— Что ж, решать будет наша главная сестра по пению. В принципе, петь должны все. Если только голос не фальшивит. В этом случае вы просто будете делать вид, что поете: княгиня Анна-Доротея тщательно следит за тем, чтобы хор воспринимался как единое целое...

Беатриса фон Мерзебург и Гертруда помогли Авроре переодеться: белое сатиновое платье и кружевная вуаль сменились нарядом из плотного черного шелка, а горностаевая накидка довершила удивительное превращение.

— Это платье просто идеально! — тихо воскликнула графиня, и в ее голосе не было ни капли прежней язвительности. — Такое ощущение, что оно было сшито специально для вас!

— Так и есть. Ее Королевское Сиятельство Анна София приказали сшить его именно для меня, — ответила Аврора.

— Вот как? Что ж, я думаю, нам пора.

Новообращенную препроводили к хорам как раз в тот момент, когда канониссы допевали псалом. Аббатиса поднялась со своего кресла и приблизилась к Авроре. За ней неотступно следовал паж, бережно держащий в руках подушечку, на которой лежали золотой крест с лазурной лентой и легкий изящный головной убор из переплетенных белых муслиновых лент, сложенных бантом и скрепленных черными шпильками. Когда Аврора встала на колени, ей сначала торжественно надели убор (который она будет впоследствии носить лишь на службах), а затем — чеканную медаль с изображением креста и гербом аббатства (с которым ей будет суждено остаться навсегда). Пастор благословил ее, после чего молодую женщину усадили в большое резное кресло. На кафедру пастор возвращался под мелодичные звуки церковного гимна.

Для новоиспеченной канониссы торжественная речь слилась в единый неразборчивый поток слов, и только драматический, преисполненный страшных подробностей, отрывок о страданиях в аду заблудших душ, свернувших с пути праведного, прозвучали для нее отчего-то четко и разборчиво... Когда громкий голос пастора вдруг вывел Аврору из оцепенения, она поняла, что слова о «спесивой грешнице, предавшейся всем мирским порокам, равно как и незаконной, пускай даже королевской, любви» были обращены именно к ней. Суть всего выступления сводилась к тому, чтобы Аврора «с чистым сердцем отринула всякие легкомысленные отношения и приняла дары Святого Духа и позволила вести себя до самого сияющего трона Господня!» Молодая женщина видела, что все взгляды присутствующих были устремлены на нее, и с горечью отметила, что в некоторых даже сквозила насмешка. По всей видимости, канониссы и пастор ожидали ее ответной реакции. Однако она сделала вид, что вся эта обличительная речь ее никоим образом не касается. Она раскрыла Библию, подавила легкий зевок, погрузилась в чтение... и отчетливо услышала, как кто-то негромко, по-доброму рассмеялся. Что ж, было похоже, здесь ее окружали не только враги!

Проповедь (если ее вообще можно так назвать) окончилась, после чего канониссы запели последний церковный гимн, и на этот раз Аврора пела вместе с хором. Затем они собрались все вместе и дружной процессией направились в покои к аббатисе. Анна-Доротея, княгиня Саксен-Веймарская, приказала приготовить ужин в честь новоприбывшей, где мадемуазель фон Кенигсмарк предстояло познакомиться со своими будущими приятельницами. Аббатиса сама решила познакомить новоиспеченную канониссу со своим окружением, а посему встретила молодую женщину у входа в просторную гостиную, где уже был накрыт роскошный стол. Во время знакомства от обилия имен у Авроры закружилась голова:

— Графиня Мария-Аврора фон Кенигсмарк... Графиня Мария фон Зальцведель! Графиня Мария-Аврора фон Кенигсмарк... Графиня Эрика фон Данненберг.

Дамы приветствовали ее церемонно, но не подавая руки. Взгляд их был холоден, а некоторые и вовсе отворачивались к вящему неудовольствию аббатисы. Аврора задавалась вопросом: куда же исчезло знаменитое христианское человеколюбие, которым обычно так славились религиозные общины? Для самой Авроры все было ясно как день: ни одна из этих дам не была ей рада!

С последними двумя канониссами все обернулось совсем плохо. Очевидно, они были здесь старшими, о чем красноречиво свидетельствовали их седые волосы. Первая, с орлиным носом и выдающимся подбородком, держалась настолько прямо и ровно, насколько только мог ей позволить ее невысокий рост. Вторая, будучи заметно выше, опиралась на трость с золотой рукоятью. Ее лицо хранило неоспоримые признаки былой красоты. Не успела аббатиса и рта раскрыть, как вдруг первая дама заявила:

— Не стоит, Ваше высокопреподобие! Ни я, ни княгиня не имеем ни малейшего желания общаться с этой... этой дамой! Со всем уважением мы напоминаем Вашему высокопреподобию, что дом этот, в крипте которого покоится сам император, со времен своего основания предназначался исключительно для дам, столь же благородных, сколь и благочестивых. Мы явились лишь для того, чтобы поприветствовать вас и сообщить, что не намерены сидеть с нею за одним столом.

Не дожидаясь ответа, обе дамы с достоинством удалились. Бледная как полотно, Аврора отважилась спросить:

— Кто они?

— Графиня фон Шварцбург и княгиня фон Гольштейн-Бек, — ответила Анна-Доротея, явно смущаясь. — Прошу вас простить их за эти слова. Говорить такое в священных стенах этого дома запрещено...

— Да, но от этого значение сказанного вряд ли станет менее очевидным. Вероятно, они просто высказали то, о чем думали. Предполагаю, что и остальные придерживаются такого же мнения. Поэтому я прошу вашего дозволения удалиться в отведенные мне покои...

—Я вам отказываю! Это же ужин в вашу честь! И если вы вот так уйдете, это будет неуважением уже к моей персоне!

— Я вовсе не хотела оскорбить Ваше высокопреподобие! — произнесла Аврора с поклоном. — Я буду на ужине, хотя и ожидала несколько иного приема.

И они сели за стол.

Ввиду последних событий трапеза, как и ожидалось, прошла в натянутой, если не сказать холодной, обстановке. Все попытки аббатисы завязать хоть какое-то подобие общей беседы были тщетны. Сидя рядом с ней, Аврора видела лишь профили канонисс, склонившихся над своими тарелками с едой, которая, к ее вящему удивлению, оказалась превосходной. Она так об этом и сказала аббатисе.

— Здесь не монастырь, хотя и во многих из них теперь готовят мармелад, варенье, сыры и прочее, — ответила та. — Поэтому мы ревностно отстаиваем нашу репутацию. Особенно, когда речь идет о выпечке. Вот, попробуйте, — надеюсь, вам понравится...

Аврора одобрила угощение сдержанной улыбкой и попросила разрешения покинуть застолье. Ей уже не терпелось убежать с этого ужина, подальше от удушающей враждебности, снять это средневековое платье, богатое, но такое тяжелое. Наконец, ей просто хотелось побыть одной. Гертруда незамедлительно провела ее через сад, разбитый на месте бывших монастырских галерей. Вокруг располагались личные жилища канонисс. Все они были более или менее одинаковыми: белая штукатурка, фахверковые[12]стены и поблекшая от трещин старая кровельная черепица.

Авроре с первого же взгляда полюбился ее собственный дом: светлые деревянные панели на стенах, выкрашенные двумя оттенками серой краски и с позолоченным орнаментом, гармонично сочетавшиеся с нежно-желтым цветом мебельной обивки и штор. Скатерть на столе и обивка кресел также были желтыми: похоже, прежняя хозяйка комнаты отдавала явное предпочтение именно этому цвету.

— Та дама, что жила здесь до вас, умерла, не оставив наследников, — объяснила Гертруда. — Мы оставили тут все, как было, но если вы захотите поставить другую мебель, сообщите об этом — в аббатстве не проблема подобрать вам новую. Сможете выбрать все, что пожелаете, если, конечно, вы не решите привезти что-то из своего родного дома!

— Не стоит! Мне здесь все очень нравится, но... эта дама...

— Госпожа баронесса Луиза фон Биттерфельд, — уточнила Гертруда, и то уважение, с каким она произнесла эти слова, не ускользнуло от Авроры. — Можно сказать, она умерла во святости!

— Кажется, я слышала о ней... Хотя я думала, что она была настоятельницей аббатства.

— Она действительно была ею, и, как всякая настоятельница, она имела право на покои, соседствующие с комнатой аббатисы. Однако она всегда жила здесь: во-первых, потому что была скромна, а во-вторых, здесь у нее был сад...

Аврора не стала ни о чем расспрашивать. Она вдруг почувствовала странную симпатию, которая как бы сблизила ее с этой незнакомой женщиной. И это была вторая причина, по которой она не хотела ничего менять. К тому же у нее просто не было времени поподробнее расспросить гувернантку об этой даме. Зазвонил дверной колокольчик, и Гертруда отправилась посмотреть, кто пришел. Вскоре она вернулась вместе с Бехлингом; тот пришел попрощаться с Авророй, прежде чем уехать в Дрезден, хотя, по правде сказать, вид у него был неважный, и молодая женщина прекрасно знала причину его состояния:

— Итак, мой друг? Похоже, теперь вы видите окружающее не в столь радужном свете, как вы мне говорили ранее? Как вы, должно быть, заметили, аббатиса была явно не в духе. Что же до моих новых «сестер», то они, похоже, спят и видят, как бы оскорбить меня! Как же в такой ситуации должны исполняться приказы Его курфюрстской светлости?

— Уверяю, я в этом деле понимаю не больше вашего. Прощаясь, я попытался поговорить с Ее Высочеством...

— И что же? Она выставила вас за дверь? Бехлинг покачал головой:

— Вы забываете, что я бывший канцлер Саксонии, и Ее высокопреподобие матушка Анна-Доротея знает об этом не понаслышке. Возможно, вам будет приятно узнать, что она очень недовольна поведением дам из капитула, а посему желает, чтобы с ее мнением все-таки считались. Вот почему она так хочет, чтобы в церковном сообществе и далее царило согласие...

— И поэтому она позаботится о том, чтобы никто не узнал истинных мотивов нашего господина! Если бы она проболталась, если бы она сказала хоть слово, ее «милосердные» сестры тотчас бы прознали об этом. Одному Богу известно, что бы тогда случилось! Они ведь могли бы даже поджечь монастырь!

— Ну, не будем преувеличивать! Видите ли, я думаю, что при данных обстоятельствах выжидание — лучшая тактика. И оно уже принесло свои плоды...

— О чем вы? Скажите ради всего святого!

— Аббатиса не испытывает более враждебности по отношению к вам.

— Вы что, смеетесь?

— О нет, что вы! Вам не хватает уверенности в себе, моя дорогая графиня, или вы уже забыли о силе вашего очарования, о том, с какой легкостью вы расположили к себе вдовствующую княгиню? А уж у нее характер куда более тяжелый, чем у нашей аббатисы... И все же! Верьте мне! Кланяться она перед вами, конечно, не будет, но в конце концов она поймет, что вы — дама в высшей степени замечательная...

— Ох!.. Право же, все, что вы говорите, весьма занимательно, но...

— А я готов повторять это снова и снова! Наберитесь терпения, дорогая графиня! Вы, вне всяких сомнений, можете выиграть эту битву! А теперь прошу меня извинить, мне нужно ехать.

Он наклонился к ее протянутой руке, и она вдруг ощутила острый укол в сердце. Бехлинг, бдительный союзник Авроры и пособник в ее любовных историях, который не раз выгораживал и спасал ее, — в тот момент он показался ей чрезвычайно усталым, постаревшим... Неожиданно, словно повинуясь какому-то внезапному порыву, она взяла его за плечи и поцеловала:

— Подумайте немного и о себе, мой дорогой граф, и расскажите нашему господину обо всем в общих чертах, не вдаваясь в излишне драматические подробности! Просто скажите ему, что я благополучно добралась до монастыря и меня тотчас сделали канониссой! Этого будет вполне достаточно, уж поверьте. Я хорошо его знаю и уверена, что он не станет расспрашивать ни о каких подробностях.

— Ну, все же, если он спросит?

— Постарайтесь уклониться от ответа... Придумайте что-нибудь, в конце концов! Ох, пока не забыла: не могли бы вы прислать сюда мою карету, лошадей и кучера?

Бехлинг чуть было не подскочил от изумления:

— Вы... Вы желаете поехать в Дрезден?

У него был настолько подавленный и растерянный вид, что Аврора невольно рассмеялась:

— Возможно, я наведаюсь туда как-нибудь, но только не теперь. Раз уж отныне я могу выезжать, когда и куда мне вздумается, не кажется ли вам вполне естественным, что я хочу повидаться с сыном?

Бехлинг быстро взглянул на нее, и в этом взгляде она прочитала странную смесь сомнения и нежности:

— О, простите меня! Старый я дурень... Будут вам лошади!

* * *

В последующие дни Аврора старалась влиться в размеренный ритм жизни аббатства. Она исправно присутствовала на службах, а ее голос, мягкий и теплый одновременно, почти идеально гармонировал с голосами остальных канонисс, чему был несказанно рад капельмейстер — крохотный человечек неопределенного возраста в серой церковной рясе. Никто (кроме него самого, разумеется) не знал, сколько ему было лет, а диапазон вариантов колебался от пятидесяти до девяноста. Он был настолько сух и худ, что стоило ему наклониться, как его кости тотчас же начинали громко хрустеть. Однако же его глаза, крохотные и черные, как яблочные зернышки, блестели живо и весело. И хотя передвигался он исключительно при помощи костыля, случалось, что во время какой-нибудь особенно захватывающей музыкальной партии он выделывал такие па, что любой балетный танцор позавидовал бы ему. Звали его Эльзеар Трумп, и даже сама аббатиса, увлекавшаяся церковным пением, относилась к нему с особым почтением, поскольку герр Трумп за органом был воистину неподражаем.