пошла ты, Ари. – Я покачала головой. – Тяжко, наверное. Загнать мир в рамки, разложить все по полочкам, а после списать в утиль. Он что, всегда такой чертовски скучный?

– По большей части, Скиппер.

– Уж лучше пусть меня мужик блядью называет, чем от женщин всякое дерьмо выслушивать. – Я забрала свою миску. – И вообще ты белая, мать твою. И, кстати сказать, медали лесбиянкам давно не раздают.

– Послушай, – сказала она уже спокойнее, выпятив нижнюю губу. – Я же о тебе забочусь. Не начинай мерить свою жизнь сексом, это опасно. Хороший секс – это не так уж важно.

Я снова села.

– А что тогда важно?

– Близость. Доверие.

– О’кей, – откликнулась я.

Ее слова проплыли надо мной – абстрактные, романтичные. Интересно, как выглядели бы они, если спустить их в обыденность? Возможно, то, что они означают, уже состоялось, возможно, оно вживлено в секс. Столько лет я задавалась вопросом, вдруг со мной что-то не так. Не понимала, почему секс сводит людей с ума. Столько лет имитировала порнозвезд, стараясь покрасивее выгнуть спину. Столько лет секс был пустым, не оправдывал ожиданий…

– Неужели секс ничто?

Она пожала плечами. Тут до меня дошло, что она понятия не имеет, о чем я говорю. Уже у моек я поставила свою миску и сзади ее обняла. Как же ресторану вместить гостей, когда в нем едва хватает места для наших полных надежд лиц, нашего пугающего одиночества?

Давайте попробую еще раз. Это была перенастройка. Он вот-вот должен был прийти на ночную, а я «стояла на напитках» на дневной. Снег то падал, то переставал, снежинки паучками скользили по окнам, на тротуарах – соляные разводы, за окном – разжиженный свет слабого солнышка. Я готовила макиато, а на самом деле наблюдала за Энрике, который, нацепив огромную парку, протирал витринное стекло. Его рука в перчатке гнала губкой по стеклу мыльную воду вверх и радужные разводы вниз.

Джейк остановился в дверях снять шапку и стряхнуть снег с волос. Когда он коснулся своей покрасневшей на морозе щеки, я замерла. Самые будничные его жесты казались не от мира сего. Как он доставал из кармана ключи от входной двери, как потом точным движением вешал связку на крючок у двери. Сегодня он выглядел иначе… Не в том дело, что мы видели друг друга голыми, все произошло после двух ночи, и в его комнате было темно, так что не знаю, можно ли считать, что мы действительно видели друг друга без одежды. Нет, словно бы сам его образ уплотнился, словно все те разы, когда я видела его прежде, превратились в накладывающиеся друг на друга прозрачные фотографии. Как коллекция восточных ковров на фотографии в темной пещере его комнаты, можно только воображать, что касаешься земли… Его кожа в татуировках – лишь еще одно изображение белого пространства между картинок-татуировок, его личная мозаика. Прерывистое дыхание, его неровные зубы, запахи с его кожи. Я до сих пор чувствовала его запах в своих волосах.

Я приготовила ему эспрессо. Он остановился поговорить с Говардом, стоял прямо передо мной, не смотрел на меня, но, закончив, повернулся ко мне.

– Мне?

– Да.

Он опрокинул в себя чашку и ушел. Меня затопила безмятежность, и я смотрела, как он натирает барное стекло так, что оно становилось не просто прозрачным, а невидимым.


Подведем итог полугода. Я купила комод в магазинчике «Армии спасения» на углу 7-й и Бедфорд. Мне пришлось заплатить двум парнишкам покрупней из тех, что тусовались на углу, чтобы они затащили его вверх по лестнице. Я распаковала чемоданы. Я нашла прачечную, которой заправляли две старые кореянки и страдающая ожирением рыжая кошка. Я оставляла им одежду и чаевые. Я получила смену «на напитках» в субботу вечером, когда за стойкой бара работали Джейк и Ник.

После полуночи наша ватага слонялась по ресторанам. Когда Ари хотелось попеть, мы ходили в караоке в Корея-тауне. Ари пела под кого угодно, но ее истинным призванием была «Ирония» Аланис Мориссетт, Уилл пел «Китаянку» Дэвида Боуи. Однажды пришел Джейк, и я была уверена, что он будет просто сидеть в углу и выносить мне мозг, а он встал и негромко и нечетко спел «Рожденный бежать» Брюса Спрингстена, и я вопила, как подросток.

Я могла сделать заказ в тайском ресторане «Сри-Пра-Пхай» с закрытыми глазами. Ник выучил, что после смены мне надо наливать до краев бокал «Пуйи-Фюиссе». Симона сказала, мол, у меня может получиться с «полнотелыми винами», и мне тут же представились пузатые виноградины. Я купила себе кашемировый шарф. У меня были недурные шансы получать до шестидесяти тысяч долларов в год. Я много ездила на такси.


Я семенила через сквер мелкими дробными шажками. Я собиралась дождаться Джейка в китчевом ирландском пабе, куда никто из наших не ходил. Теперь туда ходили мы с Джейком. Бармен, которого завсегдатаи звали женским именем Поли, начал нас узнавать. Обычно я заканчивала раньше Джейка, и если я не хотела, чтобы меня утащили в «Парковку», приходилось сразу сбегать. Потом я сидела с Поли и до прихода Джейка тихонько тянула пиво. Обычно мы засиживались почти до утра – пока не начинали убирать табуреты и из-под пивных кранов не выбирались тараканы. Мы их били, а Поли размахивал на них полотенцами, как матадор.

Та ночь выдалась самой холодной из всех, какие я видела в Нью-Йорке, – Ник сказал, что утром нечаянно пролил на тротуар свой кофе и тот замерз. Он сказал, кофе стал похож на стекло. Мне не хотелось мешкать в сквере, но я остановилась, когда увидела, что на скамейке спит Роберт Рэффлс. Уилл покупал в бодеге возле дома пиво и чипсы и, сходя со своего поезда, отдавал их Роберту.

Поначалу я вообще не поняла, что на скамейке лежит человек. И хотя, проходя мимо, я не присматривалась, но уловила вибрацию чего-то живого, а потом увидела ботинки Роберта, или, во всяком случае, обмотанные скотчем опорки, служившие ему обувью. Я вспомнила про кофе на тротуаре.

Поэтому я подошла и его разбудила. Я дала ему пятьдесят долларов. Я проводила его в бомжеприемник.

Нет. Я этого не сделала.

Я прибавила шагу и поспешила пройти мимо. Я сказала себе, мол, он спит. Я сказала себе, что, если он еще будет там, когда я выйду, я вызову полицию. Но что сделают полицейские? Отправят его в больницу? В приемник? Если я дам ему деньги, он употребит их на то, чтобы согреться? Уилл сказал, Роберт вот уже тридцать лет живет в сквере. Он не может не знать, что его ждет, какие где открыты приемники и где расположены входы в подземку.