Ольга Резниченко - Спиною к будущему

И… выстрел.

Жестокие, пугающие выстрелы прямиком мне в лоб и сердце правдой происходящего.

— Я ничего уже не пойму, товарищ следователь. Почему меня задерживают, или в чем обвиняют, подозревают?! Почему никакой конкретики? По-моему, это больше смахивает на какую-то резину или похищение.

Прокашлялся. Короткий взгляд на меня — и снова в бумагу, продолжая что-то строчить.

Нервно тереблю цепочку на груди, взгляд около. За серое, давно немытое окно, и решетки, расписывающие свободу в жестокие косые (ромбовидные) линии.

— Хоть по какому делу? Меня закроют в СИЗО? Ну, не молчите же уже!

Гаркнул и снова прокашлялся.

Взгляд на меня.

Тяжелый вздох.

— Никто вас никуда пока не закроет, но подписку о невыезде… придется подписать.

— В смысле? — обмерла я, осознавая наконец-то серьезность происходящего.

Тяжело сглотнула скопившейся ком слюны.

Так… меня ни с кем не перепутали? И не пугают?

— Я — подозреваемая?

Короткий взгляд мне в глаза, но тотчас осекся. Снова быстрый почерк, невнятные буквы.

— Пока нет. Пока как свидетель…

— По поводу?

Резко бросил ручку на стол, отчего я невольно аж подпрыгнула на месте.

Впервые смело, нагло уставился он мне в глаза.

— По делу убийства полковника милиции Кандыбы Игоря Ивановича, 1964 года рождения.

Обомлела я от услышанного, холод в момент побежал по телу.

Закивал внезапно головой, ухмыльнулся.

Вновь схватил ручку и стал что-то писать.

— Вижу, — неожиданно отозвался, короткий, беглый взгляд мне в глаза. — Всё же… в курсе о ком идет речь.

— Он умер?

Застыл. Пристальный, с вызовом, словно что-то знает, взор обрушил мне в очи.

— Убили. Два в грудь, один в голову. Но я не имею права вам всего этого рассказывать, наверно, — неожиданно добавил последнее слово.

И снова…. Рука забегала, творя строку за строкой.

— Что вы всё пишете?

— Не ваше дело, — рычит. Отложил вдруг лист в сторону и схватил новый.

С красной строки…

* * *

Это была странная, долгая, мерзкая песня.

Они меня мучили по несколько раз на неделю, изводя глупыми, странными, временами не состыковывающимися между собой, и местами неуместными вопросами, допросами. Начиная с того дня, когда он (Кандыба) приехал в отделение и вступился за меня перед полицией и той скотиной на дорогой тачке.

Многое было, словно в тумане, и больше напоминало больную игру: где меня, в основном, воспринимали как «свидетеля» (незаконных и, местами, аморальных) поступков, поведения убитого, однако по документам и центральному делу, к которому я была больше всего прикреплена, — я шла как одна из подозреваемых совершенного убийства в отношении этого… нехорошего человека, потому и с собственным адвокатом… и подпиской о невыезде на плечах. В общем, чем больше я сопротивлялась, тем сильнее затягивали петлю. И если я не хотела довольствоваться малым, то получала тогда сполна…

В итоге, я четко поняла три вещи:

Первое, я для них по-прежнему, Ангелина Сотникова, дочь Сотниковых и подопечная Котовых. И о моем темном прошлом пока никто из этих… не знает.

Второе, весь этот процесс, дело (и не одно) — жуткая трясина. Никто ничего толком не знает. Мы достали самого дна (уже не подохнем), но и по грудь в болоте. Ни наверх выбраться, ни пойти обреченно вниз, дабы окончательно захлебнуться. Так что, ни конца, ни края не видно. До суда, по-прежнему, не доводят, но за веревочки дергают исправно,

(а, учитывая, что время неустанно шло — я вернулась в свою больницу, вновь став ну путь нерадивого интерна).

Ну и, третье, самое… наверно, интересное. С каждым разом я убеждалась в своих страшных догадках: сдал меня Клёмин. И все эти сопли — дело его рук, и только.

Сам на горизонте больше не появлялся.

Этот с**кин сын в такой способ решил меня здесь удержать? Не знаю…. но, надеюсь, оправдание более… адекватное… сего страшного, как по мне, предательства. Уж лучше бы сразу меня где-то там задушил по пути наших пересечений: в процедурке, в квартире, в подвале… или аэропорту.

Плата… всё это — великодушная плата за спасение его «бесценной» жизни. От квартиры отказался, от двух с копейками миллионов. Какое благородство! И какое фиаско… Отобрал свободу, покой, доводит до отчаяния.

Чего хочет, чего добивается? Молчит.

Пару раз звонила, когда уж совсем сил не хватало сражаться, — игнорировал. Даже трубку не брал.

Подонок.

Хотя… следствию Клёмина я так и не сдала. И дело даже не так принципа, или… чувства (в какой-то степени, далекой, потухшей, но все же) благодарности. Дело в игре. Причем, уже не только его, но и моей. Он объявил войну — и я приняла вызов.

Страшно осознавать, что та сила…. что меня так оберегала, защищала, не раз от горя и бед спасала, сейчас вот так исправно, уверенно, без сожаления топит.

… и вся моя… любовь, какая-никакая, отчаянно сгнила, превращаясь в отребья ненависти… и презрения.

Итог один — я выпускаю демона.

* * *

Стук в дверь ординаторской. Смело распахнулось, дрогнуло полотно.

— Ангелина Николаевна, вы здесь?

— А? Да, — увидела хмурого, расстроенного отца. — Да, пап?

Шумный вздох. Замялся, подбирая слова.

— Что? Опять Колмыкин?

— Ага. Опять просит явиться в отделение. Там какие-то новые обстоятельства выяснились.

Качаю в негодовании головой.

Черти что (закатить глаза под лоб).

— Иногда мне кажется, — вдруг шаги по кабинету и замер рядом со мной, обнял, притянул к себе. — Это никогда не кончится. То животное даже с того света гноит вашу семью. Вот как так? А если они тебя посадят, Лин? Разроют все, поймут, и посадят…

Горько смеюсь.

Виновна — невиновна, свидетель — не свидетель. Хот бы что-то определенное и толковое.

— Что будет, то будет. А то, что они с пальца высасывают обвинения, основываясь лишь на отсутствии алиби в тот вечер, мой побег с дежурства и, вроде как, появлении в районе, где и был утром обнаружен труп, — полный бред. Как и наша с ним связь, знакомство: ведь если не врет, то участковый должен был подтвердить, что Кандыба лишь по наводке другого человека пришел заступиться, а не по моей собственной. И до этого мы с ним были вовсе незнакомы. А дальше вообще идет какая-то странная, больная сказка, а не мотив убийства. Будто это он помог нам тогда получить квартиру в связи с моим сиротством, а теперь, мол, попытался отжать обратно, не получив откат. Говорит, якобы среди темных дел ублюдка и скрытых документов нашли какие-то бумаги, тому в подтверждение. Чушь! Идиотизм чистой воды! Сплошные косвенные доказательства и выдумки. Подделки. И сам следователь это понимает. Поэтому и твердит, что я — больше свидетель, чем подозреваемая…

— Жаль, что ничего не могу поделать. И даже знакомые разводят руками. Ты же знаешь, я бы тебя не бросил.

Смеюсь, немного отстраняюсь от него, взгляд в глаза. Поджала губы (чувствую вину, что из-за меня и он с мамой во всё это впутался).

— Непременно. Единственные, кто меня ни разу в беде не бросил за всю мою жизнь — это вы с мамой. Если бы вы знали, как я вам благодарна, — и снова прижаться, замереть в добрых, нежных отцовских объятиях. — Мне повезло, что вы у меня есть. Невероятно повезло, ведь вы мне как родные. А это дано не каждому… Не каждому, кто лишился… чего-то важного… Найти того, кто полностью смог бы закрыть бреши в тонущем корабле…

— Я всегда хотел тебя удочерить, ты же знаешь? Все мать настаивала, чтоб ты квартиру эту чертову получила за сиротство, да доплаты. Все мало ей было…

— Пап, — смеюсь, всматриваясь в глаза. — Пап, не рви душу, я — твоя Котова, а то, что там в паспорте, на бумагах или на слуху, на чужих языках — это неважно. Мне неважно. Не должно терзать и тебя. Хорошо?

Криво усмехнулся, поцелуй в лоб и крепко, до сладкой боли сжал в объятиях, невольно закачав из стороны в сторону…

* * *

Это была война. Чистой воды война, объявлена мною этому ублюдку Клёмину… и его марионеткам. И пусть уцелеет, в конце концов, лишь только один из нас, однако прежнего ничего уже не должно остаться. Камня на камне… Я пойду до конца. Я раздавлю тебя, как ты давишь меня, пусть даже если, в итоге, стану себя… уже искренне, без оговорок, ненавидеть.

Клёмин, Клёмин…. с***н ты сын.

Впервые не дожидаясь приглашения своего горячо любимого следователя, мчу едва не через весь город к нему в кабинет.

Зайти без стука. Обмер Колмыкин, но еще миг, и узнав меня, тут же немного потянулся, откинулся на спинку стула, бросив даже ручку на стол.

Уверенные шаги ближе. Не отрывает ни на мгновение от меня глаз. Силится, давно уже заметила, как силится этот молодой человек всё реже опускать взгляд на мою грудь, на мои плечи, ноги… попу. Вот и теперь, взор трепыхается, словно мотылек, ища островки допустимого внимания.

— Гражданка Сотникова? — голос дрогнул. Участилось дыхание… а затем и вовсе запнулся, замер, не дыша, от моего стремительного приближения.

Коварная моя ухмылка, пристальный, многозначительный взгляд в глаза.

Уверенное движение — и уложила, протиснула свое колено ему между ног. Тотчас хватаю за галстук и тяну на себя.

Невольно поперхнулся слюной — поддается. Но еще миг взывания к собственной трезвости, и внезапно начинает брыкаться, предпринимает попытку отобрать у меня свою вещь, вырвать из рук.

— Вы…вы… вы что себе позволяете?

Приблизилась я к нему вплотную. Губы к губам. Обдаю жаром дыхания…

— Плохой ты актер, Колмыкин. Очень плохой. Думаешь, не замечала твои похотливые взгляды на мне?

Живо хватаю его руку и кладу себе на грудь, нарочно сжимаю; выгнулась, умышленно заставляя носом уткнуться между выпуклостей. Дрогнул, немного давая себе больше пространства для действий — и снова осекается. Силой выдирает свою кисть, пальцы из моей. Насильно отталкивает, подает немного назад все мое тело, и делает отчаянный глубокий, звонкий вдох.

— Немедленно прекратите! А то я…

— Что, мой хороший? Что ты? — нагнулась, прилипла к его уху — эротично шепчу.

Слегка отодвинулась.

Глаза его с вожделением уставились мне на губы. Облизался.

— Ну же… возьми то, что так хочешь… Возьми то, что вполне может принадлежать и тебе…

— Зачем ты так? — едва слышно, отчаянно рычит.

— Но вы же… давно меня распили между собой. Давно поделили мою плоть, голодные кобели… Каждый — по своему кусочку, — тотчас ныряю вниз рукой и сжимаю его до приятной боли. Дрогнул, но не вырвался, застонал.

Откровенно усаживаюсь сверху, прижимаясь. Обнимает.

— Я не могу…

— Ну почему же? Вот я, здесь, рядом, полностью доступна и твоя.

Хватаю его руку и засовываю себе под юбку, обмер, неловко, робко обняв за ягодицу.

— Ну же, товарищ следователь, вы всегда такие смелые со мной, а сегодня… Колмыкин, ну же… Неужели я сама должна все буду сделать?

— Нет, — нервно дернулся, словно током его ужалило. Мигом стягивает, скидывает меня с собой — рухнула на пол. А сам аж давится слюной. Похотью и развратной жаждой.

— А ведь я не отступлюсь, — коварно улыбаюсь; медленно ползу вверх, обратно на него, скользя ладонями по телу, а вот и вовсе выгнулась перед ним, упершись руками ему в колени.

Пристальный, без отрыва взгляд мне на откровенное декольте, полуобнаженную грудь.

Малейшая слабость — и сорвется, тут же… силой возьмет, овладеет тем, о чем так долго и много мечтал.

— Неужто… твоими одиноким вечерами ты никогда не думал обо мне? Как мне грустно и одиноко?

— Перестань, прошу, — едва ли уже не плача, злиться. А слюна так и течет рекой, не успевает сглатывать.

Хватаю за руку и снова укладываю себе на грудь — не выдерживает, поддается и сжимает ее. Облизался — и вдруг снова отдергивается, как от кипятка, едва сознание пробивает дурман.

Вскакивает на ноги, грубо отталкивая. Шаг в сторону от меня. Заходил взбешенно из стороны в сторону.

— Это… это — какой-то бред.

Обмер. Руки в боки.

Взгляд в глаза.

Ухмыляюсь.

Неспешно поднимаюсь с пола. Шаги мои ближе (неторопливые, соблазнительные), но увиливает, отмахивается от меня.