— Кто‑то из гостей сказал про похороны в Паддингтоне.

При слове «похороны» Оливер вздрогнул.

— И не знаю… Меня как будто что‑то подтолкнуло.

Оливер кивнул, аккуратно закрывая потрепанный томик и возвращая его Хедли.

— У моего отца было первое издание. — Губы Оливера покривились. — Он держал его на верхней полке у себя в кабинете. В детстве я часто смотрел на эту книгу издали. Мне объяснили, что это очень дорогая вещь.

Хедли, прижав свою книгу к груди, ждала продолжения.

Оливер продолжал чуть мягче:

— Я всегда думал, что отец ценит ее только из‑за стоимости — при мне он никогда ничего не читал, кроме юридических документов. Но иногда он вдруг начинал цитировать что‑нибудь оттуда. — Оливер невесело засмеялся. — Это ужасно ему не шло. Словно продавец из мясного отдела ни с того ни с сего начнет петь или бухгалтер пустится отбивать чечетку.

— Может, у тебя сложилось о нем неверное представление…

— Не надо!

— Что не надо?

Глаза Оливера вспыхнули.

— Не хочу о нем говорить!

Он потер рукой лоб, потом запустил пальцы в волосы. Налетевший ветер пригибал траву у их ног, словно развеивая тяжелую атмосферу. Музыка внезапно оборвалась, будто кто‑то велел органисту прекратить играть.

— Ты сказал, что можешь быть со мной честным, — начала Хедли, обращаясь к сгорбленной спине Оливера. Он оглянулся через плечо. — Ладно, вот и поговори со мной. Давай честно.

— О чем?

— О чем хочешь.

И тут он неожиданно ее поцеловал. Совсем не так, как в аэропорту; тот поцелуй был нежным, тихим, прощальным, а сейчас Оливер с каким‑то отчаянием прижался к ее губам, и Хедли, закрыв глаза, подалась навстречу. Потом, так же неожиданно, Оливер отстранился. Они сидели и смотрели друг на друга.

— Я не то имела в виду, — заговорила Хедли.

Оливер криво улыбнулся:

— Ты сказала — быть честным. Это самое честное, что я сделал за сегодняшний день.

— Да я про твоего отца! — Хедли против воли почувствовала, как горят ее щеки. — Может, тебе легче станет, если ты…

— Если я — что? Скажу, что мне его ужасно не хватает? Что я подыхаю от тоски? Что сегодня худший день в моей жизни?

Оливер вскочил, и на какую‑то жуткую секунду Хедли показалось, что он сейчас уйдет. Но он всего лишь принялся расхаживать взад‑вперед — высокий, худой и невероятно красивый в рубашке с подвернутыми рукавами. Вот он остановился и обратил к ней гневное лицо.

— Слушай: сегодня, вчера, всю неделю — одна фальшь! Ты считаешь, твой отец поступил ужасно? По крайней мере честно! У него хватило характера не пересиливать себя. Наверное, все это ерунда, но, как я понял, он счастлив, и твоя мама счастлива, и всем хорошо.

«Всем, кроме меня», — подумала Хедли, но вслух ничего не произнесла. Оливер снова начал метаться. Хедли следила за ним, как за мячиком во время теннисного матча: туда‑сюда, туда‑сюда.

— А мой папа маме изменял много лет! У твоего одинединственный роман случился, и тот перерос в большую любовь, так? Они поженились. Все честно и открыто, и он вас освободил. А у моего интрижек было с десяток! Может, больше, и, что противней всего, мы все знали! Только вслух не говорили никогда. Кто‑то когда‑то решил, что мы обязаны страдать молча. Этим мы и занимались. Но знали все отлично. — У Оливера опустились плечи. — Мы знали…

— Оливер, — подала голос Хедли, но он не обратил на нее никакого внимания.

— Поэтому — нет! Не хочу я говорить про своего папочку. Он был тупой придурок, и не только по поводу измен, а вообще. Я всю жизнь делал вид, что все прекрасно, ради мамы. А сейчас его больше нет, и хватит притворяться! — Оливер сжал руки в кулаки и крепко стиснул зубы. — Достаточно честно для тебя?

— Оливер… — повторила Хедли.

Она положила книгу на скамью и встала.

— Все нормально, — произнес он. — Я в порядке.

Откуда‑то издалека Оливера окликнули. В следующую секунду у ворот появилась темноволосая девушка в черных очках. Вряд ли намного старше Хедли, но держалась она так уверенно, что Хедли рядом с ней почувствовала себя растрепанной и неуклюжей.

Увидев Оливера, девушка остановилась, будто споткнувшись. — Олли, пора, — позвала она, сдвигая очки на лоб.

— Сейчас процессия тронется.

Оливер все еще не сводил глаз с Хедли.

— Еще минуту, — произнес он, не оборачиваясь.

Девушка поколебалась, словно хотела сказать что‑то еще, но в конце концов, передернув плечами, ушла.

Хедли снова заставила себя посмотреть в глаза Оливеру. Появление этой девушки нарушило чары заброшенного сада. Вдруг стали слышны голоса за живой изгородью, хлопанье дверьми в машинах, далекий собачий лай.

А Оливер все не двигался с места.

— Прости меня, — тихо заговорила Хедли. — Зря я приехала.

— Нет, — ответил Оливер.

Хедли заморгала глазами, стараясь различить за этим словом какой‑то скрытый смысл: «Не уходи», или «Пожалуйста, останься», или «Это ты меня прости».

А он только добавил:

— Ничего страшного.

Хедли переминалась с ноги на ногу. Каблуки ее глубоко вонзались в мягкую землю.

— Я, наверное, пойду, — произнесла Хедли, но глаза ее говорили: «Не хочу уходить», а руки, дрожавшие от желания потянуться к нему, умоляли: «Пожалуйста!»

— Ага, — ответил Оливер. — Я тоже.

Они не двинулись с места. Хедли вдруг заметила, что старается не дышать.

«Попроси, чтобы я осталась!»

— Приятно было увидеться, — сдержанно произнес Оливер и протянул Хедли руку. Расстроенная Хедли подала ему свою. Они замерли — не то прощаясь, не то просто держась за руки, пока Оливер наконец не отступил назад.

— Удачи! — проговорила Хедли, сама не очень понимая, чего именно она желает.

— Спасибо, — кивнул Оливер.

Он поднял пиджак со скамьи и набросил на свои плечи, даже не потрудившись его отряхнуть. Оливер сделал шаг к воротам. Хедли закрыла глаза под напором тысячи слов, которые так и остались непроизнесенными.

А когда она снова открыла их, Оливера уже не было.

Хедли подошла к скамье, чтобы забрать сумку, и вдруг без сил опустилась на сырую каменную плиту, согнувшись вдвое, как человек, чудом спасшийся после страшной бури. Теперь ей было совершенно ясно: не стоило сюда приезжать. Солнце все ниже оседало за горизонт.

Хедли сейчас нужно было находиться в другом месте, но у нее словно кончился завод.

Она рассеянно перелистывала «Нашего общего друга» и, добравшись до очередной страницы с загнутым уголком, вдруг заметила, что этот уголок, словно стрелка указателя, нацелен на первую строчку диалога: «Ни один человек на свете не бесполезен, если он хоть кому‑нибудь помогает жить».

Несколько минут спустя, проходя мимо церкви, Хедли увидела в открытых дверях семью покойного. Оливер стоял к ней спиной, пиджак его был по‑прежнему переброшен через плечо, а рядом — та девушка, что им помешала. Она заботливо придерживала Оливера за локоть, и от этого зрелища Хедли сразу прибавила шаг, раскрасневшись непонятно почему. Она прошла мимо этих двоих, мимо статуи с застывшим взглядом, мимо церкви и шпиля, и длинной вереницы черных машин, готовых отправиться на кладбище.

Повинуясь внезапному порыву, Хедли положила книгу на капот первого автомобиля и, пока никто не успел ее остановить, поспешила к метро.

14

11:11

по Североамериканскому восточному времени

16:11

по Гринвичу


ЕСЛИ БЫ КТО‑НИБУДЬ СПРОСИЛ о подробностях ее обратной дороги в Кенсингтон — где она делала пересадку, кто сидел рядом с ней в вагоне, сколько времени заняла поездка, — Хедли вряд ли смогла бы ответить. Не скажешь даже, что дорогу Хедли запомнила хотя бы смутно — это подразумевало бы, что хоть что‑то она все‑таки да помнила. А на самом деле из ее жизни просто выпал кусок, и очнулась Хедли, только выйдя на солнечную улицу на станции.

Похоже, шок — или как еще назвать ее состояние? — лучшее лекарство от клаустрофобии. За полчаса, проведенных под землей, Хедли ни разу не представила себе ни небо, ни простор. Видимо, не важно, где ты находишься, если мысли витают в облаках.

Хедли спохватилась — приглашение‑то осталось в книге! Она знала, что отель находится где‑то недалеко от церкви, но название его вспомнить не могла, хоть убей. Вот Вайолет ужаснулась бы!

Хедли достала мобильник, чтобы позвонить папе, и обнаружила новое сообщение. Она уже знала, что оно от мамы. Не тратя времени, она перезвонила. Не разминуться бы снова!

Нет, опять автоответчик. Хедли тяжело вздохнула.

Больше всего на свете ей сейчас хотелось поговорить с мамой — рассказать про папу и про ребенка, про Оливера и его отца, и признаться, что вся ее поездка в Америку — одна сплошная ошибка.

А лучше всего — притвориться, что последних двух часов просто не было.

У Хедли вставал в горле ком величиной с кулак от одной мысли о том, как Оливер бросил ее там, в саду. И как он упорно отводил глаза… А в самолете насмотреться на нее не мог!

И еще та девушка… Совершенно точно, это его бывшая подружка. Стоило только увидеть, как она его искала, как утешающе поглаживала по руке. Одно лишь неясно — бывшая ли? Как‑то очень собственнически она смотрела на Оливера, как будто издали заявляла: мое!

Хедли без сил прислонилась к ярко‑красной телефонной будке. Какой дурой она себя выставила! Прибежала, отыскала его в саду. Хедли старалась не думать о том, как они сейчас ее обсуждают, но перед глазами все равно всплывали назойливые образы: вот девушка спрашивает о ней Оливера, а тот небрежно пожимает плечами. Так, мол, случайно познакомились в самолете.

Все утро она бережно хранила воспоминания о полете, словно щитом заслонялась ими от надвигающегося дня. А теперь все рухнуло. Даже тот последний поцелуй уже не может служить утешением. Скорее всего, они больше никогда не встретятся, а расстались так, что хотелось упасть и сжаться в комок прямо тут, на углу улицы.

В руке зазвонил телефон. На экране высветился папин номер.

— Ты где?! — крикнул он в трубку.

Хедли поглядела налево, потом направо.

— Почти пришла, — произнесла Хедли, весьма приблизительно себе представляя, куда именно она пришла.

— Где ты была?

По голосу Хедли поняла: папа негодует. В тысячный раз она пожалела, что нельзя просто взять и поехать домой. Нужно еще пережить вечер и танец у всех на глазах с разгневанным отцом. Затем напоследок поздравить счастливых новобрачных, запихнуть в себя кусок свадебного торта, а потом — семь часов обратного пути через Атлантику рядом с каким‑нибудь посторонним человеком, который не нарисует ей утенка на салфетке, не стащит для нее бутылочку виски и не станет целоваться с ней в закутке возле туалетов.

— Нужно было повидаться с другом, — ответила она.

В ответ — стон.

— А дальше что? Помчишься в Париж, встречаться еще с каким‑нибудь приятелем?

— Папа!

Вздох.

— Не самое лучшее время ты выбрала.

— Знаю.

— Я беспокоился, — признался папа.

Его голос зазвучал уже не так резко. Что же… До сих пор Хедли думала только об Оливере и совсем упустила из виду, что папа тоже может волноваться. Она ждала, что он рассердится, но чтобы беспокоиться о ней! Давно прошли те времена, когда папа играл роль заботливого родителя, а тут еще и собственная свадьба… Но теперь до Хедли наконец дошло, что папа не на шутку перепугался, и она немного смягчилась:

— Прости, я не подумала.

— Долго тебе еще добираться?

— Нет‑нет, совсем не долго.

Снова вздох.

— Ну хорошо…

— Только, пап…

— Что?

— Ты не мог бы мне напомнить, куда надо идти?

Через десять минут благодаря папиным подсказкам Хедли оказалась в вестибюле гостиницы «Кенсингтон Армз». Гостиница являла собой огромный особняк, неуместный для узких лондонских улиц, словно его перенесли из какого‑нибудь загородного поместья и ткнули наугад в первое попавшееся свободное место. Полы были отделаны черно‑белым мрамором — наподобие громадной шахматной доски. Роскошные люстры освещали изогнутую парадную лестницу с бронзовыми перилами. Если через вращающуюся дверь кто‑нибудь входил, в вестибюль долетал ветерок. Влажный воздух с улицы пах свежевыкошенной травой.

Заметив свое отражение в зеркале за стойкой регистрации, Хедли быстро опустила глаза. Как расстроятся дамы, увидев погубленными результаты своих трудов! Платье измято так, словно она весь день таскала его в сумочке, идеальная прическа рассыпалась: пряди волос спадают на лоб, а узел на затылке некрасиво обвис.