Мари Фишер - Судьба Лилиан Хорн

Курт Кайзер молчал.

– Но обвиняемая отказывалась, – настаивал прокурор.

– Да, – из уст Курта Кайзера это прозвучало так тихо, что присутствующие в зале скорее угадали, чем услышали его ответ.

– Обвиняемая сама призналась нам перед тем, что с другими мужчинами не вела себя столь целомудренно. А ведь вы не какой-нибудь там урод. Могли бы вы представить себе, что обвиняемая отказывала вам, поскольку преследовала конечную цель – женитьбу?

Курт Кайзер провел ладонью по лицу.

– Это возможно.

Как ни старался адвокат ван Борг, ему так и не удалось поколебать это изобличающее показание свидетеля, из которого четко вытекал явный мотив преступления.

Ведь Курт Кайзер поклялся суду говорить только правду.

Пока вызывали следующего свидетеля, защитник что-то внушал Лилиан Хорн.

Михаэль Штурм догадывался, о чем шла речь. Адвокат упрекал свою подзащитную, что та отрицала визиты директора Кайзера к ней домой. Лицо Лилиан Хорн осталось неподвижным словно маска, она только пожала красивыми плечами.

Эта ложь с ее стороны выглядела довольно глупо, находил Михаэль Штурм, надо было приготовиться к тому, что Курт Кайзер, допрашиваемый под присягой, выложит все. А вдруг она, в самом деле, не такая холодная особа, действовавшая только по расчету, как считали ее все окружающие?

И вдруг впервые в нем шевельнулись сомнения относительно ее виновности. Он уговаривал себя, что пока еще все свидетельствует об устранении соперницы, даже если убийство и не обязательно совершено из корыстных побуждений. Может, она вообще глупее, чем он думал, хотя мало похоже на нее. Но отчего у него такое ощущение, что ее судьба непосредственно затрагивает и его?

Один за другим на место для свидетельских показаний поднимались господин Керст, Рут Фибиг, кельнер из «Таверны», гардеробщица, и все подтверждали одно и то же – в ту пятницу, тринадцатого июня, Лилиан Хорн покидала ресторан примерно на полчаса. Ее возвращения, напротив, никто не заметил, пока она не вышла из дамского туалета, где, как она сама показала, она основательно освежилась.

Вызвали Хуберта Тоглера. Он появился с мрачным лицом и явно избегал смотреть в сторону обвиняемой. С заметным нежеланием он подтвердил показания других свидетелей и утвердительно ответил на вопрос, звонила ли ему Лилиан Хорн в субботу утром около одиннадцати часов и просила ли сказать, что накануне вечером отсутствовала самое большее десять минут.

Председатель поблагодарил, и Хуберт Тоглер уже собрался покинуть зал.

– Минуточку, – остановил его ван Борг, – еще один вопрос. Какое впечатление произвела на вас обвиняемая, когда возвратилась после своего отсутствия?

– Она хорошо выглядела, была собранной и свежей.

– Да, это нам известно. Я хочу знать другое: она была возбуждена? нервничала? казалась внутренне травмированной? опустошенной?

– Нет.

– Следовательно, она не производила впечатления особы только что совершившей тяжкое преступление?

– Определенно нет. – Голос Тоглера вдруг прозвучал уверенно и громко. – Я вообще рад, что вы меня об этом спрашиваете – я полностью исключаю вероятность того, что Лилиан Хорн – убийца!

На несколько секунд с лица обвиняемой сошло напряжение. Но прокурор вновь не дал закрепиться этой маленькой победе.

– Уважаемый свидетель, – сказал он, – вы сейчас подтвердили защитнику, что обвиняемая не производила впечатления человека, только что совершившего преступление?

Хуберт Тоглер рывком повернулся к нему.

– Да, я так сказал и буду на этом настаивать.

– Очень хорошо. – Прокурор уперся кончиками своих костлявых пальцев друг в друга. – А вам когда-нибудь приходилось наблюдать, как ведет себя человек, только что совершивший убийство?

– Нет, – вынужден был признать Тоглер.

– Ну, вот видите. Как же вы можете вот так, за здорово живешь, настаивать на своем утверждении?

– Но, господин прокурор, такое невозможно скрыть!

– Вы так думаете! А я вам скажу: очень даже возможно. Я мог бы привести вам сотни случаев, когда преступники вели себя после совершения преступления абсолютно спокойно, даже раскрепощенно – шли в кино или на танцы, ложились спать или съедали гигантскую порцию жареной свиной ноги с кислой капустой. Вы, уважаемый свидетель, соприкасались до сих пор с преступлением только в кино, на телевизионном экране или в детективных романах. Я отрицаю правоспособность вашего ответа на столь сложный вопрос.

Хуберт Тоглер сделал движение, как бы собираясь возразить, но потом передумал и промолчал.

Председатель обратился к Лилиан Хорн.

– Вы слышали, что сказал свидетель. Вы признаете, что звонили ему, пытаясь повлиять на его показания?

Лилиан Хорн выпрямилась, и казалось, что кожа на ее скулах натянулась еще больше.

– В этом я призналась еще во время следствия.

– Тем не менее, у меня есть основания спросить вас об этом еще раз: почему вы это сделали?

– Я совершила глупость, – сказала Лилиан Хорн, полностью владея собой, – я давно уже это поняла. Но тогда я была в панике. После того как ко мне заявилась уголовная полиция, я почувствовала, что мое случайное отсутствие во время вечеринки может обернуться для меня опасностью.

– Несмотря на то, что вы были невиновны?

– А какая тут связь? – резко и запальчиво ответила ему Лилиан Хорн. – Невиновность ведь не спасает. Если бы было по-другому, я бы не стояла сейчас здесь в роли обвиняемой, хотя я невиновна!

Допрос продолжался до самого вечера, так и не принеся сенсации.

Вокруг гудели голоса, и Ева что-то оживленно говорила ему, а Михаэль Штурм покидал зал суда молча и с каким-то беспокойством в душе. В нем боролись противоречивые чувства, одновременно он осуждал то чудовищное преступление, которое вменялось в вину подсудимой, но и сочувствовал молодой женщине и жалел ее, наблюдая как ее загоняют в угол и у нее не остается шансов уйти от наказания. У него на процессе складывалось впечатление, которое особо беспокоило его, что присутствующие в зале буквально наслаждались зрелищем травли Лилиан Хорн.

– Забавно, – сказала Ева, когда они уже были на улице, – эта Лилиан Хорн – жуткая особа и, тем не менее, ее так и хочется пожалеть.

Он настолько был поглощен своими собственными мыслями, что до него не сразу дошли ее слова.

– Что ты говоришь? – переспросил он.

– Что мне ее почти жалко! – повторила Ева, чуть ли не выкрикивая слова.

От ее слов у него потеплело на душе, и комок в его груди растаял. Не обращая внимания на то, что они находятся в толпе, он схватил свою невесту в объятия и звонко поцеловал ее.

– Что с тобой? – спросила она довольная, но сбитая с толку.

– Ничего особенного, – ответил он, – до меня вдруг дошло, как я люблю тебя.

И они, взявшись под руку, пошли прочь.

Михаэль Штурм колебался – идти завтра в суд или нет. Но потом все-таки решил пойти, выдумав благовидный предлог, что не может пропустить выступление профессора Фабера.

Второй день процесса начался с той же борьбы за места, что и накануне, только сегодня она велась еще более ожесточенно, поскольку желающие попасть в зал точно знали, что попадут туда не все.

Лилиан Хорн появилась в том же белом шелковом костюме, по-видимому, заново выглаженном, поскольку вид у нее был сегодня такой же безупречный и уверенный, как и вчера. Только легкие тени под глазами, которые не смог скрыть никакой умелый макияж, выдавали, что она провела бессонную ночь. Однако перед камерами репортеров она стояла с высоко поднятой головой и все той же насмешливо-презрительной улыбкой.

Через несколько минут после начала заседания суда вызвали профессора Фабера – первого и единственного в этот день – в качестве судебно-медицинского эксперта.

Михаэль Штурм еще успел подумать, что для шефа отлично все устроилось – этот вызов в суд не займет больше часа его драгоценного времени. Однако Михаэль вынужден был признать, что профессор хорошо смотрелся в зале суда и что сам он, вероятно, не сумел бы произвести столь солидное впечатление, подтверждающее правильность его слов.

Профессор Фабер появился в элегантном сером костюме из добротного сукна, с небрежно перекинутым через руку пальто. Его благородная седина, высокий лоб и тонкие чувствительные руки придавали ему благообразный вид, а хорошо поставленный голос звучал так вежливо и спокойно, словно он беседовал у себя в Институте с одним из своих ассистентов, а не выступал в суде присяжных. Он положил пальто на стол, освобождая руки, и открыл папку. Прежде чем зачитать заключение, он сослался на клятву, которую давал, вступая на стезю судебно-медицинского эксперта.

– Высокий суд, – начал он, даже не взглянув на свои записи, которые на всякий случай держал в руке, – изложенное здесь мною заключение основывается: на осмотре места преступления, на результатах вскрытия и на результатах лабораторных исследований. На основании всех данных насильственная смерть Ирены Кайзер наступила, вне всякого сомнения, между девятью и десятью часами вечера, что точно установлено по степени трупного окоченения и образованию трупных пятен на момент первого осмотра на месте преступления, а затем подтверждено при вскрытии констатацией фазы пищеварения, которое прекращается в момент наступления смерти.

– Самоубийство исключается? – спросил Председатель.

– Абсолютно, – заявил профессор уверенно, – отсутствуют соответствующие пробные порезы кожного покрова, характерные для суицида. Преступление совершено нанесением глубокой резаной раны на правой половине шеи с повреждением наружной сонной артерии и гортани. Если хотите взглянуть… – Он вытащил несколько снимков с крупным планом смертельной раны из своей папки и подал их судье.

Председатель внимательно разглядел их и передал двум другим судьям, а те, в свою очередь, присяжным заседателям.

– Кроме того, – продолжил профессор Фабер и продемонстрировал с легкостью фокусника, вытаскивающего из цилиндра живого кролика, еще несколько снимков, – на кашемировой шали, которой была прикрыта шея убитой, виден зигзагообразный разрез ткани, пришедшийся частично на складки, что также полностью опровергает суицид – самоубийцы никогда не режут себя по одежде.

– Существует такое правило? – поинтересовался адвокат ван Борг.

– Да, – ответил профессор Фабер, – если бы речь шла о самоубийце, то она сначала бы сняла шаль.

– Очень интересно. Но ведь мы знаем, что нет правил без исключений.

– Судебной медицине до сих пор такие исключения не известны.

Защитник продолжал упорствовать.

– А что если именно на этот раз мы имеем дело с пресловутым исключением?

– Вы забываете, что у нас есть два достоверных признака, опровергающих версию самоубийства, – терпеливо возразил профессор Фабер, словно разговаривал с непонятливым учеником, – а, кроме того, еще и третий фактор делает невозможным подобную гипотезу: мертвая страдала, как показало вскрытие, прогрессирующим рассеянным склерозом. Она с трудом могла писать карандашом, снимать телефонную трубку, держать в руках чашку, а, следовательно, никак не могла сделать такой сильный и глубокий разрез кожи, подкожной клетчатки, мышц и хрящей гортани.

Он подал Председателю вторую стопку снимков.

– Эти фото, демонстрирующие разрезанную кашемировую шаль, были сделаны, естественно, самыми первыми.

Доктор ван Борг, хорошо знавший, сколько зависело от того, удастся ли ему посеять сомнение в слова врача-эксперта, задал следующий вопрос:

– Вы сами осматривали труп?

Профессор Фабер снисходительно улыбнулся.

– Да. Я лично проводил вскрытие.

– Тогда прошу прощения.

– Не стоит, господин адвокат, – великодушно отозвался профессор. – Ведь вы боретесь за свободу своей подзащитной. Ваш долг не упустить ни малейшей оплошности следствия.

Он опять обратился к судьям и присяжным заседателям.

– Разрез был произведен с помощью лезвия, найденного в крови на груди убитой. И орудие смерти также зафиксировано на снимках, которые, к сожалению, не проясняют дела, так как лезвие было залито кровью и отпечатков пальцев на нем нет. Тем не менее, господа присяжные заседатели, оно тоже указывает на одно важное обстоятельство в ходе расследования этого убийства. Невозможно с силой осуществить лезвием такой глубокий разрез, не поранив собственные пальцы. Именно из этих соображений уголовная полиция направляла к нам на осмотр в Институт судебной медицины предполагаемую преступницу – сегодняшнюю обвиняемую.

Он достал из своей папки еще несколько фотографий.

– В случае если так оно и было, на большом и указательном пальцах подозреваемой могли быть установлены свежие порезы острым предметом длиной примерно в полтора сантиметра.

– Вы лично проводили экспертизу? – спросил защитник.