– О, Тесси пришла! – приветствовал меня бармен по имени Джорджи. – Что привело леди в трущобы?

– Встречаюсь с другом, – откликнулась я. – Как торговля?

– Мертвее мертвого. – Он пожал плечами. – Первый погожий вечер, и люди слишком счастливы, чтобы пить.

– Ньюйоркцы не бывают настолько счастливы, чтобы не пить. – Я выдвинула себе табурет. – Я буду лагер. Любой, какой найдется.

– Вам, ребята, нравится Бруклин, да?

– Да, нравится. – Мне хотелось заплакать, но вместо этого я стала строить ему глазки. – Жить в Бруклине было бы чудесно.

Я сообразила, что из динамиков несутся «Фальшивые пластмассовые деревья». Я почти забыла о существовании этой песни «Радиохед», потом как-то послушала ее, сидя в ванне, но не смогла по-настоящему понять, каково это быть вымотанным… А вот сейчас просто не смогла от нее отмахнуться.

– Вот черт! Ты не мог бы сделать погромче? – попросила я Джорджи, со вздохом подперев рукой щеку.

Я даже не заметила, что рядом возник Джейк.

– Привет, – сказал он.

В руке он держал букет сирени. Он извинился за опоздание.

Кривые зубы Джейка и мягкая щетина, скрывающая острый подбородок, глаза не от мира сего, сирень и ее меланхолия, ее нарциссизм, ее загадка. Он коснулся моей щеки, но я была поглощена песней. И ощущение от прикосновения его пальцев показалось лишь блеклой репродукцией того вихря, что когда-то сбил меня с ног.

– Ты осунулась.

– Болела.

– Хреново. – Он подтолкнул ко мне букет. – Разве ты не любишь сирень?

– Сам знаешь, это мои любимые цветы. Хочешь медаль за то, что запомнил?

Я переложила сирень на соседний табурет, и Джейк тут же положил на стойку мотоциклетный шлем. Джорджи поставил перед ним лагер и отошел, словно наше молчание его оттолкнуло. Джейк отпил, и я повторила его жест.

– Я видела твой мотоцикл. У ее дома. Одно из немногого, что я помню с той ночи.

Он промолчал.

– Потому что отрубилась. – Прозвучало как обвинение, которым и являлось.

Он повернулся ко мне.

– Думаешь, произвела на меня впечатление, что знаешь, как причинить себе вред?

В ответ я посмотрела на него в упор.

– Да. Думаю, да.

Он хотел меня укусить. Хотел вцепиться мне в волосы. Я видела, как это клокочет в нем: в глазах, в груди, в кончиках пальцев. Неизбежность, пожар… он протянет ко мне руку, я буду рваться из одежды, чтобы быть ближе к нему… его дыхание станет неровным, от этого звука начнет плавиться само мое тело… и мы перестанем думать.

– Я на тебя зла, – сказала я, отстраняясь от него. Впервые я не бросилась на костер, который он передо мной разложил. От собственного самоконтроля я почувствовала себя старой.

– Извини, – ответил он, словно только что вспомнил свою роль, положенные слова. – Серьезно, я хотел с тобой встретиться. Я правда собирался.

– Так мы дошли до стадии отговорок?

– Я заснул.

Уставившись на свое отражение в лакированной стойке, я стала отрывать крошечные клочки от салфетки.

– Ты хотел сказать, что заснул в ее кровати.

– Брось, ты же знаешь…

– Что все не так. Да, знаю, что не так. Все не так, как кажется.

Он кашлянул.

– А вот что мне кажется. Тебе от нее один вред. Она, не задумываясь, тебя бросит.

А он продолжал, словно бы меня не слышал:

– Знаю, она иногда бывает неприятной, но она придет в себя. И ты тоже. Мы все немного не в себе, что ресторан закрыт.

– Нет, – отрезала я. – Ты меня не слышишь. Не надо заговаривать мне зубы, Джейк. Вы двое никого не подпускаете близко, чтобы не пришлось признавать, насколько неправильно то, что между вами происходит. Ведь тогда вам придется объяснять, почему взрослые мужчина и женщина, которые утверждают, что они не вместе, спят друг с другом, ездят вместе в отпуск или почему у тебя никогда не было настоящих отношений с другой женщиной. Тебе тридцать лет, Джейк. Ты что, не хочешь реальной жизни?

– Нет такой штуки, как реальная жизнь, принцесса. Есть только это, хочешь верь, хочешь нет.

– Хватит с меня чуши про то, что жизнь коротка и полна боли и умираешь всегда в одиночестве. Это же долбаный развод, чтобы ничем не рисковать. Ты заслуживаешь лучшего.

У него задергалась коленка, так всегда бывало, когда в нем нарастала тревога или он начинал скучать за стойкой бара. Я положила руку ему на коленку, и дрожь унялась.

– Тебе не стоит ехать на месяц во Францию. Ты ненавидишь французов и их самодовольную, расистскую разновидность социализма.

Фраза вызвала улыбку… Сколько у меня было таких проверенных трюков! Но сегодня у меня был наготове новый. Прямота. И это поистине был мой последний.

– Я хочу, чтобы ты уволился со мной. Или мы можем перевестись. Тебе нужны перемены, а я хочу стать полноценной официанткой.

Он кашлянул, прочищая горло. Мы выпили еще пива. Такой одинокой я не чувствовала себя с тех самых пор, как переехала в Нью-Йорк, словно до конца жизни мне ни с кем не найти контакта.

– Просто подумай об этом! – В мой голос закралось отчаяние, я его слышала, но не могла контролировать.

– Уже подумал.

Он быстро моргал. Он поднял взгляд на огни. Я целовала его руки и грязные ногти, а он смотрел. Он столького никогда не говорил! Интересно, кем бы стал Джейк, если бы произнес все эти вещи.

– Скажи.

– Я помню, как впервые тебя увидел.

– И это все, что я получу?

– Ты меня удивила.

Значит, это все, что я получу.

– Я тоже помню, как впервые тебя увидела.

Во мне всколыхнулись старые обиды, а ведь я – в тот самый первый день по приезде, в первый день моей новой жизни – поклялась себе жить только в настоящем, смотреть только вперед.

– Я не могу уйти, – сказал он.

– Можешь. Мы еще можем быть вместе.

– Не могу.

– То есть не хочешь.

– Ладно, Тесс.

– Ты трус, – сказала я.

Калека и трус. Винная Женщина и Потный Парень. Чувства никогда не обманывают, ошибочны их истолкования. Не в них была проблема. Во мне.

– Помнишь то утро, когда позволил мне выбрать пластинку?

Он никогда не изменял своим привычкам: сигарета, эспрессо из кофеварки, вторая сигарета, пластинка на день. Тем утром он проснулся от икоты. Он был так напуган, что вцепился в меня, и я поцеловала его в висок. После я подтрунивала над его паническим страхом перед икотой. Я его рассмешила, и в награду он разрешил выбрать мне пластинку. Я выбрала альбом «Астральные недели», а когда зазвучала «Милашка», он сказал: «Под такое надо танцевать». И мы танцевали: он без рубашки, в растянутых трусах, я в его рубашке на голое тело. Мы кружили по голому полу, а над нами плавал сигаретный дым. В то утро я совершила первый грех любви: приняла красоту и хороший саундтрек за знание.

Ему следовало бы спросить «Какое утро? Какую пластинку», а он с ходу ответил:

– Вана Моррисона?

Я кивнула, покачала головой, опять кивнула.

– Я знаю, что ты был счастлив. Я это чувствовала. Я просто знаю.

Боже, как я его любила! Не совсем его… Давайте попробую снова: я любила его образ. Что там он мне говорил о своей матери? Невозможно забыть сказки, которые мы себе рассказываем, даже если их должна была вытеснить правда. Вот почему он какое-то время так меня обожал: потому что я видела в нем прекрасного, измученного, падшего героя. Я видела спасение и искупление. За красивым образом я не видела реального человека. Сплошь обещания и самообман, одно слово – «Новенькая».

Я, сколько могла, ждала, чтобы он что-то сказал. Он смотрел на барную стойку, скреб висок под шапкой – я впитала и запомнила этот жест. Схватив пригоршню салфеток, я промокнула щеки, вытерла сопли. Я поцеловала уголки его губ. На вкус он был само совершенство: соленый и горько-сладкий. Я почувствовала, как он отстраняется, уходит в себя. Я знала, что очень и очень долгое время мне будет хреново. Схватив букет сирени, я попрощалась с Джорджи и соскользнула с табурета.

Сирень начала осыпаться, пока я шла через мост. Телефон у меня дважды загудел, и я его выключила. Город сиял, и я чувствовала себя недосягаемой. Меня охватило ощущение чего-то бесшабашного – такое, наверное, испытывают сорвавшиеся с якоря корабли. Я словно бы вновь оплатила проезд по платной трассе, получила доступ в город, право на участие в неведомой гонке. Да, я снова чувствовала свободу, пусть и лишилась былых надежд. Я могла бы идти всю ночь напролет. Сколько раз меня не пускали куда-то, сколько раз я стремилась быть принятой, сколько раз просила разрешения… Теперь это и мой город.

VI

Что с того, если с булавки, которую она вколола в свою шляпу цвета барвинка, стерлась позолота? В нашем ресторане обедали многие знаменитости: бывшие президенты и мэры, актеры и определившие свое поколение писатели или узнаваемые по прическам финансисты. А еще у нас бывала уйма ничем не выдающихся гостей с особыми потребностями: слепая женщина, которой надо было зачитывать вслух блюда дня, мужчины, приводившие бойфрендов по пятницам и жен по воскресеньям, эксцентричные коллекционеры произведений искусства, которые сидели в баре, заказывали мартини, а после выпивали целую бутылку красного за ланчем. Почему же я так любила миссис Кирби?

Она была такой хрупкой. Она принадлежала к редкому, исчезающему виду существ – хотя бы по тому, как впархивала в зал в диковинных шляпках, в ажурных чулках и на высоченных шпильках. Иногда она смотрела перед собой в пустоту, и я спрашивала себя, стану ли я такой же, обрету ли способность удовлетворенно уходить в себя, вспоминая свои промахи или почти промахи, свою историю.

– Эй, Ник, можно мне взять «Флери»?

– Не доливай ей, Флафф.

– Да брось…

– Она отключится.

Я вздохнула.

– Ну и что, если отключится? Должны же у старости быть какие-то привилегии. Ты вот, например, способен заснуть в любое время, в любом месте.

Подмигнув, он протянул мне бутылку.

– Спасибо, – сказала миссис Кирби, разглаживая завиток у уха. – Этот подлец за стойкой вечно мне недоливает. Он думает, я не знаю, а я знаю.

– Ники хороший. Просто ему надо время от времени об этом напоминать. Вам понравилось «Флери»? Сейчас это самое любимое мое крю.

– Почему?

До сих пор миссис Кибри задавала мне лишь один вопрос из этой категории: почему у меня нет парня. Сегодня щеки у нее румянились наливными яблочками, взгляд был ясный. У нее выдался хороший день, и я подумала, она будет обедать у нас вечно. Взяв ее бокал, я понюхала.

– Божоле – своего рода гибрид. Красное, которое пьется как белое, мы даже его охлаждаем. Возможно, поэтому ему не везет, оно ни в одну категорию не вписывается. Никто не воспринимает сорт «Гамэ» всерьез: вино слишком легкое, слишком простое, нет структуры. Но… – Я покрутила бокал, и это было так… оптимистично. – Мне нравится думать, что оно… нетронутое. Само название «Флери» напоминает о цветах, верно?

– Девушки любят цветы, – рассудительно констатировала она.

– Верно. – Я поставила ее бокал и придвинула его к ней на два дюйма ближе, чтобы он оказался в поле ее зрения. – Но все это ничего не значит. Просто оно чем-то во мне отзывается. У меня ощущение, что меня пригласили им насладиться. Я чувствую розы.

– Да что на тебя нашло, деточка? В чертовом вине нет никаких роз. Вино – это вино, вино развязывает язык, и танцевать после него веселей. Вот и все. По тому, как вы, детишки, разговариваете, можно подумать, все на свете вопрос жизни и смерти.

Я рассмеялась.

– А разве нет?

– Да вы жизни-то еще не видели!

Я подумала, как пойду покупать себе вино, как пробегу взглядом по различным крю божоле на полках, как «Моргон», «Кот де Врульи» и «Флери» поманят обещаниями рассказать свою историю и как, глядя на этикетки, я буду видеть разные цветы. Я подумала про дикую землянику, которую сегодня утром привезли с «Маунтин-Суит-Берри-Фарм», и как повара бережно выставляли лотки на бумажные полотенца так, чтобы они не касались друг друга, точно ягоды могут распасться на молекулы, и как их аромат вызывал эйфорию. Эти ягоды ничуть не походили на клубнику из магазина – скорее уж на мои набухшие соски, когда я кончила только от того, что Джейк их касался. Я думала о том, что никогда больше не буду покупать помидоры не в сезон.

– Могу я сегодня вечером вызвать вам такси, миссис Кирби?

– Такси? Боже ты мой, нет! Я поеду на автобусе, как делала это с тех пор, как научилась ходить.

– Но там темно!

Она от меня отмахнулась. Она была всем довольна, но я заметила, что веки у нее тяжелеют, а голова кренится набок.

– Как же я узнаю, что вы благополучно добрались домой?

Нотки в моем голосе выдали, как мне страшно, что я никогда больше ее не увижу. Что, если она перестанет приходить? Никакая аварийная сирена в ресторане не завоет. Сколько воскресений понадобится, чтобы мы заметили?

– Не волнуйся из-за старой миссис Кирби, Тесс. Доживешь до моих лет, узнаешь, что смерть становится потребностью, совсем как сон.