Не знаю, кто больше расстроился, я или родители, когда мы узнали, что это «лечение» — пожизненное. Оно предполагало постоянные анализы крови, постоянные визиты к доктору, увеличение дозы лекарств со временем. Лечение не привело к быстрому выздоровлению. Оно вообще не привело к выздоровлению. Оно могло лишь поддерживать меня в более-менее нормальном состоянии. Не давало мне срываться в одну или в другую сторону.

Кроме того, меня заставили говорить о своих чувствах с этим мужчиной, психиатром. А какие могут быть чувства, если тебе сказали, что у тебя психическое расстройство и теперь тебе всю жизнь придется пить таблетки? Пить таблетки и бегать по врачам.

Мама отправила меня к тете, чтобы — так она сказала папе — я могла свыкнуться с этим. Но на самом деле нам предстояло решить другую проблему. Опустошить меня еще больше. И так как папе не хотелось платить психиатру («этому шарлатану!»), а мне не хотелось с ним говорить, он согласился. Когда я вернулась, то узнала, что такое «наблюдение за самоубийцей». После этого я начала жить в тюрьме, где двери не закрывались. Окружающие следили за каждым моим шагом. Мне приходилось принимать таблетки под наблюдением. Все знали, что лучше для меня, но никто не спрашивал, что я думаю об этом. Чего я хочу. Я знаю, они заботились обо мне, но, казалось, никого не волнует, что я, возможно, и не возражаю. Мне, возможно, нужна их забота. Но они могли бы и спросить!

Я была поражена, когда меня отпустили учиться в Лондон. За все эти годы я научилась послушанию, и они, должно быть, поверили, что меня можно выпустить в мир. Я справилась. Пару раз я была на грани, лишь пару раз. Я пыталась остановить серость. Но со мной все было в порядке.

Строгий распорядок жизни, физические упражнения, таблетки, уход за собой — все это дало свои плоды. Я ни на что не надеялась. Я не перетруждалась. Я была очень осторожна с сексом. У меня были парни, и мы всегда пользовались презервативами, потому что я не говорила им, что принимаю противозачаточные. Я не хотела забеременеть опять. Если бы я забеременела, пришлось бы отказаться от лекарств и привычного ритма жизни на девять месяцев, чтобы ребенок родился здоровым. Но самое страшное то, что он мог бы родиться таким, как я.

Я сказала Мэлу, что не могу иметь детей, потому что так проще, чем объяснять, почему я не хочу рисковать. Мэл все знает о моем состоянии, о том, что я делала на маниакальных стадиях, но я не хотела, чтобы он надеялся, будто я могу передумать. Я могла бы передумать, это точно. Я могла бы, но у меня была ложь, укреплявшая меня в моем решении. Она лишала меня искушения завести ребенка. У меня наследственное заболевание, так думают врачи. Оно передается генетически. Не детям, так детям детей. Чем бы оно ни было, я не хочу передать это кому-то. Это риск, на который я не хочу идти. Даже если этот риск невелик. Я не хочу идти на этот риск, потому что это же заболевание было и в семье Мэла. Шансы не в мою пользу.

Я видела, что моя болезнь сотворила с моими родителями. Видела, как она лишила покоя, счастья и уверенности мою мать. Видела, как она вселила презрение, горечь и страх в сердце моего отца. Каждое обострение отдаляло моих родителей друг от друга.

Я не хотела, чтобы что-то подобное произошло со мной и Мэлом.

А потом я увидела женщину с сыном в супермаркете и поняла, что хочу ребенка.

Но я не могла его родить. И вновь оказалась в палате для самоубийц.

Когда я рассказала Мэлу, он попытался исправить все. Он всегда так делает. Пытается все исправить. Даже если речь идет о том, что поправить невозможно.

— Это я отчаянно хотела ребенка, — говорю я Кэрол.

— Что? — переспрашивает она.

Кэрол сидела молча, слушая мою историю. Я не видела осуждения на ее лице. Я внимательно следила за ней, ждала, когда же моя история вызовет в ней хоть намек на осуждение, но этого не произошло.

— На том ужине, помнишь, я говорила, что кое-кто очень хотел ребенка. Это была я. Я. А подруга Мэла, его лучший друг, друг детства…

— Та негритянка, с которой ты познакомила меня на свадьбе?

— Да. Она согласилась родить нам ребенка. А потом я испугалась, приревновала Мэла и передумала. Я заставила Мэла отказаться от этого решения. Заставила его выбирать между мной и ею. Но она все равно оставила ребенка. Уехала. И ребенок остался у нее.

Кэрол озадаченно хмурится.

— И теперь этот ребенок умирает?

— Да, так считают врачи. Судя по всему, он скоро умрет. Мэл сейчас там, он хочет увидеться с сыном, прежде чем… прежде чем это случится.

— И ты никогда не видела этого мальчика?

Я качаю головой.

Кэрол хмурится еще сильнее.

— Я все же не понимаю, почему ты повинна в этом? — Она тушит сигарету в пепельнице.

Почему она не понимает того, что очевидно для меня?

— Если бы я не солгала, Нова не забеременела бы от Мэла, ребенок бы не родился и теперь не умирал. Если бы я не солгала, всего бы этого не случилось. Потому что Лео не родился бы.

— Ох, Стефи… — Кэрол встает со стула, подходит и обнимает меня. Я чувствую слегка мускусный аромат ее духов. — Если бы да кабы…

— Но…

— Ты чувствуешь свою вину, вот и все. Но ты ни в чем не виновата. Не хочу обидеть тебя, но ты не всемогуща. Ты не можешь контролировать все, что происходит во Вселенной. Мы все можем рассуждать о том, что сделали бы, будь у нас возможность изменить прошлое. Если бы я не была столь не уверена в себе, не была неприметной домохозяйкой, я не позволила бы лучшему другу Винса соблазнить меня. И не смотрела бы теперь на Софи, раздумывая, кто же на самом деле ее отец.

Я открываю рот от изумления.

— Ты и Дэн…

— Да, но давай не будем говорить об этом. Никогда. Стефи, родная, тебе так больно оттого, что ты чувствуешь свое бессилие. Сидя здесь в одиночестве, ты ничем не поможешь. Это не твоя вина.

— Я не хочу, чтобы он умер.

— Конечно, не хочешь.

— Я все еще скучаю по нему. Хотя я никогда его не видела и это по моей вине он не мой, я все еще скучаю по нему. Каждый день. Я делаю вид, что это не так, но я скучаю. Так сильно…

— Ох, милая…

— Он словно пропасть в нашей жизни. И если он умрет… Я этого не вынесу. Это уничтожит Мэла. И уничтожит меня.

— Я знаю, родная, знаю.

— Я хочу, чтобы с ним все было в порядке.

— Так, вот что мы сделаем, — вдруг деловито говорит Кэрол. — Ты позвонишь Мэлу и спросишь, как там Лео. Так его зовут, верно, Лео? Точно. Ты позвонишь Мэлу, спросишь, как там Лео, скажешь, что волнуешься. И попросишь Мэла позвонить тебе, если что-то изменится.

— Он не позвонит. Я такое наговорила ему по телефону, что с тех пор он не звонил, настолько рассердился.

— Нет, Мэл не такой. Он, наверное, просто испуган. И сбит с толку. Скажи ему, как тебе страшно. А потом собирай вещи и приезжай ко мне. Поживешь у нас, пока Мэл не вернется.

— Но я не знаю, когда это случится.

— Неважно. Сейчас тебе нельзя оставаться одной.

Я всхлипываю, позволяя Кэрол убрать прядь волос, приставшую к моей мокрой щеке.

— Это похоже на план?

Я киваю.

— Хорошо.

— Спасибо, Кэрол. Спасибо, что выслушала меня. Спасибо, что ты так добра ко мне.

— Прекрати меня благодарить, — качает она головой. — В этом и суть дружбы. Тебе не нужно меня благодарить.

В этом и суть дружбы?

Дружба — нечто большее, чем совместные ужины, пробежки и болтовня по телефону. Единственный человек, который в какой-то мере был моим другом, — это Нова. Нова хотела стать моим другом. Она делилась со мной своими чувствами, мыслями, секретами. Но я никогда не мечтала делиться с ней своими секретами. Я держала ее на расстоянии — по вполне понятным причинам.

— Может, все в нашей компании и выглядят легкомысленными, но мы всегда поможем друг другу в беде, — говорит Кэрол. — Ты же это знаешь, верно?

Я смотрю на нее. Я никогда не думала об этом. Я никогда и представить себе не могла, что расскажу им хоть что-то неприятное, не говоря уже о серьезных проблемах. При нормальных обстоятельствах, если бы Мэл был здесь, я ничего не рассказала бы Кэрол. Я сделала это, потому что видела, что происходит со мной. Но при нормальных обстоятельствах я никому ничего не рассказала бы.

— Верно? — повторяет она. И вдруг на ее лице отражается ужас. — О господи, Стефи! Я всегда думала, что ты самая спокойная из нас. Но ты такая же!

— Совсем необязательно приходить от этого в такой восторг.

— Нет, обязательно. Теперь я уже могу не думать, что все вокруг лучше меня. Все, то есть вообще все, чокнутые по-своему. И мне это нравится. А теперь давай-давай-давай, скорей-скорей-скорей! Собирайся! Нам пора ехать.

Вообще-то я ненавижу, когда люди говорят мне, что делать, но прямо сейчас, когда все вокруг разваливается, нет ничего прекраснее. Ничего лучше. Ничего слаще. А главное, Кэрол, похоже, не смущает то, что я рассказала о себе. Я ей рассказала, и ее отношение ко мне не изменилось. Она даже не боится оставлять меня со своими детьми. Она думает, что я такая же чокнутая, как и она. Она думает, я такая, какой я всегда мечтала быть. Такая же, как все.

— По дороге ко мне, — говорит Кэрол, складывая посуду в мойку, — я заеду в церковь, поставлю свечку и помолюсь за того мальчика. Уверена, его мать будет рада этому.

Глава 51

Я не молилась. Мама все время молится, я знаю. По-моему, она только этим и занимается, когда не разговаривает и не вяжет. Все остальные, наверное, тоже заглянули в церковь, только не я. Я не молилась, потому что еще рано. Если я буду молиться, то попрошу Господа не исцелить Лео, а сделать так, как будет лучше для моего мальчика. Не лучше для меня, а лучше для Лео. И я попрошу Господа приглядывать за моим сыночком, когда он оставит меня.

Большинство людей удивляются, узнав, что я психолог по образованию, интересуюсь эзотерикой и при этом еще и верю в Бога.

— А как же все те ужасы, причиной которых была религия? — спрашивают они, словно у меня есть ответы на все вопросы.

Для меня вера в Бога никак не связана с церковью и религией. Не связана с тезисом «мой бог лучше твоего бога». Не связана с тем, что происходит в мире из-за этого тезиса.

Моя вера в Бога — личностная. Мне не нужно обращать других в свою веру, потому что я верю в то, во что верю, и пытаюсь жить по этой вере. Моя вера в Бога — вера в то, что следует быть в этой жизни хорошим человеком. Вера в то, что в следующей жизни (пройду ли я реинкарнацию в этом мире или попаду на небеса) я вновь встречу тех, кого люблю. Вот что для меня эта жизнь и жизнь после смерти — шанс быть с теми, кого я люблю.

«Мне нужно начать молиться».

Я стою в углу комнаты, глядя, как врачи суетятся у кровати моего сына, пытаются вернуть его, стабилизировать его состояние. И знаю, в глубине души я уже знаю, что пора начинать молиться. Пора просить Бога сделать так, как будет лучше для моего мальчика в этот критический момент. Пора просить Бога приглядывать за Лео, если для него сейчас будет лучше уйти.

Пора молиться за мальчика, который не должен был стать моим. Который был моим благословением на протяжении почти восьми лет. Он не должен был стать моим, но он был рядом больше семи лет.

Этого недостаточно. Совсем недостаточно.

Не лишайте меня моего сына!

Пора молиться.

Но я не могу.

Я не готова.

Наверное, я никогда не буду готова.

Не сейчас. Пожалуйста, только не сейчас!

Я закрываю глаза, чувствую хаос вокруг: шум аппаратуры, крики врачей (я слышу медицинские термины, которые попадались мне в журналах, но не помню их значения). Профессиональная, контролируемая паника.

Мне кажется, это длится часами. Наверное, прошло всего десять минут, но каждая из этих минут — словно час.

Они не могут вернуть его.

Он ушел навсегда, и они не могут вернуть его.

Не могут удержать его здесь.

И в центре этого хаоса, этой бури, этого урагана — Лео.

«Я готов уйти, мамочка», — говорит он мне.

Вот что пытались сказать мне мои сны. Вот что пыталось сказать мне мое сознание с помощью снов. То, что лучше для Лео, не будет тем, что лучше для меня.

Я удерживаю его здесь, я вцепилась в него крепко-накрепко и не отпускаю, потому что я этого хочу. Но это не то, что нужно ему. Наверное, мне следует отпустить его и посмотреть, останется ли он. Но отпустить — это слишком большой риск. Мне нужно время.

«Пожалуйста, — вот как звучит моя молитва. — Мне нужно время. Не вечность. Только немного времени».