На столе стояли почти полная бутылка «Столичной», пустые рюмки и тарелка с нарезанными солеными огурцами.

«Свиньи, — подумал он, — типичные свиньи», наклонился, стал вышвыривать из кухонного шкафа кастрюли и сковородки, пока не добрался до спрятанной у самой стенки бутылки «Чиваса». Снял с полки стакан, налил себе, выпил. Открыл холодильник, нашел пакет с соком, плеснул в тот же стакан, запил.

Вошла Наталья.

— О! Вискарик! Припрятал от жены, да? Заначечка?

— Жри свою водку, алкоголичка хренова!

— И выжру! А то меня сегодня что-то прет!

И она быстро налила себе стопку и залпом, по-мужски, запрокинув голову, выпила. Еще и крякнула от удовольствия. Боже, как же это было противно! Руки его дрожали, он взял новый стакан и наполнил его почти до половины.

— Тебе здесь больше не пить. Вали отсюда прямо сейчас!

Она уселась на стул и, показалось, даже устроилась поудобнее.

— И куда же я пойду ночью?

— Да мне плевать. К маме! На вокзал! Еще и в клуб успеешь, найдешь кого-нибудь для любимых утех!

— Не хо-чу, — проговорила она по слогам. — Слушай! — Наталья наклонила голову. — А может, я тебе сделаю быстренький отсосик, и ты меня простишь, хотя бы до утра?

Борис Антонович швырнул в нее пустой стакан, она легко уклонилась, стакан, ударившись о стену, вдребезги разлетелся.

— Вон! Вон!

— Да не ори ты, никуда я не пойду: — Наталья стала наливать себе новую порцию. — И разводиться не собираюсь. Кто сказал, что тебя прооперируют успешно? Немцы вон уже пытались. Ты-то все дрыхнешь под феназепамом, а я сама слышала, как Анатольевич говорил Сашке на этой же кухне, где я чай им заваривала: шансы пятьдесят процентов. Ты понимаешь, что это значит? Ты же можешь просто сдохнуть под скальпелем! А сдохнешь — квартира моя, я единственная наследница. Зачем мне такой шанс терять? А машину я уже давно на маму переписала. И Вована я из семьи все равно уведу — мои губки и язычок лучшие в мире!

— Еще кое-что забыла… — мрачно вставил Борис Антонович.

— Пизденочка? Да, точно! Мужики лижут, не нарадуются. У тебя, говорят, маленькая такая, аккуратная и сладенькая, а не соленая, как у некоторых. И буду я с Вовчиком жить-поживать, да добра наживать! — Тут она опять выпила, сморщилась, видно, не «пошло», схватила пальцами огурец и зачавкала. — И хоть тебе наплевать, у меня, между прочим, на работе сейчас самая большая клиентская база. Соответственно и самые большие проценты от сделок. Конечно, когда надо, не обходится без этого, — тут она засунула большой палец в рот и сделала им несколько движений, изнутри растягивая щеку, имитируя минет, — но с волками жить — по-волчьи выть. Я, между прочим, сейчас гораздо больше твоего зарабатываю.

Все эти слова доходили до его сознания словно сквозь туман, как будто из другого измерения, и били, били его по голове, по обнаженному мозгу, он тер себе виски, а голос ее становился все громче, громче… Он вдруг испугался, что упадет в обморок, схватил стакан с «Чивасом» и выпил. Прошло буквально несколько секунд, он пришел в себя.

— Я больше никогда с тобой не заговорю. Никаких бесед, дела, лишь касающиеся развода. Ответь мне только на один-единственный вопрос: ты меня когда-нибудь любила?

— Ну ты даешь! — удивленно подняла она брови, жуя огурец. — Конечно, любила! И очень тебе благодарна. Если бы не ты, я, может, так бы и сидела за кассой. Ты — очень важный этап в моей жизни. Но теперь, — тут она щелкнула пальцами, — все, ты — отработанный материал, балласт. А мне надо двигаться дальше.

— Неужели, — в бешенстве выкрикнул он, — ебаться — это единственное счастье в жизни?!

— Не-е-е-ет! — с самым ядовитейшим сарказмом, на который только была способна, заорала Наталья. — Счастье — это, наверное, книжки читать!

Весь трясясь, Борис Антонович стал толкать колеса кресла, чтобы скорее убраться из кухни. Он доехал до порога спальни, на полу валялись осколки разбитых тарелок. Не отдавая себе отчета, он выдвинул ящик прикроватной тумбочки и стал туда их складывать. В ящике он заметил завернутый в пакет предмет. Это оказался английский складной нож «спайдер». Борис Антонович горько усмехнулся. Что это — судьба? Зачем, ну зачем он попросил у Саши этот нож? Он никогда не интересовался ножами, ни разу в жизни не держал в руках ни одного ножа, кроме кухонного. Какая удобная ручка! Какая грамотная выемка для указательного пальца, чтобы крепче держать рукоятку! Какая тоненькая узенькая бороздка на лезвии, видимо, для стока крови! Как все умно сделано! Он прикоснулся к лезвию, очень легко, но тут же отдернул руку — на пальце показалась капелька крови. И какой острый!

Не закрывая нож, он положил его в кресло рядом с бедром и покатил обратно на кухню.

Наташа все так же сидела над полупустой стопкой. Она подняла на него мутные глаза.

— Вернулся? — бросила она. — А бахвалился, что больше слова мне не скажешь. Слушай, можно я твоего виски шмякну, а то че-то водка в меня не лезет?

— Можно, — ответил он и сам ей налил.

Она залпом выпила, чуть поморщившись:

— Ух, хорошо пошла!

Борис Антонович трясущимся руками подкатил кресло к ней поближе. В голове у него все помутилось, глаза заволокло влажным туманом.

— Хорошо ли тебе, девица? Хорошо ли тебе, красная? — спросил он, кривя рот.

— Э, Борь, ты че? Уже нажрался?

Он провел рукой по бедру, нащупал рукоятку ножа и быстрым резким движением ударил ее в грудь. В сердце особо не метил, но слишком много американских фильмов посмотрел в последнее время на DVD — попал, куда надо. Наталья широко-широко распахнула удивленные глаза и стала ловить ртом воздух. Из раны медленно заструилась кровь. Она увидела кровь и попыталась зажать ее ладонью. Не говоря ни слова, Борис Антонович толкнул колеса, объехал ее сзади и схватил за красивые светлые волосы. Намотав их на руку, он наклонил голову Наташи назад и перерезал ей горло. Не отпуская волосы, он отъехал назад и дернул их на себя. Наталья вместе со стулом упала на пол. Никогда он не видел столько крови. Она ручьем текла из огромной раны, образуя вокруг ее головы огромную жуткую лужу. Наталья несколько раз судорожно дернула ногами и застыла. В ее широко раскрытых мертвых глазах читалось почти детское удивление.

Борис Антонович спокойно объехал тело, взял бутылку с оставшимся виски, стакан и покатил в ванную комнату. Он насыпал в ванну морской соли, выдавил пены и включил воду — погорячее, как любил. В спальне прихватил ноутбук, диск Маризы Рейш Нунеш Transparente и снотворное. В ванной комнате поставил ноутбук на стиральную машину, вставил диск, зазвучала музыка фаду. Он достал пластиковый стаканчик для лекарств и стал не спеша, одну за другой, выдавливать в него из пластинок таблетки феназепама. Выдавил штук тридцать. Для верности высыпал в стаканчик весь оставшийся донормил. Налил полный стакан виски, поставил все это на полочку, добавив еще окровавленный нож. Скинул футболку, на снятие штанов понадобилось больше времени, но он все-таки справился. Голый бухнулся в ванну. По закону Архимеда на пол выплеснулось изрядно воды. Он подумал, что раньше бы его это огорчило, но сейчас в голове и на сердце была леденящая пустота. Он не стал закрывать кран, только чуть-чуть приоткрыл затычку в сливе — он всегда так делал, чтобы вода не остывала, оставалась горячей.

«А я и не знал, что кровь такая липкая. Век живи — век учись», — билась в голове дурацкая мысль. Вид окровавленного ножа ему вдруг не понравился, он прополоскал его под краном. Лезвие заблестело. «Ну вот, другое дело. Горячо, горячо… Виски на жаре станет теплым… Это плохо… Надо выпить…» Он поднес стакан к губам. Сделал глоток. Вдруг мелькнула идея: «А что это я так спешу? Интересно, зачем? До утра еще столько времени! Хотя зачем оно мне, время? Сколько уже было бесплодных вечеров и ночей, наполненных тяжелыми думами? Надоело! НА-ДО-ЕЛО! Не приняла меня жизнь, выплюнула, как несъедобную косточку. Вот только Сашку жалко. Анатольевич крепкий, выпьет сто граммов и успокоится. А Сашка себя будет винить. Нет, ну почему я не родился дураком?! Почему я не краснорожий дебил! Да за каким дьяволом мне сдался этот португальский?! Я, человек, далекий от футбола, как сумасшедший переживал, когда в девяносто шестом году в полуфинале чемпионата Европы чех Поборски забил сборной Португалии гол и вывел свою страну в финал! И ведь гол был шикарный — как рукой, перекинул мяч метров с двадцати пяти над вратарем, не сближаясь с ним! Ну и радуйся красоте гола, а я распустил нюни — «наши» проиграли! Какие они тебе, блин, «наши»? В две тысячи четвертом году в решающем матче продули каким-то грекам, и я опять чуть не плакал, в две тысячи шестом, находясь в командировке в Москве, смотрел чемпионат мира в спортивном баре. Обыгрывали в четвертьфинале англичан по пенальти, я был единственный, кто распевал португальские речовки и радовался «нашей» победе! И как англичане, битком набившиеся в зал, не вывели меня, словно умалишенного, на улицу и не отметелили от души? Зачем я это вспомнил?.. Зачем? Господи, что со мной… Надо было мне вытягивать ногу, ремонтировать позвоночник, выкупать автостоянку, приобретать пятилетний джип, потому что новый — дорого; и на нем телок снимать… Надо было пробовать студенток… Какой, интересно, у Вдовиченко вход во влагалище? Как выглядят малые половые губы? Они у нее небольшие, аккуратные, розовенькие или как распустившаяся роза, лепестками, коричневые?»

Борис Антонович потянулся к полочке, опрокинул стаканчик с таблетками в рот, запил виски. «Интересно, скоро подействует?» В стаканчике осталась прилипшая таблетка донормила. Он поймал ее мокрым пальцем и отправил в рот вслед за остальными. Снова глотнул виски. Чувствовалось только опьянение, больше ничего. Но ждать не хотелось. «Как же хороши песни Маризы! Еще треков пять, не меньше. Нет, нельзя ждать…» Он взял нож, повертел, рассматривая. «Какая красивая вещь! Не тому, не тому он посвятил свою жизнь. Ну и наплевал бы на свое уродство! Что, коротконогий не может заниматься стрельбой? Или владеть холодным оружием? Или поиметь с помощью денег, машины, подарков, лживых «люблю-трулю-лю» сотню-другую баб? Жил чужими текстами, чужими книгами, чужим языком, радовался ошибкам коллег — вот они написали так, а надо было бы вот этак! Тьфу, мерзость! Как жить, зачем, если главное — ебаться! Ну и, наверное, жратва — чтобы были силы. Жрать — трахаться, трахаться — жрать! Вот она, формула жизни!»

Он провел лезвием по запястью. В какой-то кинокартине видел — надо вдоль. Фигня, можно и вдоль… Теперь — другая рука. Вот так — крест-накрест…

«В человеческом теле пять литров крови, скоро вся вытечет, — думал Борис Антонович, — а снотворное и виски не дадут отказаться от задуманного. Ба, я, кажется, шевелю пальцами ноги! Но я же не могу шевелить пальцами, ведь ноги у меня парализованы! Значит, это глюки. А галлюцинации — это хорошо. Умирать, оказывается, весело. А я почему-то думал, что будет страшно. А оказывается, очень даже ничего. Вот и вторая нога зашевелилась… Как же хороша водичка! Пока не отключился, надо подумать о Боге. Если есть другая жизнь, мне вечный Ад — ведь я убийца! Мало того, самоубийца! Не видать мне царствия небесного! Может, покаяться? А что толку — разве можно искренне раскаяться в убийстве такой гадины? А ведь как я ее любил, как любил! Как она говорила — пылинки сдувал… Сначала любовь-морковь, а потом — подыхай, освобождай жилплощадь! Сдохнешь — квартира мне достанется… А почему я ей только горло перерезал? Надо было еще язык отрезать и в унитаз спустить — вот тогда бы смерть была справедливой… Кажется, я засыпаю… А Minha Bela Putana Wander Piroli я так и не закончил… Но ей же все равно! Кто она, и кто — я… Нет, точно засыпаю… А перед смертью перед глазами должна вся жизнь пронестись… Не проносится что-то… Надо вспомнить что-нибудь хорошее… В четвертом классе летом дали на неделю «запиленную» пластинку Deep Purple, Machine Head, и это было такое счастье, такое счастье, что я не поехал в пионерлагерь, — пластинку надо было вернуть. А ведь в лагере было весело, все лучше, чем по расплавленному жарой Свердловску ходить, но это же были Deep Purple! Machine Head! В день, считай, выучил все песни наизусть. Я засыпаю! Нельзя! Нельзя! Надо еще что-то вспомнить!.. Еще имелся диск Urian Heep, заслушанный до дыр. А-а!.. В лагере была девочка Марина, толстушка, которой не интересовались мальчики. Вот мы, двое ущербных, и нашли друг друга. Как-то нас отправили на дежурство. Мы сидели в беседке, держась за руки, я гладил ей ладошку, и это было непередаваемым сексуальным моментом. И еще было… Мы с Андрюхой Гоцманом купили в деревенском райпо две бутылки водки-«чебурашки», три огромных помидора и палку вареной колбасы. Ночью ушли в лес «бухать», пили из горлышка, и не было тогда на свете ничего вкуснее этих помидоров, и опьянели мы уже от одной бутылки в зюзю, а вторую зарыли у какого-то дерева, ствол пометили, но на второй вечер ничего не нашли, хоть и бегали полночи с лопатой по чаще, это была моя первая в жизни водка…»