Йорг Кастнер - Смертельная лазурь

Ослепительный луч солнца вырвал меня из бесконечной вереницы кошмарных сновидений. Оссель вновь и вновь умирал на моих глазах, глядя на меня с немой укоризной. А разве не имел он на то оснований? Разве не я был соучастником его гибели на эшафоте? Кто обязан был помочь ему, если не я? Кто должен был предпринять все возможное, да и невозможное ради его спасения, если не его единственный друг Корнелис Зюйтхоф? И даже проснувшись разбитым, я был несказанно рад освободиться от пут ночного кошмара. Тревожные образы растворились в свете наступившего утра, но вот отделаться от чувства вины было вовсе не так просто.

Невольно зажмурившись от яркого света, я не сразу сообразил, что я не дома. Я видел перед собой не широкие окна комнатки вдовы Йессен, через которые по утрам проникал мягкий рассеянный и привычный свет, а четырехугольное, почти квадратное оконце, выходившее на восток. Восходящее солнце нещадно высвечивало все мои еще не осмысленные грехи.

Поворачиваясь на бок, я внезапно уперся локтем в чье-то мягкое, грузное тело. И тут же послышалось недовольное мычанье. Мой взор блуждал по розовой плоти — округлому бюсту, полным бедрам, пухлому животу. Да с таким выменем можно целый взвод солдатни молоком опоить. Волнистые светлые волосы спадали на покатые плечи, обрамляя краснощекое круглое личико.

Женщина была еще молода, и, лишь сделав над собой усилие, я сообразил, каким образом очутился в ее постели. Звали ее Эльзой, она прислуживала в той самой харчевне, куда меня затащил судебный инспектор Иеремия Катон. Я вспомнил о водке, которую не пил, а хлобыстал после отбытия инспектора. Потом непонятно как я оказался в могучих объятиях Эльзы.

Все остальное тонуло в пьяной одури, но, если судить по нашим с ней обнаженным телесам, нетрудно догадаться, чем завершился вчерашний вечер. Вместо милых сердцу воспоминаний о минувшей ночи меня терзало чувство вины — нечего сказать, быстро же ты утешился после потери своего единственного настоящего друга! Напился как свинья, подцепил бабу и…

Пытаясь дотянуться до валявшихся на полу штанов, я невольно разбудил Эльзу. Девушка зевнула во весь рот, потянулась, выпятив чересчур пышные груди, словно желая вновь продемонстрировать мне во всей красе свои плотские достоинства. Я застыл, тупо уставившись на розовую кожу, не испытывая ничего, что даже отдаленно напоминало желание, а одно только отвращение. Отвращение к себе.

— Ты что, уже собрался уходить? — осведомилась Эльза, смахнув со лба непокорную прядку. — У меня есть парочка часиков перед работой. Так что можем с тобой еще позабавиться, ничуть не хуже, чем ночью.

И подкрепила приглашение, улыбнувшись до ушей, поглаживая себя пониже живота.

— У меня сегодня дел невпроворот, — попытался отговориться я, надевая штаны. — К тому же по утрам меня обычно на мясцо не тянет.

Закрыв за собой дверь, я стал спускаться по узенькой лестнице. Малышка Эльза обрушила на меня на прощание шквал площадной брани.

Оказывается, ее каморка располагалась в той же постройке, что и харчевня. При выходе из дома я пересек улицу, где, несмотря на ранний час, многие торговцы разбивали лотки. И хотя я избегал даже смотреть в сторону площади перед городской ратушей — места недавней казни, меня неудержимо тянула туда неведомая сила.

К счастью, изувеченное тело Осселя догадались отвязать и увезти — столб одиноким напоминанием торчал над деревянным помостом. Тело скорее всего увезли на другой берег реки Ай, в Волевейк, туда, где трупы казненных привязывали уже к другим столбам для всеобщего устрашения. Там они и стояли, поедаемые червями. Неизвестно отчего я почувствовал облегчение, но ненадолго — домой я направился в премерзком настроении, радоваться было явно нечему.

И тут внимание мое привлекли многочисленные лавчонки, выстроившиеся на Дамраке[2]. Вот уже шестой день я пребывал не у дел, и пустой карман становился не столь уж отдаленной перспективой. Необходимо было что-то предпринять. Поэтому я направился к лавке Эммануэля Охтервельта, согласившегося принять мои картины на комиссию. С той поры как я справлялся у торговца об их судьбе, успело миновать две недели. Тогда ему не удалось продать ни одной, но, может быть, сейчас…

Подвальчики Дамрака, где расположились харчевни, питейные заведения и лавки, невзирая на зверскую арендную плату, были местом, недурно посещаемым, следовательно, дела Охтервельта шли вполне сносно, коль он до сих пор пребывал здесь. Когда я передавал ему картины, перед моим мысленным взором уже громоздились кучи сверкающих золотых дукатов и талеров, я даже позволил себе помечтать о том, что вскоре распрощаюсь с этой каталажкой и заживу художником на вольных хлебах. Однако судьбе угодно было распорядиться по-своему.

Антиквариат Охтервельта, где продавались картины и книги, располагался между пивной и магазинчиком, торговавшим восточными вазами, коврами и экзотической одеждой. Я уже собрался подняться по ступенькам, как дверь лавки отворилась и передо мной показалась Йола, шестнадцатилетняя дочь Охтервельта. Узнав меня, девушка наградила меня улыбкой и осведомилась, как мои дела.

Не успел я ответить, как из глубины лавки донесся голос ее отца:

— А как могут быть дела у Корнелиса Зюйтхофа, доченька? Премерзко, как мне думается, ибо только вчера того, кто принадлежал к числу его закадычных друзей, прикончили при всем честном народе на площади у ратуши. Так ведь?

— О, простите, я этого не знала, — пробормотала явно смущенная Йола, потупив взор и невольно продемонстрировав во всем великолепии свои пушистые темные локоны. — Вы уж простите меня, господин Зюйтхоф!

Взяв Йолу за подбородок, я посмотрел ей в лицо.

— Вам не за что извиняться, Йола. Откуда вам знать об этом?

Сгорбившись, из лавки выбрался на свет дня ее отец.

— Вы неважно выглядите, Зюйтхоф, я бы сказал, даже плохо. Будто всю ночь напролет пропьянствовали, пытаясь утопить в вине горе.

— Примерно так и обстояло дело, — вынужден был признаться я. — Но сегодня — не вчера, и жизнь продолжается! Как идут дела, господин Охтервельт?

Его и без того вытянутое лицо вытянулось еще больше.

— Могло быть и лучше, на самом деле, могло быть куда лучше.

Охтервельт сподобился даже на вымученную улыбку.

— Вы небось пришли что-нибудь купить, сударь? Книгу или картину?

Я покачал головой:

— Нет, всего лишь разузнать, проданы ли уже мои работы.

— Ах вот оно что. — Улыбка вмиг исчезла, и я вновь увидел перед собой угрюмую физиономию. — Увы, похоже, ваши картины никого не интересуют. Может, заберете их, Зюйтхоф? Мой магазин и так битком набит всякой всячиной, и, честно говоря, я не питаю особых надежд на то, что мне удастся продать ваши работы. Может, кто-нибудь из моих коллег окажется удачливее.

Я постарался скрыть охватившее меня разочарование. Надо бы поведать этому Охтервельту о постигших меня бедах, о том, что я потерял работу, мелькнула у меня мысль, но вид торговца явно не располагал плакаться ему в жилетку. Вместо этого я, через силу улыбнувшись, произнес как можно великодушнее:

— Я питаю к вам безграничное доверие, господин Охтервельт. Кто, если не вы, отыщет приличного покупателя моих картин? К тому же у меня сейчас масса времени для занятия живописью, так что меня не затруднит и впредь подкидывать вам картины для продажи.

Охтервельт в ужасе уставился на меня:

— Зюйтхоф, если вы собрались еще что-то намалевать, то, простите великодушно, выбирайте сюжеты, которые по нраву людям! Что-нибудь вроде морских прогулок, к примеру.

— Но ведь на всех трех моих картинах присутствуют корабли!

Взяв меня за рукав, владелец антикварной лавки без единого слова потащил меня в глубь лавки, где в темном углу на полу стояли мои картины. Теперь я понял, почему никто не обращал на них внимания. Две из них представляли собой сценки из жизни Амстердама. Их Охтервельт отставил в сторону и показал три остальных.

— Что вы здесь видите, Зюйтхоф?

— Разумеется, корабль, рыболовное судно, вылавливающее сельдь. Идет разгрузка.

— Ну-ну. А на этой картине?

— Корабль, принадлежащий Ост-Индской компании, покидает амстердамский порт.

— На третьей?

Я мог бы описать ее, даже не взглянув на полотно, в конце концов, я был ее автором.

— Здесь мы видим прогулочную яхту, на которой зажиточные граждане совершают воскресную прогулку по реке Ай.

Убрав картины, Охтервельт вызывающе посмотрел на меня.

— Вам ничего не приходит в голову? — спросил он.

— Ведь на всех изображены корабли, не понимаю, что вам не нравится.

— Вздор! Вам надо изображать корабли, это верно, но не так, как на этих картинах.

— А как?

— Если на вашей картине тот же корабль будет покидать не амстердамский, а иностранный порт, это будет совсем другое дело.

— Какой, например?

Охтервельт снова потащил меня куда-то. На сей раз к книжным полкам у входа в свою лавку. С самодовольной миной возложив руку на одну из полок, он изрек:

— Вот мои самые раскупаемые книги, Зюйтхоф. И это не драмы Вонделя, не стихи Гюйгенса и не исторические романы Хоофта. Угадайте-ка, что же это будут за книги?

— Книги о морских путешествиях?

— Именно так, мой дорогой Зюйтхоф, но что же это за книги! Не сухие отчеты о рыболовных экспедициях, не унылые описания прогулок вдоль берега в окрестностях Амстердама. Книги о приключениях в южных морях и в дальних странах: бури, кораблекрушения, бунты на борту, встречи с представителями диких народов. Дневник Бонтеко или путевые очерки Геррита де Веерса о его поездках на север — вот что нужно людям!

— Да, но я все-таки художник, а не литератор.

— Одно другому не мешает. Взять хотя бы Гербранда Бреро, он был художником, но и как писатель удостоился славы. Умение обращаться с цветом ощущается и в его языке. Но я не призываю вас податься в писатели. Рисуйте себе на здоровье, но пусть ваши корабли будут не в амстердамском порту, а в бушующем море! У побережья Батавии!

— Там я, к сожалению, не бывал.

— Так побывайте! — Охтервельт сделал минутную паузу, словно оценивая значимость сказанного им. И тут же решительно кивнул. — Да, это совсем не плохая идея. Вы ведь молоды! Почувствуйте соль океана на губах! Вдохните свежий морской ветер! Поглядите на мир! Нет лучше школы для художника, чем путешествия, разве не так?

— Непременно обдумаю ваше предложение, — вяло отмахнулся я, все еще не придя в себя от того, какой неожиданный оборот приняла наша беседа. Я входил в лавку полным надежд молодым художником — уж не суждено ли мне покинуть ее кандидатом в моряки?

— Подумайте, подумайте, Зюйтхоф, и избавьте меня от ваших картин. А вот это позвольте вручить вам в подарок.

С этими словами Охтервельт снял с самой верхней полки книгу и подал мне; экземпляр был только что от печатника — благоухал клеем и свежей краской.

— Вот, только вчера отпечатали, я сам теперь издатель. Надеюсь на успех, какой выпал на долю Коммелина, когда он выпустил в свет записки Бонтеко. Пролистайте между делом, может, это подвигнет вас на поиски нового.

Раскрыв книгу, я прочел на титульном листе:

«Дневниковые записи капитана, старшего купца и директора Фредрика Йоганнеса де Гааля о его странствиях в Ост-Индию на службе Объединенной Ост-Индской компании».

Имя автора было хорошо мне знакомо, как, впрочем, и любому жителю Амстердама, да и не только его. Де Гааль дослужился от простого матроса до капитана парусника, принадлежавшего Ост-Индской компании. За заслуги перед компанией он был произведен в старшие купцы и, по сути, стал фактическим руководителем описываемой им торговой экспедиции, будучи наделен командными полномочиями капитана корабля. Де Гааль занимал и пост директора компании, входил в состав так называемых «Семнадцати», или правления директоров, трижды в году собиравшихся на заседание. В настоящее время он, достигнув весьма преклонного возраста, удалился отдел, во всяком случае, официально, поручив их ведение своему сыну Константину.

И хотя я покинул лавочку Охтервельта несолоно хлебавши, настроение мое отчего-то улучшилось. Переплетенный в кожу томик был роскошным подарком. Если уж настанет день, когда я не смогу сводить концы с концами, я спокойно выручу за него сумму, которая позволит мне пережить добрых пару недель.

Придя домой, я смиренно выслушал длинную проповедь вдовы Йессен по поводу моего длительного отсутствия, после чего я улегся в приготовленную постель — по настоянию моей хозяйки, справедливо считавшей, что я все еще не окреп в достаточной степени. Едва моя голова коснулась подушки, как я забылся мертвым сном.