Она стала очень вспыльчивой и плаксивой, а он все чаще испытывал раздражение и усталость от того, что находится в постоянном напряжении. Капризный и требовательный голос жены, воцарившийся в доме, преследовал и мешал жить. Иногда в нем просыпался страх забыть все хорошее, что у них было. Жизнь взяла и в один миг, как песочные часы, перевернулась, и время тоненькой ровной струйкой потекло вниз. Хотелось все подряд бить и крушить.

Иногда он начинал думать о том, что еще успеет начать все сначала. Он еще молод — и будут в его жизни и новая любовь, и, может быть, даже дети. Еще будет он счастлив, как был когда-то, когда ходил шальной по лаборатории, и блаженная улыбка, точно солнечный зайчик, блуждала на его лице. И тогда ему хотелось, чтобы все закончилось скорее — и он снова стал свободен и юн. Он отпускал ее в плавание без него и знал, что привыкнет к ее отсутствию, как смирился с уходом сына.

Через минуту ему становилось стыдно за свои мысли, которые, как большие рыжие муравьи, текли неторопливым караваном, таща нелегкую ношу, пока один из муравьев не впивался своими челюстями в мягкую податливую кожу крупного зверя — и тогда на острый запах его кислоты десятки маленьких агрессоров спешили товарищу на подмогу.

В минуты ее депрессии он старался приласкать, погладить ее, чувствуя, что жена тянется к его теплу, будто цветок на окне к стеклу, через которое льется солнце, тянется, изгибая стебель и поворачивая листья, с грустью сознавая, что жена теряет весь свой мир: свой дом, свою работу, свои взаимоотношения, свое тело и свой ум, — она теряет все. Все потери, какие только можно испытать в жизни, сливаются в одну ошеломляющую потерю, когда мы покидаем мир. Он корил себя за эгоизм и черствость: «Так как же ей не чувствовать печаль, страх перед неизбежным, а иногда — гнев и ревность к остающимся здесь?» Он бережно касался ее рук, заглядывал в бездонную пропасть глаз, пытаясь увидеть там отблеск горной воды, а не острые камни. Обнимал ее и тихо дышал в одном с ней ритме, прижимая ее висок к своей щеке и вдыхая слабый запах ландышей и жасмина, с грустью думая о том, как бы ему хотелось продлить эту минутную идиллию и задержать это мгновение. Дрожь ее плеч впитывалась в его пальцы, бежала по телу, проникала в сердце, сбивая и путая его размеренный и упорядоченный ритм.

100

Рыба была еще живая. Она смотрела влажной пуговицей покрасневшего глаза и медленно, словно в полусне, шевелила жабрами. Жабры распахивались, словно глубокие раны, обнажая кровавое мясо, и снова чуть прикрывались, не до конца, точно раны чуть-чуть начинали стягиваться и зарастать. Когда она попыталась отрезать рыбе голову, та дернулась так сильно, что выскользнула из рук. Нож был старый, ржавый и тупой. Она сделала надрез на том месте, где должна бы быть шея у другого животного, — и снова ощутила движение под своей рукой, рыбина опять вывернулась. Пошла точить нож, не пилить же бедную… Когда голова была уже отрезана, она с каким-то внезапно охватившим ее ужасом ощутила, что рыба продолжает вырываться из ее рук. Увидела, как обезглавленная ею рыбина, агонизируя, дернула серым скользким хвостом. Вытащила из нее огромный воздушный пузырь, белый, как паруса, нисколечко не запачканный кровью. Стала тщательно под струей воды промывать сначала рыбью тушку, затем осторожно ополоснула икру, стараясь не повредить нежный тоненький мешочек, служащий хранилищем икринок. И вдруг поняла, что есть уху из этой рыбины не сможет.

Села на диван и долго так сидела, обессиленная, словно после тяжелой работы. «Пусть Глеб готовит и ест свой улов сам!» За окном потягивался хмурый воскресный день, небритый, опухший, щетинистый, не желающий просыпаться.

Зазвонил телефон. Она нехотя поднялась и прошла в прихожую к надрывающемуся зуммеру.

— Привет! Узнала?

Вика обмерла, как в том сказочном царстве, где стояла завороженная рассыпанными среди травы огнями, чувствуя, как птенец в ее сердце радостно пробил нежную скорлупку и зачирикал, прося корма и разевая огромный рот. Потом сердце поднялось высоко, как на воздушном змее, куда-то под самое горло, — и упало, разбившись на тысячу коротких, быстрых толчков, от которых пересохло во рту. А затем застучало, как печатная машинка, когда пальцы не поспевают за полетом мыслей. Вика облизала губы. От его голоса засветилась примятая трава того давнего городского парка с запутавшимися в ней светлячками, свет от которых она осторожно носила под сердцем, точно дитя.

— Ты откуда?

— Да вот у меня закончился контракт с японцами — и мы теперь с семьей уезжаем в Норвегию… Контракт не продлили, но я неплохо заработал там. Я ненадолго. Теперь буду работать в университете в Бергене. Захотелось тебя увидеть. Я тебе привез маленький подарок из Страны восходящего солнца. У тебя, надеюсь, все хорошо?

Она хотела ответить, что «нет», рассказать ему про сына, маму, про свою болезнь и парализующий ее волю страх, но потом решила, что ему это не нужно совсем. Разговор с попутчиком по вагону, который скоро выйдет и затеряется в толпе. Все у них разное… И города, и страны, и семьи, и судьбы, и звери, грызущие душу изнутри. Поделиться всем этим ей необходимо, это переполняет ее, как накопившаяся в баке дождевая вода, стекающая по ржавым стенкам на сырую, размокшую землю. На поверхности воды накопился слой почерневших, давно опавших с деревьев листьев. Каждый год листья слетают в бак вновь. Их уже так много, что кажется, что в баке земля, усыпанная листвой, из-под которой сочится родник. Все зарастает то ли мягким мхом, то ли обволакивающей тиной… Нет, она не будет ему ничего сейчас рассказывать. Она поделится всем при встрече. Поднять гниющие листья на лопату, обнажив замутненную воду, — и бросить под розовый куст. Страсть погасла, как пена от проезжающей моторки, разбившись о речной песок и осев на нем серой пленкой, похожей на плесень.

— Не совсем. Давай я все при встрече расскажу.

— Тогда завтра встретимся. Сможешь? У ресторана «Ночное небо».

Почему любовь, шальная, незваная, мелькнувшая, как звезда, падающая в ночи призрачным видением и не оставляющая в небе даже дымка, отбрасывает на сердце след, заставляющий его сжиматься в тоске по несбывшемуся, а любовь — та, что под боком и греет, точно старый вытянувшийся свитер домашней вязки, рукава которого давно протерлись на локтях, — становится обыденной и тускнеет, как старые серебряные ложечки, когда-то подаренные на свадьбу? Она не забыла тот свет, когда светлячки освещали ей путь, точно маленькие светодиодики, путаясь в траве под ногами. Почему она помнит тот волшебный свет светлячков, вспыхнувших в душной июльской ночи, осветивший ее серую жизнь, как холодные искорки автогена, глядеть на которые можно только сквозь защитные очки?

Снова почувствовала себя кустом шиповника, выпустившим по глубокой осени бутоны… Вот один уже, кажется, раскрывается, обнажая розовое нежное небо. Лепестки дрожат от ветра и капель дождя, будто губы от прорвавшегося наружу плача.

101

К ресторану она подходила с замирающим сердцем, будто девочка на первое свидание. Сердце стучало в горле, в висках, в кончиках пальцев. Она-то думала, что все заросло травой, через которую надо пробираться, обдирая ноги о запутавшиеся в ней верблюжьи колючки и репейники. Сергея увидела издалека. В руках он держал букет из белых полураскрывшихся роз на длинных черенках. Нерешительно подошла, думая о том, что время точит и разрушает не только камень. Рвутся веревочки между людьми, которыми они обвязывали себя, как альпинисты, идя в одной связке… Барханы морщин оставляет на лице поднявшийся пустынный ветер самум.

Сергей осторожно, будто хрупкое стекло, взял ее руку в свою широкую ладонь, подержал, точно взвешивая, и церемонно поцеловал. Вика улыбнулось ему почти одними глазами, лишь чуть дрогнули и изогнулись в полуулыбке губы, словно стеснялась образовавшихся морщин. Потом обнял бережно за плечи, заглядывая сверху вниз в почерневшие глаза, пугаясь их бездонности, которую прикрывала бензиновой пленкой неприкрытая печаль. Провел рукою по ссутулившейся спине, сквозь шелковую материю ощущая бугорки лопаток и клавиши позвонков, на которых он когда-то любил играть, как на кларнете. Вика уловила запах дорогого мужского парфюма и подумала, что радость ожидания встречи испарилась, как вода от грибного дождя на знойном ветру. Она стояла рядом с совсем чужим человеком и не знала, как себя вести с ним. Ей совершенно не хотелось рассказывать ему о сыне, о маме, о своих болезнях и о том, что ее жизнь подходит к концу. Прибило ветром два сухих листка, слетевших на землю с облаков, друг к другу… Они еще помнят, как дрожали на ветру в порыве страсти, когда в их жилах бежал теплый сок. Касались друг друга бархатистой изнанкой, разлетались и приникали друг к дружке вновь. А теперь, коснувшись еще раз, разбегутся навсегда, как высохшие пожелтевшие листья.

Сергей, приобняв Вику за плечи, повел ее в «Ночное небо», недавно выросший ресторан, сверкающий снаружи витражами из синего и фиолетового стекла, усыпанными желтыми и белыми бабочками, издалека напоминающими звездочки, смотрящие из глубины тьмы. Она шагнула в ресторан, натянутая, как леска под тяжелой бьющейся на ней рыбиной, чувствуя, что пальцы мужчины прожигают тонкий крепдешин платья, грозя поджечь сухие листья ее прошлого, что она давно сгребла в саду души, очищая от мусора ровно подстриженные газоны. Ворох сухих листьев шевелился на ветру как живой, бросая тени к ее ногам.

Сели за столик в полутемном углу. Вика утонула в бескаркасном кресле-пышке. Сидеть оказалось очень непривычно: было какое-то странное ощущение, будто сидишь в постели на пуховой подушке. Мелькнула мысль, что вот так, полулежа, кормят больных, которые не могут встать. Вообще, весь ресторан был с каким-то необычным дизайном. Крыша у него была из стекла, сквозь которое луна бесстрастно лила свой серебристый свет, опять, как в юности, тревожащий душу. Звезды глядели на них сквозь стеклянный купол и мерцали холодным светом мироздания, напоминающим о том, что ты со своей жизнью всего лишь пылинка, которую с их высоты даже не разглядеть. По черному бархату стены скользили небесные светила, ослепляющие огненными хвостами падающих с небес и растворяющихся в пустоте комет. Люстра была выполнена в форме диска, с которого свисали на тонких серебристых нитях разной длины сотни маленьких серых ночных бабочек, трепещущих своими шелковыми крылышками под струйками кондиционируемого воздуха. Маленький декоративный прудик, увитый плющом, блестел, как золотая рыбка, от отражающихся в нем огней. В ресторанчике царил полумрак, но он не мог скрыть, что Сергей постарел и обрюзг. В черные волосы обильно вплетались серебряные нити, но седина ему шла. По линзам его массивных роговых очков гуляли зайчики от декоративных фонарей, сделанных в форме планет и звезд.

В ресторане звучала очень лиричная музыка, которая, казалось, принадлежит самой вечности. Вообще вся обстановка позволяла отгородиться от суеты, погружаясь в иную реальность, и ощутить причастность к некой тайне бытия, послушать собственные мысли и свое сердце. Шары музыки сталкивались и разлетались, перекатываясь друг через друга.

Сердце молчало в оцепенений, будто стояло на краешке горного обрыва — и захватило дух от высоты и открывшейся с нее красоты.

Узкая женская ладонь, кожа на которой теперь напоминала отжатую в стиральной машине простынку, пряталась, точно зверек под придорожным камнем, в большой обветренной ладони Сергея. Руки у Вики уже не такие крепкие, как были когда-то: тают, как комья снега, в его ладонях. Время от времени мужчина подносил женскую ладошку к лицу — и она раскрывалась навстречу его губам, будто большой цветок. Мягкие губы скользили по голубому ручейку, бегущему под белым снегом кожи, соскальзывали с запястья, словно лыжник с трамплина. Ёкало внизу живота, горячий гейзер рвался наружу. Сердце жмурилось от теплых паров и ничего не видело, продолжая растерянно биться, как у очнувшегося ото сна.

Вика слушала про жизнь самураев и гейш, про Страну восходящего солнца и думала о том, что Сергею удалось встать лицом на восток, чтобы встретить новый рассвет. Все у него ладилось. Он теперь много работал, но зарплаты хватало на то, чтобы жить в полную силу. Жена сидела дома: растила трех белоголовых и сероглазых девочек, которые уже болтали на трех языках. Он бы с радостью остался в этой стране, но, увы, они очень тяжело дают вид на жительство. В Норвегии очень высокий уровень жизни — и он рад, что смог подписать контракт. Заметила, что голос Сергея потускнел и лился равнодушно, как у консультирующего врача, который делает выводы, глядя в историю болезни, а не в глаза больного. Не смеет смотреть в глаза, будто боится встретить жесткое радиоактивное излучение? Лодыжка ее прижималась под столом к ноге Сергея — и Вика чувствовала, что нога пылает, будто от варикоза, хотя сегодня она ходила мало. Этот жар быстро распространялся по ее телу, как верховой пожар, не трогая ее сердца. Приложила бокал с коктейлем, в котором плавал исчезающий кубик льда, к пылающей щеке. Потом, отняв от щеки, посмотрела сквозь него на Сергея… Лицо бывшего любимого вытянулось — и ей показалось, что газированные пузырьки слетаются к нему, как светлячки, высвечивая тени и морщины, все больше похожие на след шин на подсыхающей после дождей дороге. Почувствовала себя как выздоровевшая после продолжительной болезни: за одну руку ее держала радость, что она возвращается к жизни, а в другую вцепилось осознание, что смерть только отступила и прячется в темноте, с усмешкой наблюдая за последними яркими всполохами света, будоражащими душу, словно далекие огни проплывающего мимо теплохода, пускающего сигнальные огни с танцплощадки на корме.