Сейчас Мэл был похож на маленького мальчика, испуганного, одинокого. Этот мальчик страшился того, что только что услышал. И он боялся чудовища, стоявшего перед ним.

— Пока существует твой ребенок, ты мне не нужен, — кивнула я.

Мэл попытался взять себя в руки. Ему нужно было успокоиться.

— Я люблю тебя, — решила я утешить его. — Люблю больше жизни. Я не хочу, чтобы ты упустил свой шанс. Я смирилась с тем, что у меня не может быть детей. Но у тебя-то они могут быть! И у тебя будет ребенок. А я никогда не стану частью этого. Не полностью. Ты будешь разрываться между нами. Поэтому если сейчас мы расстанемся, то тебе не придется разрываться. Тебе не придется принимать это решение через пару лет.

«О господи, я сейчас расплачусь!» — поняла я. Это оказалось сложнее, чем я думала. Я репетировала эту речь миллион раз за последнюю неделю, но впервые мне захотелось расплакаться.

Нас с Мэлом сблизили не его слова «Я люблю тебя». Не прекрасный секс. Не праздники, проведенные вместе. Не долгие вечерние разговоры. Не ночи, когда я лежала рядом с ним, слушая, как он дышит, и зная, что утром он все еще будет здесь. Нас сблизил его рассказ о матери. О ее болезни. Это позволило мне полностью отдаться ему. Настолько сблизиться с ним, насколько это только возможно для меня. Настолько, насколько я вообще могла сблизиться с другим человеком.

— Я обещал, что никогда не брошу тебя, — сказал Мэл.

— Все в порядке. Я не пропаду без тебя. Со мной все будет хорошо.

Мэл закрыл глаза. Сейчас он был похож на игрушечного солдатика, который вдруг остановился, потому что у него села батарейка. В нем не осталось сил, все, что двигало им, исчезло, и теперь Мэл мог только стоять.

Молча. Беспомощно.

— Я скажу Нове, что мы больше не хотим этого ребенка, — сказал он, когда десять минут прошли в тишине.

Все это время Мэл стоял, не двигаясь, словно один из холмов, на которые он собирался забраться.

— Но…

— Когда мы вернемся домой, я скажу ей, — перебил меня Мэл. — Скажу, что мы передумали. Что мы не можем взять на себя такую ответственность. Я скажу ей.

— Тебе не нужно так поступать, Мэл. Я же говорю, что ты можешь сойтись с ней. Завести с ней ребенка. Получить ее.

— Я сказал, что никогда тебя не оставлю. Нова поймет.

Она не поймет. Конечно, не поймет. Как кто-то может понять такое? Даже Нова, самая мудрая женщина из всех, кого я встречала, не поймет этого.

— Но что ей делать? Что она будет делать? Ты знаешь ее лучше всех на свете. Как ты думаешь, что она будет делать?

Он пожал плечами.

— Я не знаю.

— Ты полагаешь, она сделает аборт?

Мне показалось, что нож провернулся у Мэла в сердце, когда он услышал это. Вот почему мне потребовалась целая неделя на то, чтобы отрепетировать эту речь. Мне нужно было время, чтобы привыкнуть к этой мысли. Чтобы принять такую возможность. Чтобы взять на себя такую ответственность.

— Мэл, не делай этого. Не делай этого ради меня. Иди к ней. Воспитывай своего ребенка.

— Она может… — Мэл будто не слышал меня. — Или, возможно, она оставит его.

— Если она оставит ребенка, то… — Я вдруг испугалась. Мне было страшно произносить эти слова. — То тебе все же придется выбирать. Поэтому-то я и не хочу, чтобы ты делал это, Мэл.

— О чем ты? — устало спросил он.

— Если… Если она сохранит ребенка, то… Если мы с тобой останемся вместе, то тебе нельзя будет видеться с ней. И если она сохранит ребенка, то ты не должен будешь общаться ни с ней, ни с малышом.

Я смотрела на Мэла, но не глазами. Я считывала его ауру.

И не могла этого сделать. Я не видела Мэла иначе, чем глазами.

— Она часть моей семьи.

— Вот поэтому-то я и не хочу, чтобы ты оставался со мной. Потому что это ужасный выбор. Если Нова оставит ребенка и ты будешь знать, что этот мальчик или девочка где-то есть, но не сможешь общаться с ним или ней… Я не уверена, что ты выдержишь это, Мэл. Потому что ты не такой. Я не хочу, чтобы ты менялся. Не хочу, чтобы ты менялся ради меня.

— Можешь перестать говорить об этом, Стеф, — прошептал Мэл. — Мы оба знаем, что я соглашусь на это условие. Я сделал свой выбор. Хорошо? Я выбираю тебя. Выбираю тебя.

Мэл открыл заднюю дверцу машины, достал свой рюкзак и забросил его на плечо. Запер машину и пошел вниз по тропинке.

Я сказала ему, что он не знает, на что я способна. Может быть, я ошибалась. Может быть, он знал. Всегда знал это. Начав этот разговор, я в точности знала, какие слова сказать и когда. Как добиться поставленной цели.

Может, мой муж действительно знал, что, когда речь шла о том, чтобы удержать его… чтобы уничтожить всех соперниц… я готова была использовать любое оружие. Я была способна на все.

Глава 28

Я люблю четыре вещи на свете:

пляж;

небо на закате, расцвеченное алым, золотым и оранжевым;

музыку — я включаю ее и притворяюсь, что я танцор-импровизатор;

запах свежесваренного кофе.

К несчастью для меня, в последние четыре месяца запах кофе, сигарет, стирального порошка и бензина вызывал у меня рвотные порывы.


Я люблю кофе, и меня очень расстраивало то, что я не могу пить его сейчас. Кроме того, запрет на кофе вызывал особенное отторжение, когда я была на работе. Я с завистью смотрела на посетителей ресторана, прихлебывавших кофе, и представляла себе густой аромат, изящный вкус — иногда с молоком, иногда с сахаром. Я представляла себе, как они вдыхают этот запах, как делают глоток за глотком, как божественная жидкость стекает в их горло, как приятное тепло распространяется по их телу. В метро я не сводила взгляда с людей со стаканчиками кофе — удивительно, что на меня не подали жалобу за домогательство.

Я любила кофе, а ребенку он не нравился. А это ко всему прочему означало, что мне приходилось сидеть в кафе только на летних площадках. К счастью, погода сегодня к этому располагала.

Мэл пригласил меня на встречу в его любимом кафе в западной части Лондона. Они со Стефани ходили в поход — еще одно из преимуществ их брака, теперь Мэлу было с кем разделить активный отдых. Похоже, он позвонил мне в ту самую секунду, когда они вернулись.

Это было наше любимое место. Однажды мы с Мэлом попали под дождь и случайно забрели сюда, а потом еще не раз возвращались. Небольшое кафе, уютное, поразительно красивое в своей простоте: дубовый пол, чистые белые стены, хромированные поверхности, коричневый диванчик в углу и маленькие круглые столики по всему залу. Официанты всегда были приветливы, и приятно было поболтать с ними, ожидая, пока приготовят капучино. Мне всегда хотелось сбросить туфли и усесться на диванчик с ногами.

Это было наше место — тут мы болтали, смеялись, пили кофе. Так было до тех пор, пока Мэл не познакомился со Стефани. Вернее, пока мы не познакомились с ней. Но мы все равно провели здесь много часов, даже после того, как Мэл начал встречаться со Стефани. Она никогда не бывала здесь.

На летней площадке выставили небольшие круглые столики с деревянными столешницами и хромированные стулья. Тут-то я и сидела, дожидаясь Мэла. Я пила мятный чай и старалась не думать о том, как здорово было бы посидеть на диванчике и выпить капучино.

Я думала о голосе Мэла, когда он позвонил мне. У него был такой серьезный тон. Это немного пугало меня. Может, он хочет рассказать мне, что происходит со Стефани? В последнее время она вела себя очень странно: выглядела напряженной, настороженной. Загнанной в угол. Точно, загнанной в угол. Будто ее прижали к стене и она готова в любой момент наброситься на меня, чтобы освободиться.

Мне было трудно проводить с ней время. Я увлекалась эзотерикой, поэтому многое знала об энергетических вампирах, людях, которые — обычно неосознанно — вытягивают из вас энергию, как вурдалаки высасывают кровь, и вы чувствуете себя обессиленными и подавленными. Обычно я не позволяю людям поступать так со мной, но моя обычная техника защиты, позволявшая отстраниться от вампира, почему-то не срабатывала со Стефани. Стефани, словно граф Дракула, выпивала меня досуха, и когда она уходила, то казалось, что все силы покинули меня, и мне оставалось лишь лечь и отдыхать.

Если в предыдущие недели Стефани светилась от радости и счастья, называла меня своей лучшей подругой, то теперь все это прекратилось. Осталась лишь черная дыра в ее душе, куда затягивало все хорошее.

Надеюсь, Мэл мне это объяснит, и все вернется в привычную колею.

Я закрыла глаза, наслаждаясь теплом. Солнечные лучи гладили мое лицо, на улице машин было немного, мало кто проходил мимо. Я наслаждалась тишиной. Через год, когда я уеду в Австралию, там будет зима, и мне уже не доведется вот так греться на солнышке.

— Привет, — сказал Мэл.

Я улыбнулась и только потом открыла глаза.

— Привет!

Счастье, которое я ощущала, испарилось, как только я увидела его лицо.

Я хорошо знала это выражение. Обычно именно с таким видом Мэл говорил мне о том, что у тети Мер обострение. Агония, скрытая натянутой улыбкой. Покрасневшие глаза.

— Ты заказал что-нибудь? — спросила я.

Мэл покачал головой. Кашлянул.

— Я ненадолго.

— Что случилось? — Я выпрямилась.

Мэл пригладил волосы, облизнул губы.

— Ты же знаешь, как я люблю тебя, — начал он. — Ты мой лучший друг, и в мире нет никого, кто был бы мне ближе.

Если бы мы встречались, я бы сразу подумала, что Мэл меня бросает. Но нельзя бросить друга, верно? Если ты хотел разорвать отношения с другом, то просто позволял этим отношениям умереть. Ты прекращал звонить, переставал приходить на встречи, ты отдалялся… И в следующий раз, когда вы встречались, казалось, что вы не виделись пару десятков лет и теперь вам нечего сказать друг другу.

Но нельзя позвать друга в кафе, чтобы сказать, что вашей дружбе конец. «Или можно?»

— Ты… Ты была потрясающим другом все эти годы. Даже когда я этого не заслуживал. Мы провели вместе столько лет… Но теперь мне нужно строить новую жизнь со Стефани. Я дал клятву сделать это, когда женился на ней. И только недавно я понял, что не смогу выполнить эту клятву, если мы будем видеться.

«Судя по всему, все-таки можно позвать друга в кафе, чтобы сказать, что вашей дружбе конец».

— Мы много говорили в последнюю пару недель, и в особенности последнюю пару дней. И мы поняли, что не готовы завести ребенка. Мы не насладились временем вместе. Только я и Стефани. Я испытал влечение к тебе — это длилось всего мгновение, но этого было достаточно, чтобы я понял, что не полностью верен Стефани. А это нечестно по отношению к ней. Нечестно по отношению к нашему браку. Если мы заведем ребенка, это будет нечестно по отношению ко всем. Мы еще не готовы к такой ответственности. Мы больше не хотим этого ребенка.

— Дело в том, Мальволио, что если бы речь шла об остывшем ужине в моем ресторане, то я поняла бы, как можно сказать: «Я этого больше не хочу». Но это ребенок. Ты не можешь передумать. Это же ребенок!

— Прости. — Мэл опустил глаза.

— Прости? Я вынашиваю твоего ребенка, ты передумал, а теперь ты говоришь мне «прости»?!

— Мне больше нечего сказать.

— Тебе есть что сказать. Например, ты можешь сказать мне почему.

— Я уже сказал тебе.

— Ты нес какую-то чушь. Ты не сказал мне, почему ты изменил решение о том, с чем мне было так сложно согласиться. И я пошла на это только потому, что знала, насколько вы со Стефани хотите ребенка. До этого вашего похода в горы ты постоянно стремился коснуться моего живота. И поэтому я не верю, что ты говоришь серьезно.

Мэл посмотрел на меня, его лицо окаменело. Было понятно, что он больше ничего не скажет.

— А что мне делать с ребенком, Мэл? — тихо спросила я.

Может, они и говорили о том, что ребенок нарушит привычный для них распорядок жизни, но вряд ли они продумали все последствия своего решения. А ведь должны были бы.

Он снова опустил глаза.

— Ты… ты могла бы… сделать аборт. — Мэл говорил так тихо, что мне пришлось податься вперед, чтобы расслышать его. — Так было бы проще всего. — Он почесал в затылке. Мэл всегда так делал, когда волновался. — Так было бы лучше всего.

— Проще? Лучше? — повторила я. — Откуда тебе знать?

Мэл не поднимал глаз.

— Стефани делала аборт. Ей было тогда пятнадцать. Вроде бы с ней все в порядке.

«Все в порядке? Со Стефани? Ох, только не начинай…»

— Одно дело пойти на аборт, когда ты молода и залетела случайно. Но когда тебе под тридцать и ты тщательно планировала беременность — это совсем другое.