— Не говорите так о моей бедной мамочке, я этого не потерплю! — крикнула Фелисита звенящим голосом. — Она не сделала вам ничего дурного! Отец всегда говорил, что мы не должны говорить дурно о мертвых, так как они не могут защищаться, а вы делаете это...

— Видишь маленькую фурию, Иоганн? — насмешливо спросила госпожа Гельвиг. — Вот результаты либерального воспитания твоего отца! Нечего сказать, хорошо это «очаровательное создание», как он называет девочку в письме.

— Она права, защищая свою мать, — сказал серьезно Иоганн, — но она слишком дерзка. Как ты смеешь таким неприличным тоном разговаривать с этой дамой? — обратился он к Фелисите. — Разве ты не знаешь, что умрешь с голоду, если она не даст тебе хлеба, а мостовая станет тебе постелью, если она выгонит тебя из дому?

— Мне не нужен ее хлеб, — ответил ребенок. — Она злая, злая женщина, у нее такие ужасные глаза... Я не хочу оставаться в вашем доме, где лгут и где целый день всех боишься. Я охотнее лягу в темную могилу к моей матери, я охотнее умру с голода...

Она не могла продолжать: Иоганн крепко схватил ее, и его худые пальцы впились в хрупкую детскую ручку как железные клещи. Он несколько раз подряд яростно встряхнул ребенка.

— Приди в себя, опомнись, отвратительное создание! — воскликнул он. — Стыдись, ты — девочка, и так необузданна! При непростительной склонности к легкомыслию и беспорядочности у тебя есть еще и вспыльчивость! Я вижу, что тут сделано много промахов, — обратился он к своей матери, — но при твоем воспитании, мама, все изменится.

Он не выпустил руки Фелиситы и грубо повел ее в людскую.

— Отныне я буду распоряжаться тобой. Запомни это! — сурово сказал он. — Хотя я и буду далеко, но сумею примерно наказать тебя, если только узнаю, что ты беспрекословно не слушаешься мою мать. За твое сегодняшнее поведение ты просидишь некоторое время дома, тем более что ты не умеешь пользоваться свободой. Не смей больше ходить в сад без особого разрешения моей матери, а также и гулять по улицам. Ты будешь ходить только в городское училище. Ты станешь проводить весь день здесь, в людской, пока не научишься лучше вести себя. Поняла?

Девочка молча отвернулась, и Иоганн вышел из комнаты.

Глава IX

После обеда вся семья пила кофе в саду. Фридерика оделась по-праздничному и отправилась сначала в церковь, а затем в гости к куме. Фелисита и Генрих остались одни в большом доме. Генрих давно уже тайком сходил на кладбище и принес злосчастный платок.

Он слышал и отчасти видел утреннюю сцену, и ему очень хотелось выскочить и так же встряхнуть Иоганна, как он встряхнул Фелиситу. Теперь Генрих сидел в людской и украдкой поглядывал на молчавшую девочку. Ее личико совершенно изменилось. Она сидела тихо, как пойманная птичка, с ненавистью думая о руках, связавших ее... У нее на коленях лежал «Робинзон», которого Генрих взял для нее на свой страх с книжной полки Натанаэля, но она не читала.

Одинокому моряку было хорошо на его острове, там не было злых людей, которые называли бы его мать легкомысленной и дурной женщиной. Сияющее солнце играло там на зеленых волнах луговой травы, сюда же, через окна с решетками, проникал лишь слабый свет, и ни один зеленый листок не радовал взор внутри дома. Правда, в комнате рос ласточник — единственный цветок, который признавала госпожа Гельвиг, но Фелисита не выносила этих правильных, точно сделанных из фарфора соцветий, этих неподвижных твердых листьев.

Девочка вдруг вскочила. Ей пришло в голову, что с чердака, наверное, открывается прекрасный вид, там было солнце и свежий воздух... Как тень проскользнула она вверх по каменной лестнице.

Старый купеческий дом, в некотором роде, разжаловали. В прежние времена он был дворянским гнездом. В его внешности сохранялось еще что-то честолюбивое, но голубая кровь, заставлявшая биться сердца прежних благородных обитателей дома, давно иссякла.

Передний фасад дома, выходивший на площадь, несколько изменился, но задние строения, три больших флигеля, остались нетронутыми. Там были еще длинные гулкие коридоры с покосившимися стенами и вытоптанным глиняным полом, где даже в полдень стоял полумрак. В конце коридоров неожиданно появлялись скрипучие лестницы, которые приводили к какой-нибудь таинственной двери, запертой на несколько запоров. Существовали еще глухие, как будто бесполезные уголки с одним окном, оправленные в свинцовый переплет, через которые на кирпичный пол падал тусклый свет. Везде, где только можно было, находился герб основателя дома — рыцаря фон Гиршпрунг. На каменных оконных и дверных наличниках, даже на некоторых плитах пола был изображен величественный олень, готовящийся к прыжку через пропасть. В одной из парадных зал в главном доме были изображены сам основатель и его супруга — вытянутые фигуры в берете и чепце.

Фелисита с удивлением смотрела на полуоткрытую дверь, которую она до тех пор всегда находила запертой... Как сильно поглотило чувство мести аккуратную хозяйку, если она забыла о замках и запорах! За дверью находился коридор, в который выходили другие двери. Одна из них была открыта, и за ней виднелась кладовая, заваленная старым хламом. В углу, около кресла в стиле рококо, виднелся стоящий портрет покойной матери Гельвига. Девочке стало жутко от взгляда этих больших выразительных глаз, и она отвернулась, но в ту же минуту ее сердечко затрепетало: сундучок, обтянутый тюленьей кожей, который стоял на полу, был так хорошо знаком маленькой Фелисите! Робко открыла она крышку — наверху лежало голубое шерстяное платьице. Как-то вечером Фридерика сняла с нее этот наряд, и затем он исчез, а Фелисита должна была надеть отвратительное темное платье.

Чего только не было в этом сундучке, и какая буря поднялась в душе ребенка при виде знакомых вещей! Они были так нарядны, как будто предназначались для маленькой принцессы, и, кроме того, их держала в руках покойница-мать. С мучительной остротой вспомнила Фелисита то приятное чувство, которое она испытывала, когда мама одевала ее, прикасаясь к ней своими нежными, мягкими руками... Вот и кошечка, вышитая на маленькой сумочке, составлявшей когда-то гордость ребенка. В сумочке было что-то, но не игрушка, как подумала сначала девочка, а хорошенькая агатовая печатка, на серебряной пластинке которой был вырезан тот же величественный олень, который изображался везде в доме Гельвига. Под гербом было написано: «М. ф. Г.». Эта печать, наверное, принадлежала маме, и девочка взяла ее.

Воспоминания нахлынули на Фелиситу, и многое стало ей ясно. Она понимала теперь те минуты, когда, проснувшись, видела у своей кроватки отца в куртке, расшитой золотыми блестками, и мать с распущенными белокурыми волосами. Они возвращались с представления, во время которого всякий раз стреляли в бедную маму а она, ничего не подозревая, смотрела на смертельно бледное лицо матери, которая страстно прижимала ее к сердцу...

Одну за другой вынимала и ласково гладила девочка эти вещи, а потом заботливо клала их назад в сундучок, а когда крышка снова закрылась, ребенок обнял руками маленький старый ящик и положил на него свою головку: они были старыми друзьями и так одиноки в этом мире, где для дочери фокусника не нашлось ни пяди родной земли... Через открытое окно проникла струя теплого воздуха и принесла с собой удивительное благоухание... Откуда мог взяться этот аромат? И что это за звуки неслись издали? Фелисита открыла глаза, села и прислушалась. Это был не орган францисканской церкви — богослужение давно окончилось. Более знакомому с музыкой человеку не пришла бы в голову и мысль об органе. Кто-то мастерски играл на рояле увертюру к «Дон Жуану».

Фелисита придвинула к окну стол и влезла па него. Четыре крыши образовывали замкнутый квадрат. Противоположная крыша была выше остальных и поэтому закрывала вид, о котором так мечтала девочка. Высокая, слегка покатая боковая сторона этой крыши была покрыта цветами, которые дружно качали разноцветными головками. Насколько могла достать человеческая рука с устроенной у нижнего края галереи, были посажены цветы, а выше, до самого конька, вился дикий виноград, ветви которого ползли даже на соседние дома. Галерея шла во всю длину крыши и казалась удивительно легкой, а между тем на ее перилах стояли тяжелые ящики с землей, в которых росли пышные кустики резеды и прекрасные розы.

Белый, довольно грубый садовый стул, придвинутый к круглому столику, на котором стоял фарфоровый кофейный прибор, указывал, что здесь кто-то живет. Стены были все покрыты плющом, по которому вились настурции. Их огненные цветы раскачивались и над стеклянной дверью, которая была слегка приоткрыта, и именно из этой комнаты неслись звуки, привлекшие ребенка к окну.

Взгляд вниз заставил Фелиситу догадаться, в чем дело. Там находился птичий двор. Фелисита никогда его не видела, так как ключ от него Фридерика всегда носила в кармане. Но она часто приходила на кухню и сердито говорила Генриху: «Старуха наверху опять поливает свою негодную траву так, что из всех желобов ручьем течет!..» Негодной травой назывались тысячи прелестных цветов, за которыми ухаживала старая дева, в это воскресенье игравшая светскую и веселую музыку!..

Едва успели промелькнуть эти мысли в детской головке, как маленькие ножки уже стояли на подоконнике. В этом сказалась вся гибкость детской души, которая в увлечении чем-нибудь новым способна забыть в одно мгновение все страдание и горе. Фелисита лазала как кошка, а прогулка по крышам была для нее пустым делом. Правда, оба желоба на крыше поросли мхом и казались довольно ветхими, но они, во всяком случае, не могли сломаться, и их нельзя было и сравнивать с тем топким канатом, на котором, как это видела Фелисита, танцевала девочка, гораздо моложе ее. Ребенок выскользнул из окна и, сделав два шага по крыше, стоял уже на желобе, трещавшем под ногами. Затем девочка влезла на более высокую крышу, перескочила через перила и с горящими щеками и блестящими глазами очутилась среди цветов.

Фелисита робко посмотрела через стеклянную дверь, может быть, еще никогда не отражавшую детского лица. Плющ пробрался через крышу и вился в большой комнате. Обоев совсем не было видно, но в маленьких оконных нишах выступали кронштейны, на которых стояли большие гипсовые бюсты — целая галерея серьезных, неподвижных лиц, резко выделявшихся на темпом зеленом фоне. Ветви плюща ласково обвивали эти бюсты и зеленым облаком окутывали окна, через которые виднелся вдали пестрый осенний хребет горы и желтовато-серые полосы сжатых полей.

Под окнами стоял рояль, за которым сидела старушка, одетая совершенно так же, как и вчера, и ее нежные руки с силой ударяли по клавишам. Маленькая Фелисита тихо вошла. Почувствовала ли старушка присутствие незнакомого, или просто услышала шорох, но она внезапно перестала играть, и ее большие глаза взглянули поверх очков на ребенка. Легкий крик сорвался с ее губ, она сняла дрожащей рукой очки и поднялась, опираясь на рояль.

— Как ты попала сюда, дитя? — спросила она неуверенным голосом.

— Через крышу, — ответила струсившая девочка.

— Через крышу? Это невозможно! Пойди, покажи мне, как ты шла.

Она взяла ребенка за руку и вышла с ним на галерею. Фелисита указала на слуховое окно. Старушка в ужасе закрыла лицо руками.

— Ах, не пугайтесь! — сказала Фелисита своим милым, невинным голоском. — Право же, это было нетрудно. Я лазаю как мальчик, а доктор Бем говорит, что я легка как перышко и что у меня нет костей.

Старая дева опустила руки и ласково улыбнулась. Она привела девочку назад в комнату и села в кресло.

— Ведь ты маленькая Фея, да? — спросила она, притянув Фелиситу к своим коленям. — Твой старый друг Генрих рассказывал мне сегодня о тебе.

При имени Генриха девочка вспомнила о своем горе. Ее щеки покрылись ярким румянцем. Ненависть и скорбь провели вокруг маленького рта резкие черточки, которые совершенно изменили выражение детского лица. Эта внезапная перемена не укрылась от старой девы. Она ласково посмотрела в лицо девочки.

— Видишь, деточка, — продолжала она, — Генрих уже много лет поднимается ко мне каждое воскресенье, чтобы получить распоряжения... Он не смеет говорить со мной о том, что творится в вашем доме, и до сих пор он никогда не нарушал этого запрета. Как же должен он любить маленькую Фею, если вдруг решился нарушить мой строгий приказ!

— Да, он меня любит, но больше никто, — ответила Фелисита, и ее голос прервался.

— Больше никто? — повторила старушка, и кроткие глаза серьезно посмотрели на ребенка. — Разве ты не знаешь, что есть Некто, Который всегда будет любить Фелиситу, даже если все люди отвернутся от тебя?.. Бог...

— О, Он совсем не хочет знать меня, потому что я — дитя комедианта! — резко прервала ее Фелисита. — Госпожа Гельвиг сказала мне сегодня утром, что моя душа все равно потеряна, и все в доме говорят, что Он отвернулся от моей бедной мамы, что она не у Него на небе. Я Его больше не люблю и не хочу попасть к Нему, когда умру... Зачем мне жить там, где нет моей бедной мамы?