Будьте вежливы.

Тут нет секретов.

Отвратительно.

Нет, новое вино сейчас – шерри.

Мне нужен «клинекс».

Мне нужны ножи для стейков.

Какие у нее синяки под глазами!

У меня есть правило, я на такое не покупаюсь.

А потом они спросили, есть ли у нас австралийский шираз «Йеллоутейл».

Они замерзли у меня на щеках. Прямо пока я шла сюда от станции.

Где дорожка?

Будьте вежливы.

Доброй охоты.

Креветки на Восемьдесят Шестой.

Если кругом вода, это остров.

Еще немного, и мы до смерти замерзнем.

Как насчет того, что это новое вино?

Гении хреновы.

Еще метель будет, даже сильнее этой.

Опять?

А потом меня стошнило.


Когда уговоришь себя, что это съедобно, полюбишь. Анчоусы, копытца, террины из свиных голов, сардины, макрель, молоки морских ежей, конфи и муссы из печени. Как только признаешь, что хочешь, чтобы еда была квинтэссенцией или лучшей версией себя самой – как только признаешь, что вкусы твое божество, – остальное придет само собой. Я начала все подсаливать. На языке у меня появились мозоли и потертости. Мне хотелось, чтобы рыба была на вкус рыбной, но чтобы рыбность увеличилась тысячекратно. Эдакая рыба на спидах. Мне повезло, что я никогда не пробовала спиды или крэк.

– Пти-Ви-онь-е. Ударение на последнем слоге.

Я не собиралась поправлять Хизер. Я просто доливала воду на Тридцатом столе и услышала, как она запнулась. Это же азы: надо говорить, не переставая, пока откупориваешь бутылку вина. Вне зависимости от навыков или подготовки этот момент – необходимая пауза в обслуживании, которое обычно строится на быстрой подаче и ловком выносе посуды. Но когда у тебя в руках бутылка, все взгляды устремлены на тебя – скучающие, выжидательные. Остается лишь заполнять пустоту.

Хизер сумела очаровать гостей и – довольно ловко, на мой взгляд – отвлечь их от калифорнийского шардоне, которое они просили, ради белого из долины Роны. Оно имело бы сходную тягучесть и тяжесть, нотки миндаля, но без маслянистой ванильной доминанты, как у передержанного в дубе шардоне. В презентации Хизер были все признаки идеального сервиса. Гости ей доверились, и за доверие она вознаградила их толикой сведений, открыв им досле неизвестную вкусовую тайну. До конца недели они теперь смогут спрашивать друзей, знают ли те, что в долине Роны производят в небольших количествах белое вино. «Белое вино с Роны?» – будут переспрашивать их друзья-снобы. «Да, вы слышали про «Шато-де-Пап-Блан»? Нет?» И гости станут дословно повторять друзьям то, что сказала им Хизер: «Вино не слишком известное, своего рода секрет…»

Мы произносили сходные речи про белые из Бордо, Риохи, любого региона, славящегося престижными шато красных вин. И умудренно и сдержанно кивали в ответ на удивление гостей. Что вина дорогие и увеличивают сумму чека – всего лишь бонус, но остальное правда до последнего слова: эти белые были богатыми и недооцененными.

Когда Хизер наливала мужчине на Первой позиции, женщина с фигурой, как поднявшееся суфле, спросила, какой там точно сорт винограда. Хизер начала уверенно, назвав «Русанн» и «Марсанн», но это были легкие. Она запнулась. Она посмотрела в потолок. Над столом повисло, сгущалось грозовой тучей напряжение.

– «Вионье», – сказала я, сделав ударение на последнем слоге.

«Ви-он-ье». Вот как слово отпечаталось у меня в голове, когда Симона меня ему учила. Сам зал словно бы мне подмингул, лампы загорелись ярче.

– Знаете, – сказала я, набирая в грудь побольше воздуху, – в шестидесятых годах считалось, этот сорт даже упоминания не стоит. После филоксеры в девятнадцатом веке никто во Франции не хотел заново его высаживать. Это такой… – Я потерла пальцы друг о друга, подбирая верное слово, – капризный сорт.

Воображаемое гуденье печатаемых тикетов, звон бокалов в баре. Мне не хотелось продолжать, но меня уже подхватило и понесло, – я прониклась ощущением собственничества, которое приходит, когда гости совершенно тебе подчинены.

– Но его начали высаживать в Калифорнии, по всему Центральном побережью, а потом люди вдруг сказали: «Погодите-ка, что это за невероятно ароматное вино?» А французы, сами знаете, каковы французы, заявили: «Наше, конечно».

Гости похмыкали. Тетка на Второй позиции сунула нос в бокал и покачала вино. Подавшись к ней, я произнесла:

– Я вечно улавливаю жасмин. Вот каким я его запомнила.

– Я чувствую жасмин! – воскликнула она своей соседке на Третьей позиции.

Я это запомнила – восторг полученного откровения.

От напряженного взгляда Хизер я отмахнулась пожатием плеч. Точно это была удачная догадка. Я пошла наполнить кувшин, а про себя подумала: «Какого черта? Я-то училась. Догоняй».


Самая серая, размытая, кошмарная погода. В канализационных решетках собирается ледяная жижа, на крышках люков набухают ледяные озера, на лицах смешались сопли и слезы, воздух – как сверло в голову. Когда это кончится? Что дальше?

А вышло так: он спросил – довольно неуклюже и в первый раз, – не хочу ли я вместе позавтракать. Никому из нас в тот день не надо было на работу, и я всегда хотела завтракать. На улице слишком холодно, чтобы разговаривать, мои губы – как мраморные плиты.

Он повел меня в «Чашку и Блюдце» на углу Элридж и Канала – крошечная закусочная приютилась среди немых китайских вывесок. Снаружи перегоревшая надпись светодиодным курсивом рекламировала кока-колу, внутри на окнах – слой жира от бекона и масла для фритюра, и Джейк был знаком со всеми. Нам принесли жуткий, едкий кофе, я выдавила на яичницу кетчуп и, подняв глаза, увидела на его лице сеть точно выгравированных морщин. Они были серыми, и его золотые глаза – тоже кремниево-серыми, и отраженные в витрине мои волосы тоже казались серыми, цвета воды для мытья посуды, круги у меня под глазами – лавандово-серыми. Он поцеловал меня в сереющем дневном свете, и его язык отдавал яйцами с примесью табака и соли, и я подумала: «О боже… Вот черт… Моя жизнь превращается в один нескончаемый банкет». Месяц серости, и самые счастливые дни моей жизни.


– Ты действительно неплохо себя проявила, – сказал мне Говард.

Его темно-синий костюм был великолепен, фраза прозвучала беспечно, но слишком уж двусмысленно. Я непроизвольно сгорбилась, пряча грудь.

– В чем проявила?

– Что у тебя сейчас самое любимое? – Он посмотрел на переплетенную в кожу винную карту, которую я как раз протирала.

– Самое любимое что?

– Что тебя заводит? – Он выдержал паузу. – В винной карте.

– А…

Наверное, с ним поговорила Симона. Мало того, что наши уроки становились все глубже, я училась и в свободное время. У меня появился свой ритуал. «Иметь свой ритуал» – это звучало так по-взрослому, что я постоянно про него рассказывала, даже гостям-завсегдатаям. В выходные я просыпалась поздно, шла в кофейню, заказывала капучино и читала. Потом около пяти, когда свет начинал тускнеть, я откупоривала сухой херес и наливала себе бокал, доставала банку зеленых оливок, ставила Майлса Дейвиса и читала «Атлас вин». Не знаю, почему это казалось такой роскошью, но однажды до меня дошло: как раз ради такого ритуала я переехала в Нью-Йорк – чтобы есть оливки, немного захмелеть и читать про виноград «Неббьоло», пока садится солнце. Я создала для себя жизнь, которая удовлетворяет все мои личные нужды. Глядя сейчас на Говарда, я вдруг подумала, а не становлюсь ли девушкой с пакетами из бутиков, которая привиделась мне на собеседовании. Что, если Говард – с его зорким глазом, – раньше меня разглядел, что мне нужно, и нанял меня, понимая, что как раз эта работа способна мне такое дать?

– Мансанилья, наверное. «Ла Хитана», – рискнула я.

– Ха! – Он хлопнул в ладоши с искренним удивлением. – Мансанинья! Где, скажи на милость, ты этого набралась?

– От миссис Кирби. Она всегда заказывает к супу херес, и я подумала было, это винный укус, но потом увидела, как Симона приносит его из бара, и решила, что это сладкое вино. Вначале.

– И?

– Оно не сладкое.

– Действительно. Это одно из самых старых, самых сложных и недооцененных вин на свете.

Я кивнула, внезапно меня захлестнуло возбуждение.

– Согласна! Я никогда ничего подобного не пробовала. Оно немного ореховое и полнотелое, но такое легкое! Сухое, как кости, и отдает морской солью.

– Это из-за океанского воздуха… Виноград выращивают в той области Испании, где сходятся Атлантический океан, Средиземное море и река. Нигде больше херес изготовить нельзя, но, уверен, Симона тебе уже это объясняла. В каком-то смысле оно – как шампанское, особенно если вспомнить про уровень мела в почве. Для этого есть специальное название…

– Альбариса! Белесая от мела почва.

Мне нравилось иметь ответы. И разумеется, Говард знал толк в хересе. Меня немного сбивало с толку то, что у него была такая же манера говорить, как у Симоны, но я всегда помнила, что он мужчина. Нас ничего не связывало. У него как будто вообще никогда не возникало вопросов, – не из пустого любопытства, но пульсирующих, экзистенциальных, «почему-это-так» вопросов. Он уже овладел умением находить ответ на любое «почему», и этот ответ звучал: «Потому что».

Он видел меня до того, как начался чистейший ад моего обучения, до того, как я лишилась одного голоса и обрела другой. Он был единственным, кто знал. А теперь у меня появилось такое чувство, что он не просто отвечает за функционирование ресторана, но умеет дергать нас, как марионеток, за ниточки наших безымянных чаяний и страхов.

– Умно было с твоей стороны к ней подольститься, – сказал он. Пройдя за стойку, он достал из холодильника «Ла Хитану» и налил в два дегустационных бокала. – Обычно она с новенькими не такая. Скорее даже наоборот. Даже не упомню, скольких потенциальных официантов она провалила на испытательном сроке и их пришлось уволить.

Пожав плечами, я понюхала вино. На херес подсаживаешься, как на старые книги.

– Я особенного ничего не делала. Она сама меня выбрала.

– Как по-твоему, почему?

Я вспомнила те первые дни, какой Симона была отстраненной и недоступной. Мне хотелось сказать, что я ее очаровала, вот только поначалу очень долгое время я вообще ни слова не могла выдавить.

– У нас есть кое-что, – наконец сказала я, не совсем правдиво. Дело было не в Джейке, но я не собиралась говорить это Говарду. – Кое-что общее. Не знаю, как это объяснить.

– Думается, я познакомился с ней, когда она была всего на пару лет старше тебя.

– А «Парковка» тогда уже открылась?

– Ты про «Парк-бар»? Тогда тут вообще почти ничего не было. Боже, мы с Симоной ходили в… как же он назывался… «Арт-бар». Он еще существует?

– Это же так далеко на западе! Какой она была?

– Да уж, детишки вообще ходить разучились, впрочем, тогда и вода была мокрее, и ступеньки не такие крутые…

Говард маленькими глотками пил херес, стоя спиной ко входной двери, и я увидела, как на обед появляются первые гости. Я смотрела, как они возбужденно снимают шарфы и расстегивают пальто, и думала, что надо бы подготовить кофемашину, но я боялась прервать тет-а-тет, упустить шанс получить толику дармовых вина и информации.

– Ты бы поверила, если бы я сказал, что она практически не изменилась? – продолжал он. – Владелец уже через полгода поставил ее натаскивать людей вдвое старше ее. Все были шокированы, когда она не заняла пост в администрации. Конечно, тут мне повезло.

– А почему она не захотела?

– Знаю, я делаю вид, что работа у меня непыльная. – Подмигнув, он поддернул манжеты. – Но дел невпроворот. Тут требуется иная разновидность внимательности. Если память мне не изменяет, она собиралась вернуться в университет. А потом было прости-прощай и отъезд во Францию. Ее первый побег.

– Вы так давно вместе?! – сказала я. – Поразительно, правда? Я хочу сказать, все тут так давно работают.

– Ты тут счастлива? – пристально глядя на меня, спросил Говард.

Сзади подошел Ник, поправил галстук-бабочку, поднял бровь при виде моего дегустационного бокала хереса и направился в бар. Он с подчеркнутым тщанием приглушил лампы.

– Да, – ответила я.

Говард не мог видеть того, что видела я. В приглушенном свете бар засиял, взмыла музыка, Ник лихо открывал столовое красное, появлялись все новые замерзшие гости, магия ресторана проступала, словно из иного, более совершенного мира.

– Занавес поднимается, детки! – крикнул Ник, и из своих укрытий вышли официанты в «полосках» и заложили руки за спину. Подразумевал ли Говард, счастлива ли я здесь в ресторане или счастлива в моей жизни?

– До мозга костей.

– О будущем думала?

Думала ли я о будущем? Конечно. Я хотела, чтобы будущий год выглядел именно так, как моя нынешняя жизнь. Я знала, что слишком много пью и что без раздумья перешла от вдыхания чужих дорожек к покупке собственного кокса, но я считала, что это лишь ненадолго, что это часть процесса моей эволюции, в результате которой я вырвусь из кокона отточенной и острой, улечу, как стрела из лука. И вообще я пила меньше, нюхала меньше и трахалась меньше восьмидесяти процентов людей, с которыми сталкивалась, пусть все это и сказывалось на мне хуже.