Ольга Резниченко - Спиною к будущему

— Чтоб ты, УДАВИЛСЯ, ТВАРЬ!

Обомлел.

— … своей похотью и властью. С**ин сын. Что? Чего замер? Насилуй, ублюдок, НАСИЛУЙ! Как это ты делаешь каждый день со мной, каждый раз, когда меня тащат на допрос к твоему гребанному другу-следаку в кабинет. НАСИЛУЙ, или как всегда не доведешь дело до конца?! Сбежишь, подлое животное?! Над слабыми любишь потешаться, упиваться своим превосходством?! Ну, так БЕРИ, ломай, кроши и РВИ… да выбрасывай! Унижай, как ты это любишь! Раздави меня полностью… и сотри с лица земли. Это же так достойно и по-геройски…

Ну же, ДАВАЙ! — хватаю его сплывшие с меня руки обратно и укладываю на задницу, — до боли, до криков, до крови и слез — и пока жизни во мне не останется.

Жуткие мгновения молчания, оцепления, внутренних рассуждений, и дернулся от меня, словно от кипятка.

Невольно пнул в сторону, отчего подалась немного вперед и плюхнулась лицом в обивку. Быстро сорвался на ноги, машинальные движения, одеваясь — и тотчас скрылся из виду долой…

Мразь. Сука,

а не Клёмин…

…

Отчаянно застонать, рухнуть на диван, перевернуться на спину. Выдохнуть.

Внутри все еще сжимал меня страх, а конечности дрожали от напряжения. Бешено колотилось сердце.

Но я всё еще жива…. жива и уже свободна.

* * *

Прошла неделя. Клёмин не объявлялся, и на ковер к следователю пока больше никто не вызывал.

Взять пару лишних ночных дежурств, чтобы не оставаться дома наедине со своими мыслями. Полностью загрузить себя работой, вместо сна — натяжное кофе.

Срываюсь, рычу, психую.

Не знаю, что со мной происходит. Видимо, просто не выдерживаю это ожидание. Неизвестность. Сработал ли мой отчаянный план? Или же… всё станет еще гораздо страшнее и жесточе?

А что, если, он, и вправду, захочет повесить на меня это убийство? Раскроет мой истинный мотив (а не глупые догадки и бредни, что сочинил Колмыкин), а там и вовсе… всучит пистолет с моими отпечатками пальцев (ведь, я не знаю, с которого стреляли, да и не нашли еще орудие убийства, только застрявшие пули в плоти подонка).

Вдох-выдох.

Порой, я начинаю понимать курильщиков. Этой вонью и дерьмом заглушить собственную никчемность, что засела внутри. Присесть и скамейку и украдкой уловить привычный (как для невольно пассивного курильщика) зловредный запах. Вдох-выдох.

И что теперь? Что… дальше?

Осознать свое странное поведение, живо подорваться с места, пристыжено опустить голову и пошагать в сторону входа в больницу.

Шаги по лестнице.

— Ангелина! Ангелина Николаевна! — послышался голос отца. Торможу, даже немного пришлось обратно спуститься по ступенькам, дабы отчетливо, полностью увидеть зовущего, застывшего в фойе Котова.

— Да, Александр Федорович?

Быстрые шаги навстречу, и, замерев на коротком расстоянии, ухватившись за перила, уставился мне в глаза.

— Ты же сегодня идешь домой? Или что?

Скривилась.

Надо бы. Да и, наверняка, этот вопрос — формальная вежливость, желание не позволить привселюдно сходить с ума.

— Да, конечно, — живо киваю головой. — Закончу кое-что в записях о сегодняшних анализах по Будковой, и приеду.

— Ну, смотри мне, может, подождать, и поедем вместе?

— Там же мама что-то придумала на вечер.

— Звонила уже, да? — пристыжено улыбнулся, словно вор, которого выкрыли.

— Ага, — смеюсь. — Все хорошо, езжай. Доберусь на автобусе, тем более что сегодня и так рано уходим. Всё в норме.

— Давай, только не задерживайся.

Улыбаюсь.

— Постараюсь…

* * *

Хмурый осенний день.

В такие дни особо ничего не хочется. Апатия, жесткая депрессия и одно единственное адское желание: спать и никогда не просыпаться.

И стукнуло в голову им (родителям) некоторых близких родственников собрать в гости. Я понимаю, что День рождения у отца, и все дела, однако… то они почти никогда не праздновали, а тут… решились. И это даже еще не юбилей.

А, черт с ним! Переживем, как и всё переживали.

Недовольно покрутить носом, смириться, состроить добродушный вид старым знакомым — все, как всегда, ничего нового или особенного.

Выбраться из больницы на улицу. Колкий, с опаской взгляд на небо — хмурится, клубится, вот-вот разразится болезненным плачем, ноябрьским холодным дождем.

А зонт, как всегда, забыла (причем в ординаторской). И уже же взяла с собой из дому, как редко это бывает, однако…. что не есть, но к месту и времени — его вновь не нарыть.

Плевать. Возвращаться не стану.

Шумный вздох, надувая щеки и лопаясь в обреченности, как воздушный шар.

Разворот — и (вслепую) едва не налетела на кого-то взбешенного: весь ходором ходит; бежит куда-то, не глядя себе под ноги.

— Осторожнее, пожалуйста, — шепчу.

Взгляды встретились.

И сам, словно не мог поверить своей… удаче.

— Клёмин? — побелела я от прозрения.

— Пошли со мной, — резко хватает за руку и тащит за собой. Особо не сопротивляюсь, живо перебираю ногами, силясь поспевать за напором.

— А тебя здороваться… так и не научили, смотрю, — пытаюсь язвить.

Замерли рядом с машиной, отпустил хватку. Пиликнула сигнализация и резко дернул на себя дверь.

— Залазь, — повелительно кивнул в сторону салона.

— А если я не хочу?

— Я у тебя не спрашиваю, — раздраженно скривился и осмотрелся по сторонам.

Поддалась я его странному движению — и тоже пустила взор около.

— Что-то произошло? — удивилась я, впервые за долгое время искренне, без юления и игры.

Короткий, беглый взгляд мне в глаза.

— Пока нет, — и, вновь ухватив меня за локоть, силой стал запихивать в автомобиль.

Поддаюсь.

Быстро обошел спереди машину и прыгнул за руль.

* * *

— Куда едем? — не выдержала я ни молчания, ни непонимания того, что творится: давно уже за городом, и даже за Прибрегой…

Прожевал эмоции, тяжелые сомнения за и против, и наконец-то снисходит на милость великодушную, дает ответ:

— Туда…. где всё началось.

«Бальга» — звоном тяжелого, литого колокола обдало меня жуткое осознание творящегося и предстоящего.

Обреченно осесть в кресле и уставиться за окно, ловя в тумане яркие желто-красные пятна в противовес почерневшим голым деревьям и вечнозеленым… соснам и елям, что красивым обрамлением, живой изгородью стали вдоль, потемневшего от влаги, асфальта…

* * *

Наконец-то приехали. Знакомое место. Но лишь отрывками… Время, смена поры года — каждый взял своё, переделывая, перекрашивая под себя всё и всех. Тешит, успокаивает своей непоколебимостью только маленький колодец (что через тропинку), да старый, заброшенный дом (с голубой дверью). Они, как и прежде, безлики, печальны и одиноки…

Амбар же почти слился своей серостью с туманом и голыми стволами деревьев, а сарай больше стал напоминать какой-то брошенный гараж или складское помещение.

Рванул на себя дверь и силком выволочил меня на улицу. Удерживая за запястье, потащил в дом — поддаюсь.

Найти какую-то странную балку в углу, уверенно вторящую стене своей вертикалью…. - и неожиданно защелкнуть на ней наручник. Дернулась я, предрекая недоброе, да только — уже поздно: за грубостью и потасовкой при ходьбе не заметила, что давно уже птичка поймана — мой браслет давно на мне. Обомлела от происходящего.

Резвые шаги от меня в сторону, покружился вдруг, а затем, видимо, так и не найдя, на что можно толково бы умоститься, застыл, уперев руки в боки.

Слежу за ним пристальным взглядом. Выжидаю.

Еще минута тугих рассуждений — и обернулся. Взор в лицо, но не касаясь глаз.

— Нам надо поговорить.

— Да неужели? — саркастически сплевываю.

— Да.

Шаг ближе. Взгляды сцепились.

Тяжелый, мерный, немой бой — и отступает. Отворачивается.

— А у больницы поговорить нельзя было?

— Нам бы мешали, — тихо, странным голосом отвечает.

Чую неладное. Жуткие, пугающие перемены в его отношении ко мне.

Внезапно разворот — и присел на корточки. Руки упер в колени, взгляд потупил в пол.

Немного мнусь в сомнениях, но, проигрывая положению, поддаюсь. Осторожно опускаюсь вниз и сажусь прямиком на какие-то пыльные, местами, даже, вроде, притрушенные побелкой, доски.

Взгляд на своего ката, судью… и выжидаю. Выжидаю вердикт и то, что меня ждет по окончанию этого безумия.

Короткий взгляд на меня, движение. Решается на слова:

— Я уже ничего от тебя не жду. Ты все время меня доводишь до грани: всучиваешь надежду, и, едва я открываю тебе сердце, — как тут же бьешь в него ножом и пинаешь от себя прочь, — обомлела я от прозрения, какого он обо мне мнения (и это я-то?!!). — Ты — не ангел, ты — демон. Самый что ни есть чертов демон. Знаешь, — вдруг взгляд куда-то в сторону. — Что бы, когда бы не происходило с тобой… Даже, если, наверно дуло в рот тебе засунуть — ты не заплачешь. Никогда…. это жутко. Никогда не видел слез на твоих глазах.

Взгляды наши сцепились

(невольно дрожу, чувствуя, как пробирается сквозь темень моей души до самого сокровенного).

— Понимаешь? Даже иконы плачут, но не ты…

Молчу. Пристыжено опускаю взгляд.

— Иногда я даже боюсь тебя, — продолжает. — И нет, не того, что снова ужалишь или плюнешь в морду, в душу. Нет. Иногда, мне кажется, будто ты — бездна. Черная дыра. Даже если проглотишь меня — не заметишь. Ничего не заметишь. Выстрелишь в грудь — и не дрогнешь. И ты даже не больная, нет. И не искалеченная судьбой, как ты думаешь, — глаза в глаза. — Ты — мертвая… МЕРТВАЯ.

(шум дождя, барабанной дробью по крыше)

Проигрываю зрительный бой. И снова опускаю очи.

— Даже когда больной ублюдок душил тебя в больнице. Пытался т***нуть и задушить — на твоем лице… кроме обычного замешательства… не было ничего: равнодушие в своей сути.

Вика… — невольно вздрогнула я, услышав свое (настоящее) имя… Поежилась. — Посмотри мне в глаза. — Подчиняюсь. — Ты — Мертвая?

Косой дождь усиливается и нагло врывается сквозь оконные проемы (без стекол и рам).

Капли жестокой иронией стекают по моему лицу, рисуя на камне фронтолизы слез.

Вдох. Глаза в глаза.

— Но не когда ты рядом.

Тяжело сглотнул слюну.

— Тогда что ты со мной творишь?

Невольно закачала головой. Отворачиваюсь.

Это я-то?

Хотя…

Правду? Он… хочет правду?

Решаюсь на самое невероятное, на что, казалось бы, способна в этой жизни.

Глаза в глаза, и истина на ладони:

— Ты мне очень… дорог. Как никто и никогда… И даже не смотря на то, что ты для меня всегда был, в первую очередь, — бандитом, врагом… я проиграла бой. Давно проиграла. Мертвая, говоришь? Мертвая…? Наверно, — тяжелый вздох, продолжаю, — ты правильно подметил. А я все не могла разгадать свою апатию и жестокость.

А оно…

Мертвая… — короткий взгляд на него, а затем округ. — Но ты каким-то чудом оживил меня. Не знаю, видимо… не я тебя тогда спасла здесь, пару лет назад, а… ты меня, явившись в мою жизнь.

И всё было бы хорошо. Просто… идеально.

Но…

Ты принял другое решение.

Да, я хотела уехать. Но куда я от тебя? Куда? Если… оживаю только рядом с тобой?

Не громогласное тому слово — любовь. Или… зависимость.

Просто… просто, ты мне нужен, нужен как воздух. Нужен… был, пока не проявил свою слабость. И гнусность. Я бы просто съездила в Питер, как мы с батей когда-то мечтали, проветрила мозги, и вернулась, но нет — мой хозяин решил иначе. Вот только я — ничья. Давно ничья, и никому не могу принадлежать. И дело не в гордости или чести. Дело в том… как ты верно подметил, что… мертвая. В том доме погибла и я, а то… что тело осталось жить — глупая ошибка судьбы. Пустая… надежда.

Ты думаешь, заарканив меня, посадив в клетку, — проявил силу? Это — трусость и слабость. Ты был сильным, ты был примером для меня, ИДОЛОМ моим, а потом всё рухнуло:… ты испугался, причем не чего-то невероятного, что можно было бы принять, понять, а элементарного моего права… выбора, — болезненно рассмеялась. — Ты испугался лишиться давно уже сломанной, потрепанной игрушки, вредной привычки. Испугался одиночества. Но мы и так все… в сути своей одиноки, даже если просыпаемся в кровати с кем-то другим…