— Ее зовут Антонина, — быстро произнесла Лида.

Алексей удивленно посмотрел на сестру и спросил:

— А ты откуда знаешь?

— Я запоминаю то, что узнаю.

— Как же именно ты об этом узнала?

— Она сама сказала мне.

— Когда?

— Позавчера вечером. В гостиничном туалете.

Алексей потушил сигарету о подошву ботинка и глубоко вздохнул. Лида видела, что он напряженно думает, пытается понять, могла ли сестра в чем-то проколоться. Девушка коснулась пальцем его рукава.

— Все хорошо, брат. Ничего дурного я не сделала. И вообще вела себя очень осторожно. Я ничего ей не сказала.

— Что еще ты узнала об этой женщине?

Лида снова покосилась на волну темных волос и высокомерно приподнятый подбородок.

— Она — жена начальника лагеря.


Алексей внимательно рассматривал женщину. Жена начальника лагеря. Это уже интересно. Неудивительно, что радом с ней люди в форме.

Внезапно его охватило какое-то непонятное и беспочвенное предчувствие надежды. Он знал, что это совершенно бессмысленно и даже смешно, и все же не мог подавить в себе это чувство. Прошлым летом в Китае он не задумываясь вскочил в поезд с Лидией, и вместе они отправились на север, в сторону Владивостока, чтобы, проехав сотни миль, пересечь границу и попытаться найти отца, о котором ни он, ни она не слышали больше двенадцати лет. У Алексея на то имелось множество разных причин, но надежды на успех не было.

Сердцем он чувствовал, что поиски Йенса Фрииса обречены на провал, но Лиде об этом не обмолвился и словом. Советский Союз был слишком тяжелым и слишком крепко сжатым кулаком, чтобы надеяться на то, что удастся его разжать. К тому же их отец наверняка уже погиб. Мало кто выживал в нечеловеческих условиях этих страшных лагерей. Заключенные, как рабы, трудились в морозной Сибири, прокладывали дороги, строили железнодорожные магистрали, рыли каналы. Жизнь там представлялась тончайшим волоском, который мог в любую секунду оборваться. Уровень смертности был невообразимым.

И все же Алексей поехал. Почему?

Сколько ночей провел он без сна за время их долгого путешествия по России, выкуривая сигарету за сигаретой в каком-нибудь очередном клоповнике, называемом «гостиница»! Ему приходилось слушать соседский храп и еще менее приятные ночные звуки в советских общежитиях, когда он создавал все новые и новые прожекты — лишь для того, чтобы тут же от них отказываться. На самом деле он прекрасно понимал, что строить какие-то планы бесполезно. Какой в этом смысл, если все равно невозможно предугадать, что ждет тебя впереди?

Смысла в этом не было. Никакого. Но он был воспитан по-военному и потому просто не мог заставить свой разум не готовиться к будущему, точно также, как не мог не почувствовать прилив надежды при виде жены начальника лагеря. Он посмотрел на стоящую на платформе сестру. Она совершенно не понимала, что привлекает к себе взгляды. Завистливые взгляды. И не своим серовато-коричневым простеньким пальто или прямой молодой спиной. И даже не огненными волосами, которые она по его указанию спрятала под меховой шапкой, хотя пряди то и дело выбивались наружу, стоило ей только забыть о них.

Нет. Не из-за этого за ней следило множество глаз. Дело было в той безудержной энергии, которую она источала всем своим видом, энергии, которой все завидовали, которой всем так не хватало. В каждом повороте ее головы, в каждом взгляде было что-то неукротимое, необузданное. В какие бы безликие одежды он ни рядил ее, какие бы уродливые шапки ни нахлобучивал ей на голову, он был не в силах скрыть этого. Алексей закурил очередную сигарету и заметил, что Лида повернулась к нему и мягко, почти застенчиво улыбнулась.

Он знал, зачем отправился в это путешествие. Ему нужна была она.


«Осталось совсем немного».

Слова Алексея застали Лиду врасплох. Они садились в вагон. Когда им уже стало казаться, что очередной день прошел в напрасном ожидании, облако на горизонте сообщило о приближающемся поезде. Они вместе с толпой ринулись к двери вагона, но, несмотря на жуткую давку, большой казак с улыбкой оттеснил остальных пассажиров от ступенек, освобождая путь Лиде. Алексей протянул ей руку. Тогда- то он и произнес:

— Осталось совсем немного.

— Ох, сколько же на это времени ушло! — Когда она ухватилась за его руку, сердце ее дрогнуло.

— Просто с каждым днем мы становимся все ближе.

— Я знаю, Алексей, но от этого нам всем только лучше. Осталось совсем немного, и мы не свернем с пути.

Казалось, он на миг о чем-то задумался, но потом крепче сжал ее пальцы. И только тогда Лиде пришло в голову, что она могла неправильно его понять. Слова Алексея могли относиться не к ним, он мог иметь в виду, что они приближаются к лагерю. Когда она поняла, как ошиблась, ей вдруг сделалось страшно.

— Лида, — Алексей запрыгнул на подножку вагона и прикоснулся к ее плечу. — Я рад, что поехал с тобой.

Она повернулась и проронила:

— Я тоже рада.


Лида подбила покрывало под колени и уютно устроилась на своем месте между Алексеем и Попковым. Купе было забито людьми, но большинство их попутчиков дремали. Какой-то старик у двери громко сопел в усы.

— Вы из какой части России будете, девушка?

Это была пассажирка, сидевшая напротив, та самая соседка из гостиницы, чей храп она слышала у себя в номере. Полная женщина средних лет. На голове у нее был яркий платок в цветочек, туго затянутый под подбородком, из-за чего ее щеки надулись, как у хомяка.

Лиду этот вопрос обрадовал. Значит, часы тяжелой работы над собой не прошли даром. Она уже несколько месяцев разговаривала только по-русски и сейчас иногда замечала, что даже думает по-русски. Теперь она совсем не напрягалась, когда хотела что-то сказать, русские слова сами выскакивали из нее. Едва они пересекли границу с Китаем, Алексей и Попков наотрез отказались говорить с ней на каких-либо других языках, кроме русского.

Вначале девушка сердилась, жаловалась, ныла, но все было бесполезно. Алексей был непоколебим. Он до двенадцати лет жил в Санкт-Петербурге и даже потом, после большевистской революции, когда с семьей попал в Китай, по настоянию матери, графини Серовой, дома разговаривал только на родном языке. Эта речь текла из него, как черная нефть, и, хотя английским он владел не хуже любого эсквайра, ни разу с его уст не сорвалось по неосторожности ни одного иностранного слова.

Поначалу Лида проклинала его. На английском, на русском и даже на китайском.

— You bastard, Alexei, you’re enjoying this. Help me out here. [1]

— Нет.

— Damm уои. [2]

Наблюдая за ее мучениями, он лишь улыбался, чем доводил ее до бешенства. Сперва Лиде было очень тяжело — попросту не хватало слов, но сейчас, хоть признавать это было крайне неприятно, она понимала, что брат был прав, когда заставлял ее учить русский, буквально терзая ее. Схватывала она быстро и теперь с удовольствием разговаривала на том языке, которому ее мать отказалась ее учить.

— Russian? — говорила Валентина на чердаке их китайского дома, презрительно хмуря темные глаза, горевшие на ее красивом лице. — What good is Russian now? Russia is finished. Look how those murdering Bolsheviks destroy my poor country and strip it naked. I tell you, малышка, forget Russia. English is the language of the future. [3]

И мать встряхивала длинными шелковистыми волосами, как будто выбрасывая из головы все русские слова.

Но теперь в холодном вонючем вагоне поезда, тянущегося по бескрайним равнинам Северной России в сторону Фелянки, Лида вспомнила этот разговор, услышав вопрос сидящей напротив женщины.

— Вы из какой части России будете, девушка?

— Я из Смоленска, — солгала она и увидела, как женщина удовлетворенно кивнула. — Из Смоленска, — повторила она, наслаждаясь звучанием этих слов.

4

Китай, 1930


В пещере было холодно. Холодно настолько, что замерзло бы даже дыхание богов. Но пещера была слишком мала, чтобы разводить огонь. Чан Аньло неподвижно, как один из крошащихся серых валунов вокруг, сидел на корточках у входа. Ни единого шевеления. Ничего. Серое пятно на фоне однообразной серости зимнего неба. Но снаружи порошил снег, который под неожиданными порывами ветра то и дело вперемешку с пылью срывался с каменистых осыпей и вихрем проносился мимо пещеры, оседая на ресницах и рассекая до крови губы. Чан не замечал этого. У него за спиной по поросшим лишайником каменным уступам журчала вода. Этот негромкий предательский шепот был невыносимее холода.

«Будьте тверды духом».

Слова Мао Цзэдуна. Нового могущественного лидера, который встал во главе Коммунистической партии Китая.

Чан моргнул, чтобы сбить с ресниц лед, и тут же почувствовал кипящую где-то внутри злость. Сосредоточься. Он заставил свой разум сконцентрироваться на том, что должно было сейчас произойти. Пусть поганые псы из Националистической армии Чан Кайши узнают, что он им приготовил, что ждет их внизу, в долине на железнодорожных путях. Точно аллигатор, дожидающийся жертву в водах великой реки Янцзы. Невидимый. Неслышимый. Пока его зубы не вопьются в добычу и не разорвут ее на куски.

Чан пошевелился. Всего лишь легчайшее движение руки в перчатке, но этого хватило, чтобы из глубины пещеры, которую пробили в камне ветер и дождь, показалась другая фигура.

Этот человек, как и сам Чан, был в большой шапке и стеганом ватнике, таком толстом, что различить под ним очертания тела было невозможно. Лишь тихий голос указал на то, что рядом с ним женщина. Она присела рядом с Чаном, движения ее были мягкими, словно течение воды.

— Они едут? — прошептала она.

— Снежные заносы в долине задержат поезд. Но они приедут.

— Это точно?

— Будь тверда духом, — повторил Чан слова своего вождя.

Внимательными черными глазами он обвел расстилавшийся перед ним горный ландшафт. Китай суров. Особенно для тех, кто вынужден бороться за жизнь здесь, в этом безлесом краю, где безжалостные сибирские ветра сдувают с поверхности всю почву, подобно ногтям, сдирающим с кожи грязь. И все же было в этом месте что- то такое, что трогало его задушу, что-то могучее, бросающее вызов. Горы — символ покоя и уравновешенности.

Здесь не было тех влажных теплых ветров, к которым он привык за последние несколько месяцев, живя в южных провинциях Хунань и Цзянси, откуда пошло коммунистическое движение. Там, в личном убежище Мао Цзэдуна, неподалеку от Наньчана, воздух был наполнен липкой сладостью, от которой у Чана мутилось в голове. Это ощущалось везде: в рисовых полях, на террасах, в тренировочных лагерях. Это был запах разложения. Гниения человека, обезумевшего от власти.

Чан никому не говорил о том, что почувствовал этот приторный аромат, не поделился ни с кем из своих братьев-коммунистов ощущением того, что что-то было не так в самом сердце их движения. Все они, включая Чана, были готовы бороться с националистами из правящей партии Чан Кайши, были готовы умереть за то, во что верили, и все же… Чан резко глотнул воздух. Его друг, Ли Та-чао, до конца был отдан идее и погиб. Чан сплюнул на голые камни. Ли предали. Его и еще шестьдесят человек задушили в самом центре Пекина. Однако Чан не мог указать на что-то конкретное и сказать: «Вот откуда идет гнилостный запах тления». Он просто ощущал какое-то смутное волнение. Холодный пронизывающий ветер, который наполнял его тревогой.

Конечно же, ни о чем таком он не мог сказать Куань. Он повернулся к ней и окинул внимательным взглядом ее напряженное молодое лицо с прямыми бровями и широкими угловатыми скулами. Это лицо нельзя было назвать хорошеньким, но в нем чувствовались сила и целеустремленность, что для Чана было важнее. А когда она улыбалась (что случалось нечасто), ее как будто покидал какой-то темный демон, и тогда внутри нее загорался свет яркий, как утреннее солнце.

— Куань, — негромко произнес он, — ты когда-нибудь задумываешься о тех жизнях, которые мы отнимаем, когда совершаем такие поступки? О родительском горе? О женах и детях, сердца которых разорвутся, когда весть постучится к ним в дверь?

Она сидела рядом с ним, плечом к плечу, поэтому он почувствовал, как она вздрогнула, когда быстро повернулась к нему лицом. Ее мягкие щеки раскраснелись от холода. Однако дрожь ее была вызвана не страхом. Он чувствовал это, глядя ей в глаза, слыша ее быстрое легкое дыхание. Эта дрожь была вызвана возбуждением.

— Нет, мой друг, никогда, — ответила она. — Ведь это ты, Чан Аньло, разработал эту операцию и привел нас сюда. Мы пошли за тобой, так неужели ты… — Она осеклась, не решаясь произнести вслух то, о чем подумала.