Йорг Кастнер - Смертельная лазурь

И я открыл глаза. Может быть, на меня подействовала неведомая демоническая сила, исходившая от картины.

Я смотрел на нее во все глаза, в очередной раз поражаясь мастерству Рембрандта в игре света и тени. Пронзительная синева особенным образом подчеркивала его мастерство, и я сожалел, что никогда раньше не работал с этим цветом. Я видел воду в ручье, вдоль которого прохаживались Титус с Корнелией, казалось, оживавшую на моих глазах, видел развевавшееся на ветру платье Корнелии.

И тут брат и сестра стали помахивать мне руками в знак приветствия. Я не верил своим глазам, но это было так. Нет, они больше не были простыми фигурами, запечатленными на холсте кистью и красками, нет, это были живые существа. Люди.

Корнелия шагнула из картины прямо в мою каморку и снова махнула мне рукой. И непринужденно улыбнулась мне. Я знал, я помнил эту улыбку. Как мне ее не хватало все это время! Я понял, что Корнелия желала сказать мне этим взмахом руки — она приглашала меня следовать за ней. Но как? Я и сдвинуться с места не мог из-за этих проклятых веревок. Но едва я вспомнил о них, как веревки тут же исчезли неизвестно куда и неизвестно каким образом. Их просто не было, и все. Я поднялся и, подойдя к Корнелии, заключил девушку в объятия.

Смеясь, мы странствовали по лугам, вдоль того же ручья, в котором мирно текла пронзительно-голубая, ошеломляющая синь воды. И мы были не одни. С нами шел Титус. Мы с ним держали Корнелию за руки.

Так мы и шли втроем.

Но какое-то время спустя мне вдруг почудилось, что Корнелию куда больше занимает брат, нежели я. К Титусу она проявляла куда больше знаков нежного внимания. Меня охватило недовольство — как такое может быть? Ведь я, я любил ее больше жизни, я рисковал жизнью ради нее, обегал весь Амстердам, чтобы отыскать ее пропавшего отца, а она…

Но Корнелии все мои мысли были, казалось, невдомек. Ее занимал один только Титус. Оба шутили, смеялись и вообще вели себя так, словно меня с ними не было. Так, словно их связывали далеко не братско-сестринские узы. Титус утащил Корнелию прочь от меня, взял на руки и стал кружиться с нею по высокой, странно голубевшей траве. Я хотел было отобрать у него девушку, но что-то удерживало меня от этого. Веревки, которыми я был связан! Я снова оказался в их плену и сам не заметил как.

И еще одно смутило меня: какие-то неясные силуэты вдали. Я мучительно всматривался в них, пытаясь разглядеть, но они так и оставались бледными тенями, исчезнувшими столь же внезапно, как и появились.

Снова повернувшись к Корнелии и Титусу, я понял, что брат куда-то исчез. На лугу осталась лишь Корнелия. Девушка устремила на меня невинный взор больших глаз. Мое недовольство ее лживостью переросло в гнев, в неукротимую ярость. И я бросился на нее. Теперь уже путы не сдерживали меня, но я о них и не вспомнил.

Корнелия, упав на землю, вскрикнула, и то был вскрик удивления, но мне было все равно от переполнявшей меня злобы. Поделом ей! Она заслужила это! Склонившись над Корнелией, я стал избивать ее. Постепенно вопли перешли в стоны, и девушка уже не пыталась оборониться от обрушившегося на нее града ударов.

Но я-то понимал, что она всего лишь притворялась, пытаясь перехитрить меня. Нет, тебе не уйти от справедливого возмездия, нет. И эта ее изворотливость лишь распаляла мой гнев. Обхватив пальцами шею Корнелии, я сомкнул их и не разжимал, пока не стихли предсмертные хрипы.

И тут неведомая сила оторвала меня от девушки — я и сообразить не мог, как это случилось. Крепко ударившись затылком о каменную стену, я едва не раскроил череп. Лазурный пейзаж, этот поросший синей травой луг расплывался у меня перед глазами словно утренняя дымка. Я вернулся в действительность.

Я по-прежнему находился в подземном лабиринте, которого и не покидал. Все в той же каморке, но на полу и с перерезанными веревками. У стены стоял портрет Титуса и Корнелии.

Корнелия! Она представала передо мной в двух ипостасях — на картине во время прогулки с Титусом по лугу, будто ничего и не происходило. И на полу — на полу лежала истинная Корнелия, в разодранном платье, окровавленная, с закрытыми глазами.

К ужасу, охватившему меня при виде растерзанной девушки, примешивалось и осознание, что все это моих рук дело. Пока я пребывал под коварными чарами адской лазури, будучи порабощен демонической силой, ко мне в каморку притащили Корнелию, предварительно перерезав сковывавшие меня путы. Результат этой мерзкой уловки был вполне предсказуем и ужасен. Я тупо уставился на свои руки, будто на нечто чужое, мне не принадлежащее. Я готов был отрубить их. Вот этими самыми руками я избивал Корнелию, а потом и задушил. Корнелию, которую всегда старался уберечь от зла! Отвращение к себе сменялось страхом, ужасом, какого испытывать мне в жизни не доводилось. Только теперь мне со всей очевидностью стало понятно, что есть эта смертоносная лазурь. И хотя я изначально сознавал всю исходившую от нее опасность, я так и не сумел противостоять ей, позволив внедриться в меня, завладеть моими помыслами. А завладев ими, она превратила меня в раба, в бессловесное орудие. Содрогаясь от ужаса, я представлял себе, как под власть этой источающей зло силы подпадает Амстердам или же целая страна.

Передо мной стояли один из охранников, ван дер Мейлен и доктор ван Зельден. Последний склонился над Корнелией.

Я хотел спросить, как все произошло, но голос отказывался повиноваться мне. Мне хотелось броситься на них, невзирая на присутствие вооруженного охранника, но сил не было даже подняться с пола, даже шевельнуться. Я не мог сказать, сколько продолжался припадок ярости, вызванный адской синевой, однако он высосал из меня все силы, и я лишь безучастно взирал, как ван дер Зельден осматривает израненную Корнелию.

— Она жива, но очень и очень слаба.

Эти слова доктора словно сбросили с меня неимоверный груз непоправимого, однако ничуть не уменьшили чувства вины.

— Унесите ее, — велел ван дер Мейлен охраннику. — А я займусь картиной.

Я чуть ли не с благодарностью наблюдал, как он взял картину и последовал за остальными, выносившими бесчувственную Корнелию в коридор.

Уже в дверях он обернулся.

— Теперь вам известна сила божественной лазури, Корнелис Зюйтхоф. И вы наказаны ею за предательство нашего дела — она высветила все дурное и самое мерзкое в вашей натуре. Ведь виной всему произошедшему — именно зло, коренящееся в вас, а не привнесенное извне!

Я по-прежнему валялся на лежанке, обхватив себя руками, дрожа и вновь и вновь вспоминая и переживая череду ужасных событий. Находясь во власти смертоносной лазури, я совершил то, о чем и помыслить не мог: еще немного, и я убил бы Корнелию, лишил бы жизни самое дорогое мне на свете существо!

Я пребывал в странном состоянии, витая между смятением и осознанием. И постепенно понимал, что именно подтолкнуло Осселя на зверское преступление. Дьявольская лазурь была наделена способностью вытаскивать из человека самое потаенное, даже то, в чем он и сам себе отчаянно избегал признаться.

В случае Осселя то была втуне терзавшая его озлобленность поведением Гезы Тиммерс, которую он любил и которая не гнушалась использовать его доброе отношение к ней в своих, отнюдь не праведных целях, постоянно унижая, позоря его. Любовь Осселя и его готовность поступиться ради нее своими интересами перевешивали упомянутую озлобленность, однако дьявольская синева заставила его позабыть о высоких чувствах, и верх одержало свирепое ожесточение, коренившееся где-то глубоко внутри Осселя, которое и превратило его в убийцу.

А как же все-таки обстоит дело со мной? Снова и снова я задавал себе один и тот же вопрос: неужели и во мне таится ненависть к Корнелии? Чем еще объяснить мою агрессивность в отношении ее? Ядовитая лазурь полотна заставила меня приревновать ее к Титусу, но разве имел я хоть малейший повод для такого рода ревности? Титус был родным братом Корнелии, к тому же умершим, и в этом я не сомневался, что бы мне там ни говорил Рембрандт, пытаясь убедить меня в обратном. Что же я мог в таком случае поставить в вину Корнелии? Может, ее, мягко говоря, негативное отношение к моим встречам с Луизой ван Рибек? Но как раз в этом мне было проще простого понять ее и даже посочувствовать ей. Какая уж тут может быть ненависть? Но как ни копался я в себе, все мои попытки обнаружить хотя бы ростки ненависти к Корнелии оставались тщетными.

И все же я зверем набросился на нее. Это доказывали пятна крови там, где лежала девушка. Ее вопли ужаса до сих пор стояли у меня в ушах, доводя почти что до отчаяния.

Бесчисленное множество раз я задавал себе этот вопрос — почему? Только один ответ мог быть на него: нет, не потаенная ненависть к Корнелии подвигла меня на бесчеловечный поступок, нет, скорее, речь могла идти о моей ненависти к себе. С тех пор как я из-за отношений, завязавшихся у меня с Луизой, утратил доверие Корнелии, я изводил себя бесчисленными упреками. С большой охотой я оторвал бы от себя и бросил в огонь ту часть своего естества, которая была одержима Луизой. И вот ядовито-синий демон докопался до столь потаенного чувства, вытащил его и обратил против Корнелии. Дьявольская горячка придала ему облик ревности, едва не погубившей меня.

Я невольно поежился. Завернувшись в одеяло, я продолжал размышлять о неправедном могуществе цвета под названием «лазурь».

30 сентября 1669 года

В конце концов изнеможение сделало свое дело, и я провалился в зыбкий, беспокойный сон, переполняемый апокалипсическими видениями, изнурявшими меня отвратительно яркой синевой. Не раз я просыпался в холодном поту, тщетно желая не засыпать больше, но усталость и слабость были сильнее меня.

Пробудившись в пятый или шестой раз, я расслышал непонятный и довольно громкий шум. Поначалу я принял его за продолжение кошмарных видений, однако шум не утихал. До меня доносились громкие крики, звуки торопливых шагов и выстрелы.

Вскочив с лежанки, я подбежал к двери и прижался к ней ухом. Где-то неподалеку шла схватка, сомнений тому не было. Рванув на себя ручку, я вновь убедился, что дверь заперта. Тогда я, невзирая на совсем еще свежий порез на левой ладони, принялся что было сил барабанить кулаками по толстым доскам. И барабанил до тех пор, пока не расслышал, как кто-то снаружи возится с дверным запором. Перестав стучать, я отошел на пару шагов в глубь каморки.

И в ту же минуту готов был в очередной раз проклясть свою горячность. Может, не следовало действовать столь поспешно. В конце концов, я мог привлечь внимание отнюдь не только доброжелателей, но жерардистов.

Дверь распахнулась, и вошли трое вооруженных людей. Один, светловолосый и высокий, держал в руке тяжелый двуствольный пистолет. Я с облегчением вздохнул.

— Господин Деккерт! — радостно воскликнул я. — Вот уж не ожидал, что так обрадуюсь встрече с вами.

— Охотно вам верю, — ответил помощник инспектора Катона, оглядев мою каморку. — В этом и без того не слишком-то уютном месте вы умудрились отыскать воистину убогую нору.

Я кивнул:

— Хорошо, что вы сумели быстро взломать запор.

— К чему же взламывать, если есть ключи?

Деккерт показал на мужчину, недвижно лежавшего в коридоре как раз у входа в каморку. Подойдя поближе, я узнал в нем красноносого пьянчугу — моего охранника. Рядом валялся уже ненужный пистолет. В груди красноносого зияла огромная рана, а под ним растекалось темно-красное пятно крови.

— Ваша работа? — осведомился я у Деккерта, видя, что ни у кого из его сопровождавших огнестрельного оружия не было.

— Моя. Я оказался проворнее, — ответил он без тени хвастовства, заряжая оружие. — Уверенности ради решил пальнуть сразу из двух стволов, вот поэтому все так неаппетитно выглядит.

Я не знал, с чего начать. У меня был миллион вопросов к Деккерту.

— А Катон здесь? — Вот что интересовало меня в первую очередь.

— Где же ему еще быть? Конечно, ведь все мы здесь под его началом.

— А что с Рембрандтом и его дочерью? Вы их уже нашли?

К моему великому разочарованию, Деккерт отрицательно покачал головой:

— Ничего не могу вам сказать. Пока что повсюду здесь дерутся.

— Рембрандт и Корнелия не обязательно в подземелье. В этом квартале полным-полно выходов на волю через многие дома. И в верхнем этаже одного из таких домов у Рембрандта мастерская.

— Тогда нам надо как можно скорее отправиться на их поиски, — заключил Деккерт. — Здесь, как я понимаю, делать нечего.

Я обвел взглядом неуютную каморку, в которой не было ничего любопытного, за исключением разве что составленных у стены ящиков.