Мэл кивнул и почесал затылок. Он был обеспокоен. Он волновался за Нову. Волновался из-за того, какую боль это может причинить ей. Она тоже не была одной из женщин, которые могут просто абстрагироваться от ситуации.

Я смотрела на божественно прекрасное лицо своего мужа, и каждая его черта, каждая морщинка напоминала мне о том, за что я люблю его.

Ему раньше не приходило это в голову. Даже когда он помирился с Новой, заставил ее вновь стать нашим другом, он не подумал, что это может навредить ей. А я всегда знала, что любовь к Мэлу уничтожит ее.

— Мы должны позаботиться о ней, — сказала я Мэлу. — Вот почему я беру на себя ее заботы. Мы должны убедиться в том, что с ней все в порядке. И не только ради здоровья нашего будущего ребенка, но и ради нее самой. Чтобы она могла примириться с этим. Мы должны позаботиться о том, чтобы она не начала думать о себе как о матери этого малыша, потому что это уничтожит ее.

Я прильнула к Мэлу, позволила ему обнять меня.

И вдруг я испугалась. Испугалась, что он может передумать. Может решить, что Нова важнее ребенка. Хотя она уже беременна, Мэл все еще может предоставить ей выбор. Может предложить ей передумать.

— Впрочем, мне кажется, что сейчас с ней все в порядке, — заметила я.

— Да, это правда, — согласился Мэл.

— Она расцвела. Правда, токсикоз уже появился, но в целом она выглядит прекрасно.

— Да, — выдохнул он. — Странно, что, несмотря на токсикоз, она все еще выглядит великолепно.

— И мы можем позаботиться о том, чтобы она и чувствовала себя великолепно.

— Ага.

— Ну ладно. Итак, как я уже говорила, если будет девочка, назовем ее Стефани. А если мальчик, то Энджел…

Мэл улыбнулся. Я старалась унять боль оттого, что Мэл сказал, будто Нова выглядит великолепно. Дело было не в его словах. Дело было в тоске, промелькнувшей в это мгновение на его лице.

Глава 23

Я лежу на диване, слушая, как Мэл возится в кухне. Он готовит мне ужин. В последнее время он постоянно заезжает ко мне после работы, чтобы приготовить ужин.

Недавно заходила Стефани, она посидела со мной немного. Она всегда звонила перед приходом, спрашивала, не против ли я, если она зайдет. Мэл никогда не звонил. Он просто приходил и все. Как и до беременности. Беременности их ребенком.

Стефани приносила цветы, конфеты, книги, эфирные масла, которые, как она думала, мне понравятся. Она спрашивала, можно ли ей положить руку на мой живот, и я видела, как она расцветает от счастья, как ее лицо озаряет улыбка.

Мэл целовал меня в щеку, когда я открывала дверь, и сразу же касался моего живота. Он говорил «Привет» два раза — мне и ребенку. Остаток вечера его рука почти все время лежала на моем животе.

Я не знаю, что они чувствовали. Сама я старалась не прикасаться к животу. Да, мне хотелось опустить туда руку, проверить, стала ли кожа грубее (она казалась грубее) и теплее (мне кажется, все мое тело стало теплее, меня часто бросало в жар, и я уже не надевала второй свитер, как обычно). Джинсы стали мне малы, а моя грудь… За последний месяц я купила шесть новых лифчиков. Моя грудь увеличилась на три размера, и я уже подумывала о том, чтобы купить бюстгальтер еще на размер больше. Я не то чтобы располнела, только грудь и бедра увеличились.

Как бы то ни было, я старалась не касаться своего живота, каждый раз заводя руки за голову, когда мне хотелось сделать это. Я не могла коснуться живота! Даже утром, когда я натирала тело кремом после душа, я не касалась живота. Не хотела касаться. Мне нельзя было проникаться духом того, что я делаю. Мне приходилось постоянно напоминать себе о том, что я рожаю ребенка для Мэла и Стефани. Если бы я позволила себе думать о малыше… Не уверена, что справилась бы с этим.

Почти на всех сайтах писали, что суррогатные матери уже должны иметь детей. Они должны «покончить» с темой материнства, должны чувствовать, что у них уже есть своя семья. Если суррогатная мать рожает своего первого ребенка, рожает его для того, чтобы отдать, могут возникнуть проблемы. Неврозы. Тяжелая послеродовая депрессия. Могут возникнуть проблемы с тем, чтобы отдать ребенка.

И, конечно, вдруг что-то пойдет не так, и ты уже не сможешь завести детей после этого? Это может уничтожить тебя.

Я не могу представить себе, как тут обойтись без проблем, без чувства утраты, и неважно, есть у меня семья или нет. Но я делаю это для двух близких мне людей, и на этом я должна сосредоточиться.

А чтобы сделать это, я должна чувствовать себя отстраненной от ребенка. Отчужденной.

Не касаться живота, не становиться перед зеркалом в спальне, наблюдая, как меняется мое тело.

Когда я проходила обследование на двенадцатой неделе беременности, Стефани, державшая меня за руку, охнула, глядя на экран. А я не смотрела. Я смотрела в потолок, закусив нижнюю губу. Я изо всех сил сдерживалась, чтобы не посмотреть на снимок УЗИ, где видны были ручки и ножки ребенка, его голова, позвоночник, сердце.

Врач спросила меня, все ли в порядке. Спросила, почему я не смотрю на экран. Я пробормотала что-то о том, что мне нужно сосредоточиться, чтобы не выпустить содержимое переполненного мочевого пузыря. Мол, я потому и привела с собой подругу. Она запомнит все подробности вместо меня.

Стефани была так счастлива, что обнимала меня три минуты после того, как я сходила-таки в туалет. Она спросила, не хочу ли я посмотреть на снимок, но я отказалась, сказав, что он принадлежит ей.

Я не могла посмотреть на него. Это создало бы связь между мной и ребенком. Ментальную связь, эмоциональную связь. Связь, которую я не могла себе позволить.

Если я позволю себе такое, то утрачу себя. Потеряюсь в мире фантазий, в которых после родов ребенка отдадут мне. В которых мы с отцом ребенка будем жить вместе долго и счастливо. В которых я получу то, о чем мечтала пару лет назад.

В последние три недели Мэл стал необычайно внимателен ко мне. Он готовил мне ужин, приносил чай, заставлял укладываться в кровать. Он делал такое и раньше, но теперь что-то изменилось. Я не уверена, что именно, но теперь Мэл обеспокоен больше, чем раньше.

Может, он догадался, что я планирую уехать примерно на год после того, как ребенок родится. Только так я смогу отдать им малыша. Я сяду в самолет и облечу весь мир. Мне нужно будет свободное пространство. Мне нужно будет находиться подальше отсюда. Далеко-далеко.

Когда я вернусь, надеюсь, я смогу воспринимать этого ребенка как их дитя и ничье больше. Я смогу отринуть мысли о том, что я поспособствовала его появлению на свет. Наверное, Мэл догадался об этом и теперь не хочет, чтобы я уезжала. Поэтому он и готовит для меня, поэтому так открыто выражает свою благодарность, поэтому и напоминает мне о том, как много я для него значу.

Мэл накормил меня превосходным ужином: тушеная брокколи, гренки с бобовым соусом и сыром, молодая картошка, сбрызнутая оливковым маслом, йогурт с персиком.

А потом он спросил, можно ли ему послушать ребенка.

— Конечно, — ответила я.

Мэл встал на четвереньки на диване, поднял мою футболку и осторожно приложил ухо к животу. Я смотрела на его голову, на светлые завитки на затылке. Мне хотелось коснуться их, погладить его по голове. Я испытывала это желание в те годы, когда была влюблена в него. Мне хотелось, чтобы Мэл поднял голову и наши взгляды встретились. Я хотела, чтобы он потянулся ко мне, чтобы его пальцы срывали мою одежду. Мне хотелось раздеть его. Мне хотелось…

Я запрокинула голову, стараясь дышать ровнее. Мне нельзя думать об этом. Это все гормоны. Они вызывают такие желания. А теперь, как я и боялась, гормоны вызвали во мне скрытые на задворках души чувства. Эти чувства не умерли, они лишь были спрятаны, погребены в самой глубине моего сознания. Когда я испытывала их в юности, они были безответными, а теперь и вовсе запретными, ведь мы оба были счастливы, сделав свой выбор. Правда, Кейт бросил меня из-за того, что я согласилась стать суррогатной матерью, но до этого я была счастлива с ним. А Мэл нашел любовь всей своей жизни.

Я сделала еще один вдох, задержав воздух, чтобы очистить мысли.

Я заставила себя подумать о Стефани. Моей подруге. Его жене. Женщине, ради которой я пошла на это. Женщине, которая отдала бы все, что угодно, чтобы суметь родить ребенка самой. Я не могла предать ее. Не могла влюбиться в ее мужа.

Обычно мыслей о ней, воспоминаний о ней было достаточно, чтобы пресечь подобные нежеланные эмоции и устранить похоть.

Мэл отодвинулся, и я подумала, что сейчас уже безопасно будет посмотреть на него.

Мэл улыбался, словно ребенок только что рассказал ему что-то поразительно прекрасное. Мне нравилось, как улыбка смягчает его черты, озаряет лицо. «Унаследует ли ребенок его улыбку? Его глаза? Его нос?» Я думала об этом и никак не могла остановиться.

— Я люблю тебя, малыш, — прошептал Мэл, нагнулся и нежно поцеловал меня в живот.

Мое сердце замерло. Все вокруг замерло.

Стефани часто говорила с ребенком, говорила ему, как любит его. Но она никогда не целовала мой живот. И я надеялась, что такого не случится. Я не хотела бы настолько сблизиться с ней.

Мэл тоже такого раньше не делал, и я не хотела сближаться и с ним. Мне и так приходилось нелегко. Я не справлюсь, если Мэл захочет большей близости.

Я могла все время напоминать себе, что рожаю этого ребенка для другой семьи, и могла справляться со своими проблемами, думая, что делаю это для кого-то особенного. Я могла бы сделать такое только для двух человек в мире — для Корди и Мэла. Больше ни для кого. Но я не могла пойти на это, если Мэл перестанет быть моим другом. Я постоянно боролась со своими чувствами к нему, списывала их на гормоны… Но если он будет вести себя вот так, я сойду с ума. Я поверю, что… может быть… возможно…

И когда эта мысль начнет расти внутри меня, я сойду с ума.

Я вновь начала ровно дышать, ровно и медленно, стараясь не обращать внимания на боль в груди — мое сердце забилось вновь, и его ритм все ускорялся. Нужно было сказать Мэлу, что ему нельзя прикасаться ко мне вот так. Только как сказать ему об этом, не показав, что для меня это трудно?

Я не хотела, чтобы он что-то сказал Стефани. Она могла бы понять это неправильно и снова начала бы смотреть на меня искоса, следить за каждым моим движением, подозревать меня, считать соперницей. Когда Стефани вела себя так, казалось, она не понимала, что я никогда не стояла у нее на пути. Не понимала, что Мэл будто очнулся от глубокого сна, когда встретил ее. Не понимала, что он никогда не полюбит меня или кого-то еще так, как любил ее.

— Знаешь, о чем я жалею иногда? — Мэл все еще смотрел на мой живот.

— Нет, Мэл, не знаю, но уверена, что ты мне сейчас скажешь. — Я думала о том, когда уже можно будет попросить его еще отодвинуться.

Он сидел слишком близко, и я не могла побороть свои чувства. Мэл словно душил меня. А ведь он просто сидел рядом. Я будто скользила по склону холма навстречу тихой, нежной беседе, навстречу близости… Если я не оттолкну Мэла, не заставлю его уйти, я соскользну вниз. Я останусь у подножия холма и позволю чувствам поглотить меня. Я позабуду о Стефани, я не запрещу Мэлу касаться меня, я буду потакать ему… Я боялась того, куда это может меня завести. И дело не том, что я буду испытывать влечение к Мэлу. Дело в том, что так я не смогу ощущать отчуждение по отношению к ребенку.

Мэл посмотрел мне в глаза, наши взгляды встретились — прямо как в моих мечтах. Он улыбнулся, на его лице сияло счастье.

— Что? Ты почему так смотришь? И о чем жалеешь?

— Мне хотелось бы, чтобы это был наш ребенок. И все это было по-настоящему.

Меня словно ударили в грудь. Мне казалось, что мое сердце разорвалось. Я прижала руку к груди, чтобы ослабить боль, чувствуя, как от ужаса кровь стынет в жилах.

Мэл тут же понял, что натворил. Он испуганно отодвинулся на край дивана — сейчас он был похож на глазастую напуганную горгулью на краю церковной крыши.

— Я не это имел в виду. Я… Ты не должна говорить об этом Стеф. Никогда. — Мэл говорил очень быстро, и я слышала страх в его голосе. — Это не имеет к ней никакого отношения. Честно. Просто… Просто когда-то я думал, что мы с тобой заведем ребенка, вот и все… И я не должен был этого говорить, я знаю. Но мне больше некому это сказать. Прости меня. Давай сделаем вид, будто я ничего не говорил.

Я медленно и осторожно опустила ноги на пол, поднялась, постояла пару секунд, чтобы убедиться, что не упаду, и повернулась к нему.

— Убирайся вон, — прошептала я.

Мэл, качая головой, виновато закрыл глаза.