Йорг Кастнер - Смертельная лазурь

Катон рассеянно глянул вниз. Трап уже занимался огнем.

— Может, оно и к лучшему, — пробормотал он и приказал мушкетерам без промедления следовать наверх.

Солдаты пропустили нас, за что я был им несказанно благодарен — Корнелию нужно было срочно выводить на воздух. Меня неотвязно преследовала мысль, что огонь каким-то образом все же настигнет и поглотит нас.

Свежий воздух на верхней палубе чуть взбодрил меня. Теперь оставалось успеть воспользоваться штормтрапом. Поначалу на подходах к нему возникла страшная давка. Все только мешали друг другу, вместо того чтобы помогать. Впрочем, грозный окрик Катона быстро восстановил порядок. Вскоре с правого борта «Чайки» свешивалось, наверное, с десяток штормтрапов, и нашим людям удалось организовать спуск взятых в плен сразу по трем из них. Тяжелораненых спускали на канатах. Катон строжайше предписал не оставлять на борту гибнущей «Чайки» никого из живых.

Мне пришлось помогать Корнелии взбираться по веревочной лестнице: онемевшие из-за веревок руки с трудом повиновались ей. И мы с Яном Поолом буквально втащили ее на борт нашего «Гольфслага», где мы увидели Катона и Роберта Корса.

Наконец капитан парусника Хендрикс отдал приказ поднять якорь. Наш двухмачтовик медленно тронулся с места, за ним и остальные лихтеры. Мы убрались с борта «Чайки» как раз вовремя. Не успели мы отойти, как огонь охватил все судно, и вскоре последовали мощные взрывы.

— Крюйт-камера приказала долго жить, — констатировал Поол, невольно коснувшись черных пятен, оставленных въевшимися в кожу порошинами. — Вот этого я и боялся больше всего. Нет, ребята, нам вправду жутко повезло. Всем, кроме Хенка.

Глядя на пылающие обломки «Чайки», с шипением падавшие в воду, я тоже вспомнил Хенка Роверса, своего погибшего друга. Казалось, злобные демоны тщились вновь навести на нас порчу.

Но наши лихтеры стремительно удалялись от «Чайки». Туман плотной пеленой отделил нас от пылавшего судна, и вскоре было различимо лишь бесформенное багровое пятно, непрерывно менявшее очертания. И цвет — багровые отсветы постепенно начинали отливать синеватым. Что это было? Краска? Или не только она? Мне даже привиделось, что пятно принимает вид перекошенного от злобы и бессильной ярости вражьего лица.

За это долгое странствие от Текселя к Амстердаму мой донельзя умаявшийся, измученный-перемученный организм все-таки заявил о себе. Корнелия — следовало отдать должное этой отважной девушке — на излете сил пристроила меня поудобнее, насколько позволяла жуткая теснота. И я, возложив голову ей на колени, уснул на твердокаменных досках палубы лихтера, словно на мягчайшем матрасе.

Разбудил меня непонятного происхождения шум, напоминавший треск. К тому же мне показалось, что наше суденышко как-то уж очень беспокойно пляшет на волнах.

Неба над нами не было — матросы натянули над палубой лихтера брезент, чтобы уберечь нас от непогоды.

Я увидел перед собой лицо Корнелии. Она улыбнулась мне, словно желая успокоить.

— Ну как ты, Корнелис?

— Лучше всех, — сонно пробормотал я. — Спал без задних ног.

— И долго.

— Сколько?

— Всю ночь и еще полдня. Сейчас уже близится полдень. Зато выспался как надо.

На брезент сверху словно горошинами посыпали.

— Что это там за молотьба? — не мог понять я.

— Ранним утром сильно похолодало. Пошел дождь, а потом и град. Но твой приятель Ян Поол убеждает, что еще немного потерпеть — и мы прибудем в Амстердам.

Повернув голову, я увидел покрытую пороховыми пятнами добродушную физиономию: Ян Поол улыбался до ушей.

— С добрым утром, господин Зюйтхоф. Я уж подумал, вы и этот славный шторм проспите.

Несмотря на непогоду, капитан нашего парусника-лихтера Хендрикс ни на румб не отклонился от курса, направляя и два других судна. Дул студеный ветер, я видел, как Корнелия дрожит от холода. Я же нежился под хоть и благоухавшим сыростью, но зато теплым шерстяным пледом, который она набросила на меня. Усевшись, я набросил плед ей на плечи. Корнелия прижалась ко мне, отчего мне стало еще теплее, чем под одеялом.

До Амстердама мы добрались уже ближе к вечеру. Встретить нас собралось довольно много народу. Иеремия Катон распорядился, чтобы на причал прислали побольше конного транспорта — перевезти раненых. Он предложил ехать в лечебницу и мне с Корнелией, но девушка спешила увидеть отца. По настоянию инспектора нас отвезли на Розенграхт. Улицы города были пустынны — прошедший над Амстердамом град разогнал людей по домам. Прибыв на Розенграхт, мы чуть ли не бегом устремились в дом.

Нам отперла Ребекка Виллемс. Экономка была явно чем-то взволнована.

— Наверху сидит незнакомый господин, — дрожащим голосом сообщила она. — Сидит себе и переписывает все, что намеревается забрать из дома.

— А что он хочет забрать? — поинтересовалась Корнелия.

— Всю коллекцию мастера. Говорит, многое ему подойдет.

— А что отец?

— А твоему отцу, похоже, все равно. Он впустил этого незнакомца, и тот расхаживал по дому, где хотел. Мастер Рембрандт сидит у себя в мастерской да глазеет на свои портреты. Вчера так весь день и просидел.

Выпавшие на мою долю приключения здорово обострили чутье. Кем был этот незнакомец? Тайным сторонником жерардистов, присланным сюда уничтожить все доказательства, а может, и свидетелей?

— Оставайтесь внизу и будьте начеку! — распорядился я. — Если почувствуете опасность, сразу же бегите за стражниками! Я пойду наверх, поговорю с этим типом.

Едва я занес ногу над ступенькой, ведущей наверх лестницы, как почувствовал руку Корнелии у себя на локте. В синих глазах девушки была мольба.

— Будь осторожен, Корнелис! Прошу тебя — будь осторожен!

Пообещав ей не рисковать без нужды, я поторопился наверх. Едва поднявшись, я услышал донесшийся из каморки, служившей мне спальней и мастерской, грохот. Только сейчас я сообразил, что не вооружен. Невзирая на это, я поторопился войти в свое бывшее обиталище, где моему взору предстала странная картина.

Медвежье чучело, мой верный приятель в те нелегкие для меня дни, лежало на полу, как и в тот день, когда Рембрандт подверг дом разгрому. Какой-то мужчина с всклокоченными длинными волосами с трудом водружал зверя на место. Придав моему благодетелю вертикальное положение, он в изнеможении смахнул пот со лба. Только после этого он заметил мое присутствие. В его глазах мелькнули изумление и испуг.

С момента схватки на борту «Чайки» у меня не было даже возможности как следует умыться. В изорванном платье и с почерневшей от копоти физиономией я здорово смахивал на грабителя с большой дороги, тайком пробравшегося в дом живописца. Но в роли грабителя выступал явно не я.

— Кто вы такой? — неуверенно произнес незнакомец.

— Тот, кто проживает в первом этаже этого дома. А вы кто, позвольте спросить?

— Ох, извините меня. — Незнакомец поклонился. — Питер ван Бредероде, собиратель диковинок и произведений искусства. Как я и предполагал, этот дом прямо-таки переполнен ими. Представьте себе, я обнаружил здесь шлем, принадлежавший самому Герарду ван Вельзену, доблестному рыцарю!

— Понятно, — только и мог сказать я в ответ.

Никаким жерардистом визитер, разумеется, не был, но наверняка являлся почитателем рыцаря Герарда, жившего примерно эдак четыре сотни лет тому назад. И конечно же, мошенником, решившим воспользоваться отчаянием одряхлевшего живописца и выкупить за бесценок всю его коллекцию. Ему не повезло — мы с Корнелией явились как раз вовремя.

Ван Бредероде потряс томиком в кожаном переплете:

— Вот, сюда я переписал все, что представляет для меня интерес. Мастеру Рембрандту осталось только поставить свою подпись. Я готов забрать вещицы в ближайшие дни.

— Не заплатив ни гроша?

— Помилуйте! — искренне возмутился визитер. — Ну разумеется, я готов заплатить. Мастер Рембрандт великодушно позволил мне самому оценить каждую вещицу.

Вот это уж совсем непонятно для скряги, каким был Рембрандт. Вероятно, мастер просто не понимал, ради чего притащился сюда этот коллекционер. А ведь еще совсем недавно старик трясся над каждой безделицей.

Деликатно взяв из рук ван Бредероде книгу, я столь же деликатно засунул ее ему в карман сюртука.

— Выслушайте меня, господин ван Бредероде. Очень внимательно выслушайте. Рембрандт ван Рейн ничего не будет ни подписывать, ни продавать. Дело в том, что ему в этом доме не принадлежит ровным счетом ничего. Все записано на его детей.

— Детей, говорите? Но ведь его сын умер, а дочери не было дома, когда я пришел.

— Зато сейчас она вернулась.

— Тогда я готов говорить с ней и предложить ей…

— Руку и сердце? — не дал ему договорить я. — Припоздали, любезнейший.

Без особых церемоний я схватил мошенника за шиворот и выпихнул из каморки. Не обращая внимания на его причитания, я едва не спустил его с лестницы и выпроводил на улицу. Там он упал, поскользнувшись на обледенелой мостовой, и наградил меня полным ненависти взглядом. Я же, не вступая с ним в перебранку, захлопнул дверь.

— Кто это был? — хотела знать Корнелия.

— Может, какой-нибудь вполне безобидный делец, — предположил я. — А может, и обманщик, пожелавший за бесценок выудить у твоего отца его коллекцию. Не было у меня настроения выяснять. И без того голова раскалывается.

Ребекка хотела было вставить реплику, но тут я расслышал характерное потрескивание. Спутать его нельзя было ни с чем.

— Вы ничего не чувствуете? — спросил я, втянув носом воздух.

В доме стоял отчетливый запах гари.

На какую-то долю секунды мне показалось, что я снова на борту многострадальной «Чайки», в охваченном пожаром трюме судна.

— Это там, наверху! — крикнула Корнелия, бросившись к лестнице. — В мастерской отца!

Мы с Ребеккой Виллемс последовали за ней. Добежав до двери в мастерскую Рембрандта, Корнелия распахнула дверь. Нас обдало жаром. В помещении пылал настоящий костер из опрокинутых мольбертов и писанных маслом холстов.

Огонь пожирал лики Рембрандта. За считанные минуты он расправился со всеми автопортретами художника. За ними стояли месяцы вдохновенной работы. Рембрандт, стоя над этим кострищем, равнодушно взирал на погибавшие в пламени произведения. Корнелия подошла к нему, но старик, казалось, не замечал дочери.

Сбегав вниз, я принес толстое покрывало и набросил его на огонь. Пламя удалось быстро сбить, после чего мы, не обращая внимания на дождь со снегом, распахнули окна, чтобы проветрить задымленное помещение. От автопортретов живописца осталась лишь кучка пепла на прокопченном полу.

Пустой взор мастера постепенно оживал, а когда он осознал присутствие Корнелии, глаза его засветились радостью. Обняв дочь, он всхлипнул, словно ребенок.

— Не могу себе этого простить, — не сразу произнес он. — По моей вине тебе пришлось столько пережить, дочь моя. Я поставил под удар даже твою жизнь. Из-за меня погибло столько людей, хоть я сам и не желал ничего подобного. Это все по милости того злобного духа, поселившегося в моем одряхлевшем теле, не по моей!

— Я знаю это, отец, — ответила Корнелия, ласково проведя ладонью по его взлохмаченным волосам. — Знаю. Но отчего ты решил уничтожить свои картины?

— Да потому что на них я другой, злобный. Тот, каким я был еще недавно. Тот, который улыбался с портретов недоброй улыбкой. И я не хотел, чтобы люди запомнили меня таким. В особенности теперь, когда близится мой конец.

— Ты не должен говорить такие вещи, отец! Ты просто утомился, вот отдохнешь — и все снова будет хорошо.

— Нет, скоро я буду с Титусом, — ответил он.

По его лицу я понял, что он искренне верит в свои слова. Это не было продуктом недужного духа, так и не примирившегося с потерей любимого сына. За маской ослепленного злобой человека, вознамерившегося сквитаться с миром за все выпавшие на его долю невзгоды, скрывался подлинный Рембрандт ван Рейн: человек посвященный, искушенный, с прежней, некогда присущей этому живописцу ясностью сознающий неотвратимость своего близкого конца.

— Меня знобит, я устал, — надтреснутым голосом произнес мастер. — Я хочу прилечь.

Корнелия отвела отца вниз и приготовила ему постель, а мы с Ребеккой стали наводить в мастерской художника мало-мальский порядок. У стены оставалось несколько картин, над которыми Рембрандт трудился в минувшие недели. Одна из незавершенных работ изображала Симеона в храме. Меня не покидало предчувствие, что картине уготована участь так и остаться незавершенной. Что же до автопортретов мастера, то ни один из них не сумел избежать позорного аутодафе.