– Очень сожалею. Но я не могу фальсифицировать правду.

– Речь идет о моем дальнейшем существовании, – воскликнула она и теперь заплакала по-настоящему, – моем и моих детей, и еще детей мужа от первого брака! Я сама опять могу хоть завтра пойти работать манекенщицей, но что будет с детьми?

– У вас, однако, есть еще фирма, – напомнил он ей.

– Ну да, фирма, да! – Она всхлипнула. – Вы все еще не поняли, почему мой муж покончил с собой? Фирма на пороге банкротства. Зима была плохой, магазины не продали наших моделей и не хотят теперь платить нам за них. Некоторым из них нечем. У нас даже нет достаточно денег, чтобы погасить кредиты в банках, а вы говорите – фирма!

– Мне очень жаль, фрау Миттерер, – сказал он и взял ее мягко за локоть, – все это, конечно, ужасно для вас, но нет никакого смысла рассказывать об этом мне.

– Но вы должны мне помочь!

Прежде чем он успел ей помешать, она упала перед ним на колени, обхватив его ноги.

– Что вам пришло в голову! – запротестовал он. – Это же бессмысленно… встаньте!

– Страхование жизни, – всхлипывала она, – вот все, что нам осталось, но он оформил его только в этом году, и если это самоубийство, мы не получим ни пфеннига!

Штурму с трудом удалось поднять на ноги молодую женщину, обливающуюся слезами и переставшую наконец ломать перед ним комедию. Он терпеливо уговаривал ее, пытаясь призвать к разуму, но ничего не помогало. Она была вне себя, и на ее бледных щеках выступили от волнения пятна.

– Мы можем поделить сумму, полученную по страховке, – предложила она ему, – да, так и сделаем, сто тысяч нам, а сто тысяч вам! Вы должны пойти на это, должны! Какой смысл дарить страховой компании такие деньги?

– О подарке, – сказал он довольно решительно, – речь не идет. Ваш муж покончил с жизнью, и поэтому сумма по страхованию ему не полагается. Вы нарушаете закон и пытаетесь подкупить меня. Идите, немедленно уходите, тогда я еще, пожалуй, подумаю и воздержусь от того, чтобы заявить на вас в полицию.

Молодая вдова энергично вскинула голову, так что ее маленькая черная шляпка съехала с каштаново-рыжих волос.

– Наверное, вам кажется, что вы честны и неподкупны, да? – выкрикнула она, и ее голос сорвался на визг. – Но на самом деле вы нечто иное, как ханжа и самовлюбленный обыватель! У вас нет ни сердца, ни жалости, ни сострадания к несчастью других! Меня и детей вы обрекаете на беду… только ради ваших так называемых высоких понятий долга и чести!

– Вон! – заорал он и попробовал придать своему доброму лицу свирепое выражение. – И быстро… вон отсюда!

Он с силой подтолкнул ее к двери. При этом он вовсе не был зол на нее. Он отлично понимал ее отчаяние. И ненавидел себя самого, потому что не мог ей помочь, переживая сейчас один из тех моментов, когда ненавидел свою профессию.

23

Михаэль Штурм стоял и тупо смотрел на легкие нити весеннего дождя за окном. Он все еще никак не мог собраться с духом, чтобы сесть и написать заключение о смерти Оскара Миттерера. Он неохотно повернулся к столу, когда зазвонил телефон.

Он почти не сомневался, что это инспектор Крамер, хотевший знать результаты лабораторного анализа, и ему пришлось преодолеть себя, чтобы снять трубку и ответить. К его удивлению, на другом конце провода был директор тюрьмы Пюц – врач по профессии.

– Дорогой коллега, – сказал он, – мне опять срочно нужна ваша консультация. Речь идет о некой Лилиан Хорн.

Штурм уже много месяцев не слышал этого имени и сам не произносил его вслух, что вовсе не означало, будто он забыл эту женщину. Сейчас воспоминание о ней оживало в нем с каждой секундой все сильнее и сильнее, словно ее дело слушалось только вчера.

– Она что-нибудь сделала с собой? – быстро спросил он.

– Она? Да что вы! Это такая особа, которую ничто не сломит. Она и в аду выживет.

– Может, она плохо ведет себя?

– Нет, так нельзя сказать. Она приспособилась. Не ноет, не хнычет и пользуется благодаря этому особым уважением у надзирательниц, да и у заключенных тоже. Кроме того, у нее острый язычок. А тут такое уважают.

– Тогда что же с ней? – спросил Штурм, ничего не понимая.

– Она жалуется на боли в животе и, похоже, ее действительно прихватило. Я поставил диагноз аппендицит и отправил ее в изолятор.

– Ну, и?

– Если симптомы подтвердятся, аппендикс надо удалить. Лично я уверен, что она не симулирует. Но она опасная особа, судя по процессу – патологическая врунья. Поэтому мне было бы спокойнее, если бы вы ее посмотрели, дорогой коллега. Сами знаете, всегда какое хлопотное дело переводить в окружную больницу заключенную с пожизненным тюремным сроком, всякие там меры предосторожности и так далее… Ну, вы сами понимаете.

– Конечно, доктор Пюц, само собой разумеется, я приеду. Когда вам будет удобно?

– Лучше всего прямо сейчас. Если дело серьезное, я не хотел бы терять понапрасну времени.

– Хорошо. Немедленно направляюсь к вам.

Когда Михаэль Штурм надевал плащ, в комнату вошел Джо Кулике.

– Ну, избавился от вдовы-красотки? – спросил он, криво ухмыляясь.

– С грехом пополам.

– Могу себе представить. Крепкий орешек.

Михаэль Штурм взглянул на него.

– Поэтому ты и оставил меня с ней одного?

– Только не становись смешным! Я хотел дать тебе шанс! Ты же прирожденный вдовий утешитель!

– Ха, ха, ха, как смешно. Сейчас прямо запрыгаю от смеха. – Михаэль Штурм направился к двери.

– Ты куда? Еще двенадцати нет!

– В тюрьму. Звонил доктор Пюц. Лилиан Хорн заболела.

– Слушай, я с тобой! – Кулике уже рванул свой плащ с крючка.

Но теперь ухмыльнулся Михаэль Штурм.

– Ишь, какой прыткий! Там такие, как ты, не нужны, мой друг. И, кроме того, кто-то должен охранять нашу цитадель. Вот ты и займешься этим!

– Ах, так! Какая подлость! – проворчал тот недовольно, – все, что сладенькое, так сразу тебе. Расскажешь мне хотя бы потом, как там. Неужели она и в тюрьме все так же хороша?

Но Михаэль Штурм не слышал его – он уже был за дверью.

Михаэля Штурма никак нельзя было упрекнуть в сентиментальности. Тем не менее, посещение старой каторжной тюрьмы каждый раз повергало его в душевное смятение.

Мрачный комплекс зданий, считавшийся в конце прошлого века образцом современной архитектуры, находился примерно в пятнадцати километрах за городской чертой. С угрожающим видом, подобно средневековой темнице, возвышалась тюрьма над равнинной местностью, приветливо радующей глаз весенней зеленью. Крестьяне, выращивающие здесь для близлежащего промышленного города овощи, жили в постоянном страхе, что заключенные совершат побег, нападут на их дома и грубо завладеют их имуществом. С другой стороны, близость тюрьмы сулила им весомые преимущества, поскольку благодаря заключенным, отличавшимся хорошим поведением, что скашивало им срок заключения и приближало долгожданную свободу, крестьяне постоянно имели рабов, которых присылали им для сельскохозяйственных работ.

Великим благом было и для заключенных иметь возможность поработать на воле. В стенах тюрьмы, кроме пошивочной мастерской, прачечной, кухни с пекарней, сапожной мастерской и машинного зала, можно было еще только получить монотонную и плохо оплачиваемую работу надомника в камере, от которой не требовалось ничего, кроме ловкости пальцев.

Возможности получить профессию или повысить квалификацию не было никакой. Тюрьма за этот недостаток не раз подвергалась нападкам со стороны прессы, и вопрос даже дебатировался в городском муниципалитете, но в конечном итоге все оставалось по-старому, поскольку подлинная реорганизация требовала значительных средств, которые постоянно уходили на что-нибудь другое, правда, в первую очередь проблема упиралась в отсутствие необходимых кадров.

Все эти мысли пронеслись в голове молодого врача, пока он проходил бесконечные проверки, направляясь по гулким длинным коридорам в хорошо знакомый ему изолятор на третьем этаже. Сильный запах лизола, мастики и простого мыла ударил ему в нос.

Доктор Пюц, пожилой человек с серым, изрезанным морщинами лицом и очках в золотой оправе – единственном сияющем предмете во всем его облике, – сердечно приветствовал его.

– Это очень любезно, что вы приехали так скоро, дорогой коллега, – сказал он и протянул ему руку с пожелтевшими от йода и никотина пальцами.

Необъяснимым образом он производил впечатление неряшливого человека, хотя в честь приезда Штурма облачился в безупречно чистый халат. Михаэля это ничуть не раздражало. Жизнь среди отвергнутых обществом преступников мало вдохновляла на то, чтобы уделять особое внимание своему внешнему виду.

Доктор Пюц протянул ему пачку слабеньких сигарет, и когда молодой врач отказался, сам закурил одну из них.

– Это уже двадцатая за сегодняшний день, – сказал он неодобрительно, – я знаю, что курю слишком много, а что поделаешь? Надо же человеку хоть что-то приятное иметь в жизни.

– Если бы я был вашим врачом, – возразил ему на это Михаэль Штурм с улыбкой, – то прописал бы вам молодую симпатичную спутницу жизни. Было бы куда приятнее для вас и гораздо полезнее для здоровья.

– Покажите мне такую девушку или хотя бы хорошо сохранившуюся даму, которая согласится взять на себя такую обузу, как я… Нет, нет, дорогой коллега, не шутите так со мной… Дальше бесконечных сигарет днем и парочки рюмок шнапса да кружек пива вечерком мои подвиги давно уже не идут.

Доктор Пюц кинул обгоревшую спичку в пепельницу.

– Вы позволите, я сразу провожу вас к пациентке?

– Да, было бы лучше всего.

Лилиан Хорн лежала в длинной палате с множеством кроватей, но на данный момент она была здесь единственной пациенткой.

Михаэль Штурм не сразу узнал ее – так сильно она изменилась. Осветленные волосы остались в прошлом, они приобрели естественный каштановый цвет и были коротко подстрижены. Лицо было болезненно бледным. В уголках прекрасных глаз появились морщинки, а опущенные уголки губ выдавали затаенную горечь.

Тем не менее, она показалась ему еще красивее, чем прежде, – может, оттого, что без макияжа лицо ее приобрело мягкость и выглядело юным и беззащитным. Здесь, в тюрьме, на ней была обычная застиранная больничная рубашка, глухо застегнутая до самого ворота.

– Привет, красавчик, – встретила она его, – не глядите таким букой! Разве вы не рады снова увидеть меня?

– Замолчите! – приказал ей Пюц. – Ваша дерзость доставит вам еще немало неприятностей!

Губы ее растянулись в искаженной болью гримасе.

– Что же мне еще грозит?

Михаэль Штурм заметил, что на лбу у нее выступили маленькие капельки пота, пульс был заметно учащен. Он откинул одеяло. Она лежала с поджатыми к животу ногами – в характерной для аппендицита позе.

Он задрал ей ночную рубашку, убрал пузырь со льдом и пощупал живот. Она подавила крик.

– Вам больно? – спросил он.

– А вы как думали?!

Живот был напряженный.

– Теперь вы, вероятно, очень горды собой, доктор? – спросила она. – Тем, что засадили меня за решетку?

– Я не намерен обсуждать с вами ваше дело, – ответил он, стараясь говорить жестко, но, не сумев, однако, справиться с дрожью в голосе, – я, в конце концов, пришел сюда, чтобы обследовать вас.

– Значит, вы даже не хотите выслушать меня?

У нее, судя по всему, были сильные боли, и он удивлялся, что она вообще еще способна разговаривать с ним, владея собой.

– Нет, – сказал он.

Директор тюрьмы Пюц хотел вмешаться, но Лилиан Хорн бросила на него такой умоляющий взгляд, что он отвернулся, отказавшись от всякой попытки призвать ее к смирению.

– Даже если я признаюсь вам, что действительно это сделала? – спросила она, и ее глаза превратились в узкие щелки.

– Я это и так знаю, – ответил он твердо.

– Да ничего вы не знаете! – яростно накинулась она на него, и ее тело выгнулось от страшного приступа боли, как натянутая пружина. – Вовсе ничего! Почему вы не хотите, в конце концов, поверить мне? Я не убивала Ирену Кайзер. Я даже не входила в ту ночь в ее дом!

– Пожалуйста, прекратите говорить об этом, – потребовал он, против своей воли пораженный ее словами. – Вы только мучаете себя.

– Но я должна вам это сказать, должна! Почему вы так жестоки ко мне? Я ведь ничего вам не сделала! Почему вы не хотите просто поверить мне?

– Суд вынес приговор…

Она прервала его:

– Нет, не суд. А вы! Ваше заключение стоило мне свободы! – Она схватила его за руку. – Пожалуйста, не уходите, выслушайте меня! Я ни в чем не упрекаю вас, я знаю, вы сделали это не со зла. Но ваше заключение ошибочно!

– Это невозможно.

– Но это так! Правда! Я ведь знаю, где была в ту ночь. Признаю, я слегка выпила, но не настолько я была пьяна, чтобы совершить убийство и потом, ну, абсолютно ничего об этом не помнить!