Она смотрит на Патрика сверху вниз. Его рот открыт. Видны старые серебряные пломбы и маленькая дырочка в переднем зубе, которую он так и не собрался залечить. Это так на него похоже. Странно, но именно эта мысль заставляет ее заплакать, часто и мелко всхлипывая. Она досадливо утирает слезы. Зубу уже не нужна пломба.

Почему ему не прикрыли рот? Ведь должны были. Глаза закрыли. Какая-то часть ее хотела закрыть их сама, но другая часть просто не смогла бы этого сделать. Что, если они вдруг снова распахнутся?

Он выглядит немного бледнее, чем обычно. Неудивительно, при таких обстоятельствах. Половину головы закрывает повязка. Белла думает, глядя на ее первозданную белизну, что повязка наложена просто для того, чтобы скрыть от близких развороченный череп.

Осиротелая. Вот кто она такая — осиротелая невеста. Люди будут смотреть на нее с жалостью, разговаривать с ней полушепотом. Будут смущаться, не знать, что сказать.

Кроме повязки да пары ссадин на лбу, Патрик выглядел совершенно нормально, как будто прилег, как он это часто делал, ненадолго вздремнуть. Быть может, если его потормошить, он вскочит и скажет: «Я не храпел». Как он всегда говорит. «Говорил», — поправила она сама себя.

Она снова переводит взгляд на цветы, проводит по махровому краешку гвоздики пальцем. Кто-то заботливо собрал этот букет, подрезал концы, обобрал нижние листья, постелил на стол салфетку и разгладил ладонью складки. Тот, кто это сделал, знал, что осиротевшие люди замечают каждую деталь и для них не существует мелочей.

Одна его рука лежит поверх чистой больничной простыни. Она хочет коснуться ее, дотянуться и пожать ее, но нужно ли это Патрику или ей, она не знает. Ей так хочется ощутить его тепло, ощутить его рукопожатие. Попробовать? Прикоснуться к нему, чтобы почувствовать холод, восковую гладкость, чтобы больше не оставалось сомнений.

Но она не в силах сделать это. Вместо этого она прикасается к другой его руке, надежно закрытой одеялом.

Когда она наконец выдавливает из себя слова, ее голос звучит как чужой. Грубым, срывающимся шепотом она произносит:

— Прости.


Входит Джозеф и встает за ней, как надежная скала. Он сжимает ее плечи:

— Побудешь с ним еще немного?

— Я не знаю. — Голова ее мелко вздрагивает.

— Пойдем, — обняв ее одной рукой, он поддерживает ее и себя, — выпьем чаю. Сиделка приготовила. Это придаст тебе сил.

— Как же я оставлю его здесь одного?

— Ничего. — Джозеф убирает ей волосы со лба и нежно, неуклюже вытирает ей щеки своим носовым платком. — Он уже не здесь.

Он ведет ее вон из комнаты, но она оборачивается на пороге и шепчет:

— Прощай.


— Уилл?

Тишина.

Она лизнула его в нос.

— Бу!

— Какая свинья! — Белла ущипнула его. — Ты меня так напугал.

— Ой, прости. Ой, больно же!

— Так тебе и надо. Больше так не делай. А твой чай я конфискую.

— Чай в постель? — Приподняв голову с подушки, он простонал: — О, чаю, чаю, пожалуйста!

Она разлила чай и с чашкой в руках вышла в ванную.


Уилл достал почту из-под коврика. Вручая ее Белле, он задержался взглядом на лежащей сверху открытке. Их глаза встретились, и он снова опустил взгляд на открытку. «Привет, секси!» — было написано на ней заглавными буквами. Белла почувствовала, что слегка краснеет, а Уилл отвернулся. На открытке стоял штамп Вашингтона. Джулиан. «Прости, что не зашел перед отъездом, такова жизнь менеджера международного масштаба! Мы отлично провели время. Увидимся, когда приеду в следующий раз?!!! Передай привет Вив и Нику. Целую, чмок-чмок-чмок. Дж.».

Она поставила открытку на каминную полочку, рядом с другой, которую она недавно получила от родителей Патрика: «Рады слышать, что ты спаслась от смога. Мы беспокоились, как ты там в Лондоне одна… Пиши почаще… Приезжай в любое время…» Они время от времени посылали ей письма и открытки и звонили. Роуз звонила и с материнской заботой спрашивала, как у нее дела, как будто она ребенок, которому выдали слишком много денег на карманные расходы. Белла перезванивала Джозефу. «У нас все нормально, — отвечал он. — Потихоньку… У Софии все хорошо. У Алана и его жены родился еще один малыш. Роуз собирает деньги для голодающей деревни в Бангладеш. Сам я играю в кегли. Жизнь идет».

Он делал паузы и покашливал точь-в-точь, как Патрик.

У нее было такое чувство, как будто она должна была сначала спросить у них разрешения на счастье. Конечно, она знала, что они бы сказали: «У тебя теперь своя жизнь, Белла. Не теряй времени. Патрик бы этого не хотел». И она это понимала.

А если бы умерла она? Что бы она чувствовала, если бы Патрик нашел себе другую? «Дурочка, — повторяла она себе вновь и вновь. — Когда умираешь, ничего не чувствуешь». Или, раскалывалась ее голова, если бы она умерла, а Уилл нашел бы себе другую? Хотела бы она, чтобы он так и остался горевать всю жизнь? И думала, что да, как это ни ужасно, но она хотела бы остаться, хоть в самом затаенном уголке его сердца. Какая она все-таки эгоистичная. Как можно желать Уиллу печалиться всю жизнь! Нет, не то. Она хотела бы, чтобы он помнил ее, помнил всегда, чтобы она не исчезла без следа. Но она не желала бы ему горевать, не желала, чтобы он превратился в сраженного горем человека, — ведь это вторая смерть.

* * *

— Можно у тебя кое-что спросить? — сказал Уилл после завтрака.

И, не оставляя пути к отступлению, продолжил:

— Ты с кем-то встречаешься?

— Нет. С чего ты взял? Мне бы с тобой одним управиться.

— Просто показалось.

Это все та открытка. Привет, СЕКСИ!

— А с бывшим видишься? С Патриком. Ты похожа на тех цивилизованных женщин, которые всегда поддерживают с бывшими хорошие отношения.

Белла порылась в холодильнике, пытаясь найти минеральную воду.

— Х-мм? — донесся оттуда ее голос. — Нет, не встречаюсь. Хочешь минералки?

— Нет, спасибо. Извини за любопытство.

Белла пожала плечами и открыла газету:

— Ничего. Ну ладно, как насчет того, чтобы пойти в кино? Я могу позвонить Вив и спросить, может, они с Ником тоже пойдут. Не сидеть же нам с тобой все время вдвоем, как состарившиеся супруги.

— Ты так нас себе представляешь?

— Как?

— Как состарившихся супругов?

— Нет, конечно. Но вдруг у нас разовьется семейственность?

— Почему нет? Я люблю семейственность.

— О, Уилл. Я же просто шучу. Где твое чувство юмора?

— Отдал. Я его брал взаймы.

* * *

На следующий день позвонила Вив, которая жаждала обсудить поход в кино, в чем Белла не сомневалась.

— Фильм был дурацкий, — сказала она. — И что в этой актрисе находят? Она не сексуальная. Вообще.

— Зато она блондинка и совершенно не умеет играть.

— Но Уилл! Он просто очаровашка. И с тобой хорошо управляется.

— В каком смысле?

— В том самом. Он знает, как держать тебя в узде.

— Ты так говоришь, как будто я — злобная леопардиха.

— Ну, уж не кошечка, это точно. Тебе нужен кто-нибудь, кто смог бы с тобой справиться. А как он на тебя смотрит! Когда венчание?

— Вив, веди себя прилично. Я о будущем не думаю, что за ерунда.

— Зачем ты это делаешь?

— Что?

— Притворяешься, что он тебе не нравится. И трехлетний ребенок увидел бы, что вы без ума друг от друга.

— Ну, тогда мне три года. Ты всему придаешь слишком много значения.

— Малыш? Ты втюрилась.

— Да ладно. Ты просто очень хочешь надеть сатиновое платье с рукавчиками-пуфами, непременно абрикосового цвета.

— С оборкой?

— С чем угодно — с оборкой, вырезом, и не забудь корзинку с розовыми лепестками. Венчание вряд ли состоится, но ты можешь продолжать фантазировать.

— Бел? А ты вообще знаешь, как быть счастливой?

— Это что, вопрос на засыпку?

— Нет. Просто, понимаешь, это не запрещается.

19

— Как ты думаешь, с какого бока я красивее? — Уилл повернул голову туда-сюда.

— Тайна сия велика есть. — Белла пристроила альбом на коленях.

— Хи-хи.

— Повернись левым боком. Еще. Еще чуть-чуть. Вот так, очень, очень хорошо. — Теперь ей был виден его затылок.

— Смешно. Просто Оскар Уайльд и его лавры. — Он встал и подошел к окну посмотреть на сад.

— Жимолость надо обстричь. — Повернувшись вполоборота, он посмотрел на нее.

— Стоп! Вот так, замри. Не двигайся.

Его силуэт в тени, полуосвещенное лицо, развернутое к ней тело — все выражало напряженное внимание, как будто он услышал незнакомый звук или увидел что-то необычное там, где совершенно этого не ожидал.

— Можно посмотреть твои картины? Я знаю, у тебя их в тайных закромах уже много.

— Не в тайных. Но вообще-то, нельзя.

— В тайных, в тайных. А почему нельзя? У тебя там наверняка на целую выставку.

— Не будь смешным. И вообще, помолчи! Замри. — Наклонившись к листу, она боковым зрением уловила, как он корчит ей смешные рожи. Патрик вел себя точно так же, когда она рисовала его. Наверно, неспособность посидеть спокойно хоть пять минут как-то связана с уровнем тестостерона. Ее взгляд упал на волосы Уилла, на лоб, от которого волосы росли беспорядочно, словно джунгли; она улыбнулась и, высунув от усердия язык, попыталась передать в рисунке их буйство. Волосы Патрика были мягкими, тонкими, он носил прическу с левым пробором. Она помнила, как рисовала их: движения ее руки были плавными, длинными, как волна. Помнила, как он откидывал их с лица, как не мог усидеть на месте, пока она его рисовала. Он всегда ворочался, даже во сне, словно никогда не мог успокоиться. Никогда, пока не…

— Ш-ш-ш! — зашипела она на Уилла.

— Что? — нахмурился тот. — Я не издал ни звука.


Они сделали перерыв. Уилл рассказал ей, как странно ему смотреть на нее, когда она, рисуя, глядит на него.

— Ты смотришь так пристально, но в то же время словно сквозь меня. Твои глаза одновременно видят и не видят меня.

— Не принимай близко к сердцу. Рисование, оно такое. Ты становишься для меня просто лицом, просто телом, ты перестаешь быть Уиллом, мужчиной, которого я знаю и которого… ну, и так далее.

— Извините? И так далее? Говори по-английски.

— Готов еще позировать?

— Что, не можешь выговорить? Даже в разговоре?

— Что не могу — слово на букву «Л»? Конечно, могу. Не будь дурачком.

— Слово на «Л». Это-то я и имел в виду. Для тебя любовь — всего лишь слово на букву «Л».

— Я тоже шутки понимаю, спасибо.

— Это не шутки. Попробуй, вдруг у тебя получится. Я тебя л-л-л — нет, ты права, это невозможно выговорить. — Он сложил руки на груди.

— Иногда ты такой приставучий. Просто большой ребенок. Невероятно, что это, — порывшись в пенале, она достала чистую резинку, — мужчина, которого я знаю и люблю.

Он отступил назад.

— Я просто поражен силой твоей страсти. Боюсь, не выдержу такого напора.

Белла наклонилась над корзиной для бумаг и принялась точить карандаш.

— Да, дорогой. Становись-ка в позу. Левую руку назад. Вот так. И немножко повернись. Не так сильно. Да, вот так.


Ее взгляд скользил от Уилла к бумаге и обратно, ее карандаш схватывал его силуэт, плоть, всю его фигуру, но она так и не увидела выражения его глаз.


После Уилл спросил, свободна ли она в выходные.

— Ненавижу, когда так спрашивают.

— Ненавидишь, когда тебя приглашают куда-нибудь? Извини. Прости. Как я мог? Я больше так не буду.

— О, заткнись. Просто иной раз скажешь, что свободна, а тебе тут же вручают билеты на комика Бернарда Маннинга. Лучше бы сначала сказали, куда приглашают, тогда хоть можно придумать предлог для отказа.

— Так ты свободна или как?

— Да. Нет. Да. Я хотела порисовать — закончить набросок с тебя. А что?

— Я подумал, что ты захочешь познакомиться с моей мамой.

— У меня есть выбор?

— О, как мило. Она хорошая. Как я.

— Самодовольная личность с буйными волосами?

— Нет. С ней легко. И она любит растения.

— На этих выходных, наверно, не получится. У меня много дел.

— Например?

— Уилл. Я не на допросе. И не должна отчитываться за каждый свой шаг. У меня просто дела, знаешь ли, стирка, то, се.

— Ах, стирка. Ну, тогда конечно. Господь тебя сохрани пойти знакомиться с моими родителями, вместо того чтобы заняться таким важным делом.

— Успокойся. Я сомневаюсь, что твоя мать только и делает, что ждет меня, сидя в своем кресле-качалке. Давай в другой раз. Конечно, я с удовольствием с ней познакомлюсь. Мне даже интересно — только выдающаяся женщина могла вытерпеть с тобой столько времени. А сейчас становись-ка обратно в позу.