Робин Хейзелвуд - Студентка с обложки

Марко подходит, чтобы промокнуть меня салфеточкой — освещение для крупного плана лучше скрывает дефекты, но зато от него жарко, значит, больше хлопот визажисту. Мне дают два совета. Первый: между кадрами надувать щеки и гонять во рту воздух. Второй: вдыхать носом и выдыхать ртом.

Эти советы плюс три коротеньких слова Кипа действительно помогают. Из стерео гремит «Кьюэ», а я смотрю в объектив, передавая чувство сексуальности и доступности во всех смыслах, какие приходят мне в голову. Это несложно, потому что я чувствую только любовь, любовь, любовь. Кип меня любит! «Кьюэ» переходит в Дона Хенли, а того сменяет «Дюран-Дюран». Кип меня любит! Так мы доходим до моего последнего наряда — платья без рукавов, расшитого крошечными жемчужинками и стразами, и золотых клипсов с жемчугом в форме звезд.

— Нельзя ли сделать ей губы поярче? — вставляет Ди, когда я снова сажусь.

Кампания шепота уже прекратилась, и хотя Ди продолжает приставать к моему мужчине, мне уже все равно. Кип меня любит!

Марио смешивает на ладони несколько оттенков розового. Тут кто-то решил нас повеселить.

— У-у-ух ты! — визжит Ди, когда в студии раздаются первые такты хита Тоун Лока.

Кисточка Марио дотрагивается до моего рта.

— Так, теперь не шевелись, — говорит он.

«Wild thing…»[80]

Кип ритмично вращает бедрами. Ди в танце подходит к нему и садится верхом на его ногу. Ее юбка совсем задирается, а соски становятся по стойке смирно.

— Улыбнись, — говорит Марио, поправляя контур верхней губы.

«She loved to do the Wild Thing…»[81]

Ди наклоняется ниже и ниже.

«Wild thing…»

Кип поднимает Ди, охватив ладонью ее ягодицу.

— Кип, как тебе не стыдно! — с придыханием выговаривает Ди, прижимая его еще сильнее к себе. — Я, замужняя женщина…

И страшнее атомной войны.

— И ты женатый мужчина!

Что?

— Ой-ой-ой, — говорит Марио, и не потому, что помада оказалась у меня на подбородке.

— …с трехмесячным ребенком!

— ЧТО?!

Я это кричу. Ди, склонившаяся в очередной эротической позе, поворачивает голову ко мне. И Кип ее роняет.

— О-о-о!

— Кип, у тебя РЕБЕНОК?

— …Кип?

Я встаю, и с платья сыплются булавки. Скотч отклеивается. Стул съезжает влево и врезается в прожектор, прожектор начинает вибрировать.

Я делаю шаг вперед. Я умоляю его охрипшим голосом:

— Пожалуйста, скажи мне, что она шутит. Кип, пожалуйста! Ты ведь меня любишь. Ты сказал, что меня любишь!

Но Кип молчит. Ничего не говорит.

Платье сорвано еще до гримерки. Я бросаю его в угол, натягиваю джинсы, майку, кроссовки, запихиваю лифчик в рюкзак и ухожу прочь. Я пробежала уже два пролета, когда вверху заскрипела дверь. Кто-то сбегает по лестнице. Я хватаюсь за перила. Это Кип, наверное, он хочет сказать мне, что все это большое недоразумение, что он не женат и у него нет ребенка. Что он меня любит.

Это одна из ассистенток Ди.

— Простите, — говорит она. У нее мокрый лоб, грудь вздымается. Ладонь робко тянется через пропасть между нами. — Сережки! Нужно вернуть сережки.

Кейт вздыхает в трубку.

— Мне так жаль, Эмили! Я поняла, что ты не знаешь. И я так хотела тебе сказать еще тогда, но…

Из моих глаз текут слезы — это происходит уже несколько часов, с небольшими перерывами. Я сморкаюсь. Когда Кейт в первый раз перезвонила мне из «Ритца», она подумала, что я простудилась. Если бы!

— …Не было времени, знаю. Ничего страшного, — шмыгаю я носом.

Кейт не должна себя винить. Если бы она сказала мне перед пробой на обложку, я была бы в таком состоянии до съемок, а не после.

— Кип — нехороший человек, — говорит она.

— Кип — козел!

Факты, которые сообщает мне подруга, доказывают мою точку зрения. Кип Максвейн — легендарный «модельный кобель» (очевидно, я определила не все категории). Это хобби он не бросил, несмотря на то, что уже год женат на американской модели Кэрри и у них трехмесячный сын, которого назвали Ньютон (в честь фотографа Хельмута, а не сэра Исаака). Кэрри и маленький Ньют живут в Гемпшире, городке в часе езды от Лондона (если ехать не в час пик, как сказала Кейт). Неудобное дорожное сообщение ему очень даже удобно, потому что почти все вечера он проводит в студии, чтобы избежать «утомительной» поездки домой).

— Утомительной! Да, сказала бы я тебе, что его так утомляет, — горько говорю я.

— Старайся на этом не зацикливаться, — советует Кейт.

Как не зацикливаться? Минуту мы молчим, потому что струйки слез превращаются в потоки — я вспоминаю медвежью шкуру. Сколько других девушек на ней лежало? Кошмар.

— Я чувствую себя такой дурой!

— Ты не дура, — заверяет меня Кейт. — Послушай: я понимаю, что сейчас тебе очень плохо, но я надеюсь, что это не… повлияет на твое решение. Ты ведь останешься, правда?

— Не знаю.

— А заказ «Вот» в силе? — спрашивает она.

— Надо узнать.

— Так узнай.

Из «Вог» не отменили заказ, говорит мне Сигги по телефону, а уточнили время: в начале сентября. Тогда они, скорее всего, и будут снимать, потому что «сейчас все порядочные фотографы уезжают из города». Все непорядочные тоже. Сигги знала о Кипе, конечно. Теперь она убеждает меня остаться.

— Он чувствует себя омерзительно, уверяю тебя, — говорит она, — и это должно стоить ему восьми страниц.

Не меньше!

— Так почему ты все-таки решила вернуться? — спрашивает мама.

Мы на кухне в Балзаме — она попросила помочь ей «расправиться» с урожаем цуккини. Я беру нож и пожимаю плечами.

— Решила, что так будет лучше.

— Это как-то связано с парнем, который кричал: «Любимая»? — спрашивает мать.

Она ошибается по поводу конкретики, но общая идея? В тютельку! Впрочем, я совершенно не хочу вспоминать обо всем, что связано с мистером Максвином. Ни сейчас, ни когда-либо еще.

— Не то, чтобы, — отвечаю я.

Мама смотрит на толстый ломоть цуккини, который я срезала вместе с кожурой, и хоть на этот раз оставляет меня в покое.

А Кристина жаждет подробностей — и побольше, побольше. Она провела все лето в местной книжной лавке и истосковалась по новым впечатлениям. Мы лежим на набережной. Я перекатываюсь на спину и уже собираюсь ей все рассказать, но решила сначала закурить. Дома курить нельзя, и я уже просто изнываю.

— Ой, Эм, ты стала курить? — Кристина подается вперед, и ее глаза моментально становятся круглыми как трубы на срезе. — А кокаин? Ты его до сих пор нюхаешь? Да?

Боже правый, моя подруга — хуже чем трезвенница.

— Нет, завязала, — говорю я, и желание поделиться новостями как-то пропадает.

В конце концов я излагаю Кристине цензурированную версию событий «детям до шестнадцати», которая даже близко не стоит к правде. После этого я избегаю встреч с подругой.

Неделя цуккини-терапии (десять запеченных цуккини, четыре дюжины печений с цуккини и изюмом, три кастрюли цуккини, тушенных с чечевицей, и большой бачок «мешанки» из цуккини и тофу — все это навязано обитательницам приюта, одна из которых пробормотала себе под нос: «Быть зеленым нелегко»), и я возвращаюсь в университет, где живу с тремя замечательными подругами: Мохини, Пикси и Джордан, которых не рвет (по крайней мере, не чаще, чем обычных студенток) и которые не называют меня идиоткой.

Кстати, о Вивьен. Я уехала из Лондона так внезапно, что даже с ней не попрощалась. И с Рут тоже. Позже я узнаю, что от Рут на одной и той же неделе отказались и Стю, и «Дебют», и она исчезла. Что касается Вивьен, с ней я тоже никогда не встречусь, но позже — гораздо позже — увижу ее на обложке журнала «Таун энд кантри» в белом платье от Веры Вонг и с бриллиантовым кольцом в шесть каратов. Ее последний образ — невеста финансиста. Я успела попрощаться только с Эдвардом. За поспешным обедом он вручил мне подарок из универмага: две пары трусиков. «Я заметил, у тебя некоторые трусики чуть поизносились».

Как я уже сказала, я рада, что вернулась. Но, кроме подруг, я не желаю ни с кем видеться и ни с кем говорить. Байрон — не исключение. Он звонит, я не перезваниваю. Я знаю, что он собирается сказать, а мне как-то не хочется, чтобы на меня кричали, что я убежала от Сигги. Мне этого не вынести. Я еще не оправилась от Ужасного Шотландца.

Да, я все еще от него лечусь. Я подолгу валяюсь в постели, и слои фланели заглушают резкие вспышки гнева, сбивчивые откровения и — вот что больнее всего! — тихие слезы среди ночи. Наконец подруги силком вытаскивают меня из постели и заставляют учиться. Хотя поначалу и с неохотой, я начинаю учебу на втором курсе. Демонстрация по защите прав женщин, пострадавших от насилия? Я там. Организационный комитет проведения Дня экологии? Я в списке. Пикники, футбольные матчи и вечеринки на Хэллоуин? Скажите, во сколько! Мне уже лучше: я давно не была такой счастливой и спокойной.

Если не считать одного: денег. Мне нужны деньги.

В то лето, когда я работала моделью в Чикаго, я получила достаточно, чтобы покрыть учебу и счета по кредиткам, и даже немного отложила. Этот запас уже растворился: в Лондоне я заработала гораздо меньше, да и закончилось все раньше. Я обеспечила себе учебу на весь год, но и все на этом. Поэтому в начале ноября, когда зазвонил телефон, я навострила уши.

— Байрон хочет, чтобы ты пришла, — говорит мне Джастина. — Хочет тебе что-то показать.

— Да неужели? А что, он не может сам набрать номер?

Уши навострила, но злюсь по-прежнему. И это правильно, потому что Джастина не отвечает. Она вздыхает, потом спрашивает:

— Как насчет пятницы?

Я колеблюсь. Но, рисуя на бумажке кинжалы, я натыкаюсь на уголок счета по кредитной карточке, который выглядывает из-под кучи бумаг. Давно просроченный.

— Ладно, увидимся.

В назначенный день в «Шик» стоит дым от штукатурки и звон от разнообразного стучания, отбивания и соскребания. Включается что-то жужжащее, металлическое и опасное. В этот момент мимо скользящей походкой проходит Флер (восемнадцать лет, француженка, блондинка оттенка шампанского). Ее провожают взглядом три пары глаз над строительными масками. Кто-то сейчас отпилит себе руку.

— Привет, Флер!

— А, Амели! — Чмок-чмок. Флер щипает рукав парки, которую я повесила на руку. — На твоем месте я бы ее не снимала. Там жуткий холод, — говорит она и выразительно содрогается.

Если нет жировых тканей, холодно всегда. Но Флер права: сегодня самый холодный день сезона, утро, в которое Джордан достает свой нательный комбинезон, а все остальные с тоскою говорят о Калифорнии — короче, в такой день не очень-то хочется открывать окна, чтобы проветрить комнату.

Я захожу.

— Эй! Что тут у вас происходит?

Байрон сидит в черном шерстяном свитере, черных кожаных штанах, с головой, обвязанной оливковым кашемировым шарфом: тепло, хотя, возможно, мешает разговаривать по телефону.

— Стройка, — отрезает он.

Вижу. Холодно даже в куртке.

— Вижу, — отвечаю я. Рядом со столом заказов стоит пыльный хромированный стул. Я нетерпеливо барабаню по спинке. — И это ты хотел мне показать? Строительную площадку?

— Нет. — Байрон устало выдыхает и открывает ящик стола. — Вот это.

Последний номер британского «Джи-Кью». Открываю на заложенных страницах: две моих фотографии с Армином: черный бархат, красная помада, пышная прическа — сладкая девочка. Я улыбаюсь. Мне нравится.

— Что думаешь?

— Неплохо. Неплохо. Хорошие фотографии, видна фигура, — говорит Байрон.

— Какую ты повесишь? — Я вытягиваю шею. — Или уже повесил?

— Нет. У меня уже сорок девушек, Эмили. Сорок! — восклицает Байрон. — Стена трофеев теперь только для обложек. А то получалось слишком много фотографий. Я уже все руки изрезал о бумагу, пока их менял. Слишком много. — Байрон болтает пальцами в воздухе, хотя я точно знаю, фотографии обычно меняет Джон. — Кроме того, тебя тут не было.

— Была!

— Я имею в виду в агентстве.

Я пожимаю плечами.

Байрон крутится на стуле и скрещивает руки — жест, который идеально соответствует его раздраженному выражению лица.

— Эмили Вудс, ты еще считаешь себя моделью «Шик»?

— Думаю, да.

— Ты думаешь?! У меня сорок девушек, Эмили, со…

Я больше не могу сдерживаться.

— Да, я поняла, Байрон! Ты занят: слишком занят для меня, поэтому ты отправил меня в Лондон, а потом вообще забыл!

— Это неправда! Мы говорили по…

— Один раз! А сколько раз я тебе звонила!

Я стучу по спинке стула. Поднимается облако пыли. Байрон откатывается на колесиках в сторону.