Евгения Марлитт - Тайна старой девы

— Что за выдумки? — воскликнул доктор, грозя тростью. — Черт возьми, кто позволил тебе, писать? Изволь сейчас же положить перо!

Гельвиг повернулся к нему с веселой улыбкой.

— Вот тебе еще один пример, — сказал он насмешливо. — Я всегда говорю, что между доктором и смертью существует неразрывная связь... Я пишу Иоганну о маленькой Фее и меньше всего думаю теперь о смерти, но вдруг, во время твоего прихода в дом, у меня вышла из-под пера такая фраза...

Доктор наклонился и прочел вслух: «Я высокого мнения о твоем характере, Иоганн, и поэтому безусловно поручил бы тебе заботиться о вверенном мне ребенке, если бы я умер раньше, чем...»

— Баста, сегодня больше ни слова! — сказал врач, выдвигая ящик письменного стола и кладя туда неоконченное письмо. Затем он сосчитал пульс больного и украдкой взглянул на два красных пятна, горевших на резко выступающих скулах Гельвига.

— Ты точно ребенок, Гельвиг! — проворчал Бем. — Стоит мне отвернуться, как ты сейчас же делаешь глупости.

— Ты постоянно мучаешь меня... Вот подожди, в мае я удеру отсюда, и тогда можешь искать меня в Швейцарии.

На следующий день окна комнаты больного в доме Гельвигов были открыты настежь. Сильный запах мускуса вырывался на улицу, а по городу расхаживал человек в траурном платье, извещая по поручению городских властей о том, что господин Гельвиг скончался час тому назад.

У задернутого зеленой занавеской окна, выходившего в прихожую, стоял роскошный гроб с останками Гельвига. Массивные серебряные ручки гроба блестели, голова покойного лежала на белой атласной подушке. Рядом благоухали только что срезанные цветы.

Фелисита сидела в темном уголке за кадками с олеандрами и померанцевыми деревьями. Два дня она не видела своего приемного отца, а комната покойного была заперта. Но теперь она стояла, преклонив колени, на холодном каменном полу и неподвижно смотрела в это чужое лицо, с которого смерть стерла выражение безграничного добродушия. Девочка присутствовала при последних минутах Гельвига, но не поняла, что с волной крови, хлынувшей у него из горла, все кончилось. Он посмотрел на нее с непередаваемым выражением, когда ее вывели из комнаты. Озабоченная и взволнованная, ходила Фелисита мимо открытых настежь окон комнаты больного. Она знала, как остерегался он каждого дуновения ветерка, а теперь с ним так обращались! Она удивилась, что вечером не затопили камин, и попросила позволения отнести больному лампу и чай. Фридерика сердито крикнула ей: «Да что ты, не в своем уме или не понимаешь по-немецки? Он умер, умер!» Теперь Фелисита увидела его изменившимся до неузнаваемости и начала, наконец, понимать, что такое смерть.

Как только прихожая заполнялась новыми любопытными, Фридерика появлялась из кухни, вытирала глаза уголком передника и начинала восхвалять добродетели покойного.

Прихожая постепенно опустела. Вдруг маленькая Фелисита испуганно посмотрела на стеклянную дверь, которая вела во двор. На пороге появилась старая невысокая дама, лицо которой поразительно походило на Гельвига. Она была одета в старомодное черное платье из тяжелой шелковой материи, без всяких складок. Над лбом вились белоснежные локоны, поверх которых была накинута черная кружевная косынка, завязанная под подбородком.

Старушка не заметила ребенка, неподвижно смотревшего на нее, затаив дыхание, и подошла к гробу. Увидев лицо покойного, она невольно отшатнулась, и левая рука ее непроизвольно уронила на грудь покойного букет прелестных цветов. На мгновение она закрыла лицо платком, а затем торжественно положила правую руку на холодный лоб мертвеца.

— Знаешь ли ты теперь, как все это случилось, Фриц? — прошептала она. — Да, ты теперь знаешь это, как твои отец и мать!.. Я тебе все простила, Фриц, ты ведь не знал, что поступал несправедливо! Спи мирным сном!

Она хотела удалиться так же тихо, как и пришла, но в это время дверь столовой отворилась — и появилась госпожа Гельвиг. Она держала в руках грубый венок из георгинов, очевидно, собираясь возложить его на гроб как последний «дар любви».

Взгляды обеих женщин встретились. В глазах вдовы вспыхнул зловещий огонек, и ее лицо запылало неугасимой жаждой мести. Лицо старушки также выразило ее глубокое волнение. Казалось, что она боролась с невыразимым отвращением, и, наконец, победив это чувство, кротко протянула руку госпоже Гельвиг.

— Что вам здесь нужно, тетя? — сухо спросила вдова, игнорируя дружеский жест старушки. — Благословение неверующей не имеет силы.

— Для вечной мудрости и любви Божьей жалкая форма не имеет значения. Бог слышит благословение, если оно исходит от чистого сердца.

— И от души, отягченной преступлением! — закончила госпожа Гельвиг с язвительной усмешкой.

Старушка выпрямилась.

— Не судите, — начала было она, торжественно поднимая руку. — Нет... ни одно слово не нарушит больше его покой... Прощай, Фриц!

Она медленно вышла во двор и исчезла за дверью, которую Фелисита всегда находила запертой.

— Дерзкая старая дева! — прошипела Фридерика, наблюдавшая это столкновение через кухонную дверь.

Госпожа Гельвиг молча пожала плечами и положила венок к ногам покойника. Она еще не овладела собой: кто видел хоть раз в такие минуты злую улыбку на ее губах, тот больше не доверял спокойствию этого лица. Она нагнулась над покойником, очевидно, желая что-то поправить, и ее рука толкнула при этом букет старой дамы. Он скатился вниз и упал к ногам Фелиситы.

Где-то пробило три часа. Несколько церковнослужителей в облачении вышли в прихожую. Из комнат появилось несколько знакомых покойного, а за ними Натанаэль с высоким худощавым юношей. Вдова телеграфировала Иоганну о смерти отца, и он приехал утром, чтобы присутствовать при погребении. Маленькая Фелисита забыла на минуту свое горе и стала с любопытством рассматривать его. При взгляде на умершего, он закрыл глаза худой холеной рукой, но не пролил ни одной слезы, и неопытный глаз ребенка не мог заметить на этом серьезном лице никакого выражения горя, кроме необычайной бледности.

Натанаэль стоял рядом с ним. Он много плакал, но горе не помешало ему толкнуть брата и что-то тихо прошептать ему, когда он заметил Фелиситу в ее уголке. В первый раз эти глаза остановились на лице ребенка. То были страшные глаза, в которых не светились ни доброжелательство, ни внутренняя теплота.

— Уйди, дитя, ты мешаешься, — приказал он строго, видя, что собираются закрыть гроб. Сконфуженная и испуганная Фелисита покинула свой угол и, никем не замеченная, проскользнула в комнату приемного отца.

Она горько заплакала… Отцу она никогда не мешала! Она чувствовала его горячую руку на своей голове и слышала его добрый слабый голос, тихо шептавший в последние дни: «Иди сюда, Фея, дитя мое, я так люблю, когда ты стоишь около меня...»

Но что это за стук? Он так странно звучал там, где люди едва осмеливались говорить шепотом. Фелисита тихонько подняла зеленую занавеску и выглянула в прихожую... О, ужас! Черная крышка закрывала милое лицо отца, и какой-то человек колотил по ней, чтобы удостовериться, крепко ли она прибита и не может ли сбросить ее рука заключенного в узком ящике, где так темно и так страшно лежать одному...

Ребенок громко вскрикнул от ужаса.

Все удивленно посмотрели на окно, но Фелисита видела только большие серые глаза, строго взглянувшие на нее. Она отошла от окна и спряталась за большую темную драпировку, разделявшую комнату на две половины. Девочка села на пол, со страхом глядя на дверь, ожидая, что сейчас войдет Иоганн и с бранью выведет ее.

Она не видела, как люди подняли гроб и как ее приемный отец навсегда покинул свой дом; не видела длинного траурного шествия, провожавшего покойника. На углу порыв ветра высоко поднял белые атласные ленты гроба. Был ли это последний привет усопшего покинутому ребенку, которого нежная любовь матери вытащила из болота отцовской профессии, чтобы нечаянно бросить на пустынный, негостеприимный берег?

Голоса в прихожей замолкли, наступила тишина. Фелисита слышала, как заперли входную дверь, но не знала, что этим все закончилось, и не посмела выйти из своего уголка. Мысли с лихорадочной быстротой проносились в ее головке. Девочка думала о маленькой старушке, букет которой лежал теперь на каменном полу и был, вероятно, растоптан. Так вот какова «старая дева», одиноко живущая под крышей заднего дома, из-за которой постоянно ссорились Генрих и Фридерика! Кухарка уверяла, что старая дева стала причиной смерти своего отца. Эти рассказы всегда внушали маленькой Фелисите страх, но теперь все прошло. Маленькая старушка с добрым лицом и кроткими глазами, полными слез, не могла быть отцеубийцей. Конечно, Генрих был прав, глубокомысленно утверждая, что тут что-то неладно.

Прежде старая дева тоже жила в доме, но ее никак нельзя было убедить не играть в воскресенье вечером светских песен и веселых мелодий — это рассказывала кухарка, всякий раз возмущаясь. Госпожа Гельвиг тщетно грозила ей небом и адом, пока это не стало для всех невыносимым, и Гельвиг уступил жене, а старой деве пришлось переселиться. Должно быть, Гельвиг очень сердился на старую деву, так как никогда не говорил о ней, а между тем она была сестрой его отца, и сам он очень походил на нее. При мысли об этом сходстве Фелисите страстно захотелось подняться к старой деве, но она со страхом подумала о мрачном Иоганне, да и старая дева жила всегда взаперти.

В конце длинного коридора, у самой лестницы, ведущей в нижний этаж, находилась дверь. Натанаэль сказал как-то Фелисите: «Вот здесь она живет! — и закричал, стуча кулаками в дверь: — Вылезай, старая ведьма!» — бросившись затем стремительно бежать вниз по лестнице. Как забилось от страха сердечко маленькой Фелиситы! Она ни минуты не сомневалась в том, что из дверей выскочит ужасная женщина с большим ножом в руках и схватит ее за волосы.

Начинало смеркаться. Дверь из комнат в прихожую отворилась, и послышались уверенные шаги. Фелисита боязливо спряталась за занавеску: к комнате ее приемного отца подходила госпожа Гельвиг. При его жизни она никогда не переступала порога этой комнаты. Она вошла необычайно скоро и заперла дверь. С торжеством оглядывала эта женщина комнату, которую так давно избегала.

Над письменным столом Гельвига висели два прекрасных портрета, написанные масляными красками, — мужской и женский. На последнем было изображено гордое лицо с умными и веселыми глазами. Короткий лиф из белого шелка с красным, затканным золотом кушаком, едва прикрывал пышную грудь и руки. Это была мать Гельвига.

Перед этим портретом и остановилась вдова. Постояв немного, она встала на стул, сняла портрет и вынесла его из комнаты. Фелисита напряженно прислушивалась к ее шагам. Она поднималась по лестнице все выше и выше, вероятно, на самый чердак.

В дверях появилось испуганное лицо Генриха.

— Так и есть, Фридерика! — сказал он, обернувшись в прихожую. — Это был портрет покойной матери господина Гельвига!

Старая кухарка заглянула в комнату.

— Ах ты, Боже мой, правда! — воскликнула она, всплеснув руками. — Если бы узнала про это гордая покойница — в гробу перевернулась бы, а покойный барин! Положим, она была ужасно одета, совсем голая, всякому христианину стыдно и взглянуть!

— Ты думаешь? — спросил Генрих, хитро подмигнув. — Но, во-первых, наша хозяйка не может простить свекрови, что та не хотела допустить их брака. Во-вторых, покойница была веселая женщина, охотно принимала участие в развлечениях и очень любила танцы; а в-третьих, она назвала как-то нашу хозяйку «бессердечной ханжой»... Понимаешь?

Во время этого разговора Фелисита вышла из своего убежища. Она инстинктивно почувствовала, что отныне этот грубый, но добродушный старый слуга будет ее единственной защитой в доме. Он ее очень любил, и, главным образом благодаря его заботливому надзору, ребенок оставался до сих пор в счастливом неведении относительно своего прошлого.

— Вот ты где, Феечка! — ласково сказал он и взял ее ручонку в свою мозолистую руку. — А я-то везде искал тебя... Пойдем в людскую. Тебя уж не будут сюда пускать больше, бедняжка!.. Если старые портреты уносят, то...

Он вздохнул и запер дверь. Фелисита робко оглянулась в прихожей. Она была пуста. Там, где стоял гроб, лежали растоптанные цветы и листья.

— Где папа? — спросила она шепотом.

— Его унесли. Но ты ведь знаешь, детка: он теперь на небе, там ему хорошо, лучше, чем на земле, — грустно ответил Генрих и ушел исполнять поручение хозяйки.

В людской было темно. Со времени ухода Генриха Фелисита смотрела, не отрываясь, на клочок темного неба, видневшегося над высокими крышами узкого переулка. Там должен был быть теперь отец. Она испуганно вздрогнула, когда вошла Фридерика с лампой и поставила на стол тарелку с бутербродом.