Жюльетта Бенцони - Сын Авроры

Убежденная, что на этот раз ей не удастся выйти сухой из воды, она повторила свой хитрый ход, к которому прибегла когда-то в Тангрене. То есть она притворилась больной, но не стала ложиться в постель. Закутавшись в непомерное количество шалей и одеял, Жюстина наняла экипаж и вернулась в Париж.

Но и там она не осталась надолго. Расстояние между Парижем и Фонтенбло — сущий пустяк для опытного наездника, который буквально следовал за ней по пятам. Даже не отдохнув с дороги, она торопливо и неразборчиво черкнула пару слов своему мужу, умоляя его бросить свои вееры и приехать в Люневиль в гостиницу «Шато», куда она скоро намеревалась отправиться. Ее служанка отнесла это письмо в почтовую службу на улице Кок-Эрон, а потом занялась багажом актрисы. На следующий же день, который по счастливой случайности оказался четвергом, то есть днем, когда отходит восточный дилижанс, она уже сидела в этой огромной карете, закрывая лицо вуалью, чтобы не быть узнанной.

Долгое и утомительное путешествие прошло без особых приключений и помех, и, прибыв в Люневиль, Жюстина наконец-то смогла обнять своего любимого мужа, которого не видела уже много месяцев. Гостинице «Шато» суждено было принять самую счастливую пару на земле.

— Мы теперь даже не во Франции, а в Лотарингии. Не думаю, что маршалу удастся найти нас здесь! — ликовала Жюстина.

Но благодаря охотничьим талантам Морица этот второй медовый месяц поневоле разлученных супругов продлился всего сутки, по истечении которых стук полицейских в дверь их гостиничной комнаты вдребезги разбил все надежды семейства Фавар. Нежданные гости имели при себе королевский указ доставить мадам Фавар в Фонтенбло, где она должна была сыграть роль в театральной постановке. Ей заявили, что она наносит ущерб всей труппе, на что Жюстина ответила, что уехала по причине болезни. Полицейские заметили, что для больной она прекрасно выглядит и проделала слишком длинный путь, а потом добавили, что если она откажется подчиниться и поехать добровольно, то им придется применить силу.

Чтобы поддержать супругу и хоть немного ее ободрить, Шарль Фавар высказал следующее предположение: насколько он знал, король никакого отношения к их несчастьям не имеет, и, возможно, по прибытии в Фонтенбло ей следует попросить у него аудиенции и объясниться, рассказав всю правду об этой нелепой истории.

Это была неплохая идея. Людовик XV и мадам де Помпадур покровительствовали артистам и относились к ним снисходительно. Не зная, надеяться ей на лучшее или трястись от страха, Жюстина приготовилась отвечать перед лицом верховного правителя.

Но вскоре, когда вместо того, чтобы направиться к Фонтенбло, ее сопровождающие двинулись на запад от Парижа, в Гранд-Андели, в урсулинский монастырь, она поняла, что стала жертвой еще одного хитроумного плана. Как оказалось, ее задержали по королевскому указу о заточении без суда и следствия по требованию собственного отца! Месье Кабаре, или Дюронсере, заявил, что брак с господином Фаваром был заключен без его согласия, а поэтому должен быть аннулирован!

Жюстина прекрасно понимала, что Мориц просто подкупил ее отца. И, насколько она могла себе представить, это обошлось маршалу недешево!

Раздосадованная, но настроенная весьма решительно, она отправила своему мужу записку, которая заканчивалась словами: «Даже самые страшные мучения не заставят меня поступиться своей честью». Без сомнения, это был прекрасный порыв, но ему суждено было стать еще одним подтверждением поговорки «не плюй в колодец — пригодится воды напиться». Мориц, хоть и продолжал настойчиво преследовать свою «колдунью», не имел ни малейшего желания оказывать ей какие-либо услуги. Об этом он ей написал в письме. Жюстина же, надеясь его смягчить, отправила ему послание, в котором умоляла пощадить своего супруга, не имеющего никакого отношения к их противостоянию с маршалом. В ответ она получила следующие строки:

«Я не имею ни малейшего желания обсуждать господина Фавара. Он должен быть счастлив, что ради него вам пришлось пожертвовать деньгами, удовольствиями, славой, всем, что делало вас счастливой. Теперь вам предстоит жить в нужде. Возможно, ему удастся хоть как-то возместить ваши потери. Вы не захотели сделать меня счастливым, что ж, зато вы сделали несчастными себя и своего мужа. Я вам этого не желаю, но, подозреваю, что так все и будет».

Отчаявшись, Жюстина ответила ему, что ничто не заставит ее передумать и что он только зря теряет время, мучая ее. С ее стороны это был храбрый поступок. И в то же время — глупый. Маршал не только не любил признавать свое поражение, но и не терпел, когда ему указывали на то, что он неправ. Теперь ее отправили в Ангр, в монастырь, где правила были еще более жесткими, чем в Гранд-Андели. Фавар же, преследуемый полицией, нашел убежище в подвале приходского священника в одной деревушке, откуда—о чудо! — неизвестно каким способом сумел написать ей еще более романтическое послание:

«Почти все мои друзья отвернулись от меня. Каким же низким человеком надо быть, чтобы толкнуть меня в эту пропасть! Но в ней я и останусь. Наши беды — это только наши беды».

Жюстина была достаточно умна, чтобы суметь прочитать между строк. Неужели Шарлю так плохо в этой «пропасти», что он готов намекнуть ей, что пора бы сдаться и положить конец их мучениям, что он хочет вернуться к своей работе директора театра и продолжать жить, как раньше? Каким бы добрым ни был священник, приютивший ее мужа, вряд ли его подвал очень уж удобный. Но, по правде говоря, и сама Жюстина тоже начала уставать от этой бессмысленной жизни, в которой она только и делала, что спасалась бегством, причем каждый раз неудачно... Все это затянулось слишком уж надолго.

В последний раз она написала своему мучителю письмо, в котором, должно быть, сильно чувствовалось, как она устала и в каком отчаянии находится. Ответ был таким:

«Вы говорите, что страдаете, и я вам верю. Вы говорите, что я держу вас в своих когтях, из которых вы не можете вырваться, и в это я тоже верю. Но прежде я всегда относился к вам с добротой и пытался, как мог, сделать вас счастливой, и я никогда бы не причинил вам боль, если бы вы сами не вынудили меня к этому...»

Чем же закончилась эта переписка? Был ли у нее счастливый конец? Вполне возможно и очень даже вероятно. Уже в феврале 1750 года, после трех лет ожесточенных «боев», Жюстина сдалась своему противнику на весьма почетных условиях и приехала в Шамбор.

Мориц не только не потащил ее в постель, но и принял как самую настоящую королеву. Он выделил ей покои недалеко от театра, в котором она теперь будет блистать. Он оставил за ней право свободного выбора: остаться или уехать, и она осталась добровольно. В конечном итоге она поняла, что под личиной хищника, которого она долгое время так сильно боялась, скрывается простой мужчина, отчаянно ищущий долгие годы чувства, которые когда-то испытывал к Адриенне Лекуврёр или, может быть, к принцессе де Конти, чей портрет исчез из замка, как только маршал в нем поселился. Мужчина, облеченный славой, но с незаживающими сердечными ранами. И однажды вечером Жюстина сама пришла к нему...

Королю пришлось перечитать послание в третий раз — он никак не мог поверить в то, что там написано. Его Величество уронил лист бумаги на стол и поднял глаза на своего министра графа д'Аржансона:

— Что это? Здесь говорится, что маршал Саксонский вчера скончался в замке Шамбор. Как же так? Как такое может быть? Как скончался?

— Сир, маршал уже несколько дней был очень болен. У него было воспаление легких. Он слег двадцать шестого ноября и больше не встал. Вот и все.

Рука короля, облаченная в кружевную манжету, бессильно опустилась на кожаную обивку кресла.

— Вот и все? Знаете ли, господин министр, это не укладывается у меня в голове. Величайший солдат моего королевства, одержавший столько побед, спаситель Франции и дядя госпожи дофины заболел и умер, а меня даже никто об этом не уведомил? Мне с трудом в это верится! Если вы знали о том, что он болен, вы просто обязаны были сообщить мне об этом! Я обязан был повидаться с ним перед смертью! Я не должен был позволить ему умереть, не засвидетельствовав ему в последний раз свои дружеские чувства. А из-за вас я допустил непоправимую ошибку! И никогда вам этого не прощу!

Король поднялся с кресла и начал недовольно расхаживать взад-вперед по рабочему кабинету в Фонтенбло, заложив руки за спину. Огромные окна отражали силуэт короля, глаза которого потемнели от гнева. Он редко злился, но в этот раз просто вышел из себя. Министр ощетинился:

— Сир, — прошептал он, — я и не думал, что если один из маршалов подхватил насморк, стоит об этом тут же докладывать самому королю!

— Насморк, который убивает за четыре дня? Да вы издеваетесь надо мной. Граф Саксонский мог бы дожить до ста лет. Он был выше меня на полголовы и голыми руками гнул гвозди!

— Но состояние его здоровья уже давно оставляло желать лучшего! Ваше Величество прекрасно знает, что он болел водянкой...

— А также то, что вы его ненавидели! Об этом знают все, и это невозможно скрыть! И запомните — маршал был мне другом, я его уважал и восхищался им! Так что я не оставлю без внимания ни одной детали это внезапной и странной болезни, от которой он так неожиданно скончался. В сентябре Мориц приезжал в Версаль, и я не заметил в нем перемен. Так кто находился в замке в момент этого несчастья?

— Мало кто, сир, но совершенно точно там были его племянник граф фон Фризен, а также барон фон Гримм... Наверное...

— Гримм? Отправьте за ним немедленно. Министра обеспокоило это требование, и он попытался возразить:

— Сир! Но барон общается с самыми свободомыслящими людьми королевства! Он знаком с Вольтером, Дидро, а его любовница — мадам д'Эпине!

— Довольно! Я хочу его видеть здесь немедленно. Не вынуждайте меня повторяться. Но сделайте так, чтобы об этом визите знало как можно меньше людей.

Смирившись, министр поклонился и вышел. Оставшись наедине с самим собой, Людовик XV сел за свой рабочий стол и беспомощно обхватил голову руками. Смерть этого странного, неуемного человека, его незаменимого соратника, которому удалось стать большим французом, чем кому-либо еще, оказалась для него более сильным потрясением, чем король мог себе представить. Мориц Саксонский был неоспоримым военным гением! И умереть он должен был совсем не так — король представлял себе его смерть на поле боя, в суматохе сражения, когда маршал в очередной раз рисковал жизнью, чтобы одержать победу во имя Франции. А он ушел тихо, в забвении, пал жертвой глупой болезни всего в пятьдесят четыре года! Слеза прокатилась по щеке Людовика... Ночь уже опускалась, сменяя серый осенний день, окутывая дворец и окружающий его лес холодной дымкой. Было 1 декабря 1750 года.

* * *

Через три дня, в то же время и в том же месте, перед королем предстал человек, которому было около тридцати лет, роста он был чудь выше среднего, полноватый, с удивительно высоким лбом и непропорционально большим носом. Он поклонился королю, который, хмуро разглядывая посетителя, стоял у одного из окон:

— Я хотел вас видеть, барон фон Гримм, чтобы расспросить вас о смерти моего несчастного маршала Саксонского. Как мне сказали, вы были в тот момент рядом с ним, не так ли?

— Да, был, сир.

Немецкий барон держался почтительно и в то же время сдержанно. Он ждал, что последует за этим вопросом.

— Я пригласил вас потому, что в этой болезни и в скоропостижной кончине маршала есть какая-то странность. Прежде всего, я должен спросить — правда ли, что болезнь маршала длилась всего четыре дня?

— Да, сир. Маршал простудился и вынужден был соблюдать постельный режим.

— Но как можно было так сильно простудиться, чтобы умереть от подобной болезни? Я не слишком верю в это воспаление легких. Мориц сражался в Богемии, во Фландрии, в Польше и бог знает где еще, ему были не страшны ни снег, ни лед, ни шквалистый ветер. А теперь вы хотите, чтобы я поверил, будто мягкая и совсем не суровая зима в Турене могла убить его? Я не верю! Не могу поверить. Тут что-то нет так. И я хочу знать, что за всем этим кроется!

— Сир, я могу сказать не больше, чем известно вам: тридцатого ноября маршал покинул этот мир. В Шамборе очень влажный воздух из-за обилия водоемов...

— Не пытайтесь меня обмануть, барон! Можете ли вы мне поклясться, что маршал умер совершенно естественной смертью?

Застигнутый врасплох, Гримм опустил голову, и король увидел, как его собеседник сжал кулаки.

— Сир, — наконец прошептал он после длительного и красноречивого молчания, — если и есть во всем этом какая-то тайна, прошу вас поверить, что эта тайна — не моя. Сам маршал попросил сохранить ее.