Анна Соколова - Тайна Царскосельского дворца

Юшкова с рыданием упала в ноги императрице.

— Матушка… благодетельница… Да за что же на меня, холопку вашу верную, такая опала? Чем пред вами провинилась? Я по своей преданности дурацкой сгубила себя навеки. Я вам пользы желала… мне за вас непереносимо обидно стало!

— Знаю, все знаю! — нетерпеливо перебила ее императрица, — и оттого-то и отсылаю тебя в упор, что сама сознаю все это! Ступай!.. Не волнуй себя понапрасну и меня без пути не тревожь! Желаю тебе счастья… Может быть, где-нибудь, далеко отсюда, счастье живет? Только нам видеть его не доводилось!

Юшкова громко, порывисто и непритворно рыдала. Она никак не предвидела такого оборота дела. Она ждала всего, кроме немилости, а ее удаление от двора было прямой и несомненной немилостью.

— Простите вы меня, окаянную! — стала она молить государыню, — дозвольте мне при вас свою жизнь горькую скоротать! Куда я поеду на чужую сторону? Я здесь родилась, здесь и свои косточки сложить порешила. Не гоните вы меня, окаянную! Не лишайте меня счастья видеть ваши светлые очи!

Говоря это, она хватала руки императрицы, цеплялась за полы ее платья и громко, порывисто рыдала.

Императрица нетерпеливо освободилась от нее.

— Полно, Аграфена, перестань!.. Сказано тебе — и конец! Мое слово твердо; ты меня знаешь, я попусту терять слова не люблю… Ступай! — и она ударила в ладоши, чтобы призвать лицо, сменившее Юшкову в ее настоящем дежурстве.

Юшкова вскочила с пола, как ужаленная. Ничто в мире не заставило бы ее признаться перед своими товарками по службе, что она уезжает навсегда и делает это по личному приказанию и распоряжению императрицы. Самолюбие старой камер-юнгферы было так же велико, как велика была ее иезуитская хитрость.

При появлении камер-медхен, призванной императрицей, Юшкова уже спокойно стояла пред государыней и почтительно целовала милостиво протянутую ей руку. Императрице эта выдержка не понравилась. Она лишний раз заставила ее усомниться в искренности всего, что делала и говорила старая камеристка.

Расставшись с ней, императрица в душе ни одной минуты не пожалела об этой разлуке. Дельной и исполнительной прислугой Юшкова была всегда, симпатичной — никогда!

Тучи с вечера заволокли небо, и около одиннадцати часов пошел сильный дождь. Несмотря на это, в парке со стороны постройки тихо бродили какие-то тени, как будто чего-то поджидая.

Императрица, не смыкавшая глаз и даже не ложившаяся в постель, то и дело подходила к окну и пристально вглядывалась во тьму неприветливых весенних сумерек, напоминавших собою осенние глухие ночи. Она то чутко прислушивалась к чему-то, то быстро отходила от окна, заслышав в парке малейшее движение.

Часы пробили половину двенадцатого, когда со стороны проезжей дороги послышался топот почтовой тройки, остановившейся в стороне от дворцового здания. Из экипажа, остановившегося на самой опушке, быстро скользнула какая-то тень и скорыми шагами направилась к заднему крыльцу женской половины, отведенной специально для царской прислуги. В эту же самую минуту наперерез приезжей из глубины сада двинулись какие-то две тени и остановились в стороне от крыльца женского флигеля.

В самом флигеле не было огня. Там, очевидно, все давно спали…

В той стороне, где двинувшиеся тени сошлись с приехавшей ночной посетительницей или жилицей дворца, послышался сначала сдержанный шепот, а затем как бы разгоревшийся спор. Минуту спустя раздался слабый крик, затем последовало несколько глухих мучительных стонов, и наконец все стихло.

Императрица, при первом шорохе, раздавшемся на дворе, прильнувшая к окошку, отскочила от него и порывисто бросилась в подушки своей высоко взбитой постели.

В стороне воздвигавшейся постройки раздался глухой стук, как бы удар молота, намеренно и умело заглушённый, и глухо отдался в ночной тишине. Императрица вздрогнула и суеверно перекрестилась.

«Что там делают? Откуда этот стук? Что придумал Ушаков?» — тревожно подумала она.

Стук повторился еще глуше, еще усерднее замаскированный, а за ним послышался заглушённый, мучительный, томительный крик — такой крик, от которого вчуже становилось страшно, и затем все смолкло.

Вдоль аллеи раздались осторожные шаги; чьи-то тени проскользнули и пропали в отдалении.

Анна Иоанновна отошла от окошка и стала прислушиваться. Но ни звука не было кругом. Весь дворец и окружавший его парк замерли в немой тишине.

Императрица села в кресло и задумалась. Она мысленно представляла себе картину свидания Бирона с Региной, и чувство невыносимого оскорбления бушевало в ее груди. Однако она старалась успокоить себя:

«Ну, теперь этому больше не повториться! Если Ушаков взялся за что-нибудь, он наверное сделает все, что в его силах… Иоганн, не видя своей… любовницы, позабудет ее, и все войдет в прежнюю спокойную колею… Но прежним для меня он не останется!.. Нет, нет!.. Не видать ему былой Анны!.. Я сумею забыть прошлое, и он почувствует это».

Анна Иоанновна, не раздеваясь, прилегла на постель, но взволнованные нервы не дали ей уснуть, и она промучилась бессонницей до самого утра.

Едва она встала, как раздался тихий и осторожный стук в дверь ее комнаты. Она сама отворила и молча, вопросительно взглянула на вошедшего Ушакова.

— Ты? — почти машинально спросила она, хотя ясно и отчетливо видела перед собой остановившегося Ушакова.

Он был бледен и тяжело дышал.

— Что? — шепотом спросила императрица, близко придвигаясь к нему навстречу. — Взяли ее?

— Все кончено! — ответил Ушаков с низким поклоном. — Она больше не увидит ни вас, ни его светлости…

— Что же ты сделал с нею? Отвез в Тайную канцелярию? Засадил в темницу или удалил ее?

— Она в темнице, но такой, откуда ни она сама не выйдет, ни один человек в мире не будет в состоянии вызволить ее! — глухо произнес Ушаков.

— Но говори, что же сделано с нею?

— Она казнена… казнена за оскорбление вашего величества!..

— Казнена? Не может быть!.. Но где же, когда успели? Ведь теперь еще раннее утро! Не мог же ты съездить в Петербург, совершить то, о чем ты говоришь, и вернуться сюда…

— Это и не надо было! Регина казнена тут…

— Тут? Но как? Неужели это возможно? — с тревогой воскликнула Анна Иоанновна. — Разве нельзя было найти иной способ?

— Да это — самый верный. Она теперь в вечной могиле, но такой, которой никто никогда не найдет! — жестко произнес Ушаков. — Регина… замурована…

— Что ты говоришь? Замурована? — с ужасом воскликнула императрица, чувствуя, как ее сердце невольно сжимается от жалости к несчастной жертве жестокосердия. — Не может быть! Это неслыханно… это невероятно… этого никогда не было у нас…

— Было… давно… — тихо ответил Ушаков, — и этому подвергались тягчайшие преступники… А разве Регина не совершила величайшего преступления, позволив себе предерзостно пойти против вас, ваше величество? Пусть же теперь она, находясь среди кирпичей вновь возводимого дворца, познает все, что она свершила…

— Так вот что значили стоны и стуки, которые я слышала вчера! О, какой ужас!.. Но, может быть, она еще жива? — воскликнула государыня. — Скорей, скорей освободи ее!.. Слышишь? Сейчас же!..

— Поздно, ваше величество!.. Она была полузадушена, когда ее втолкнули в углубление в стене, а теперь… теперь наверно ее жизнь уже кончилась.

Анна Иоанновна бессильно опустилась в кресло; на ее лице выступил холодный пот, волосы словно шевелились, а по телу пробежала лихорадочная дрожь…

— Что ты сделал, что ты сделал! — тихо шептала она, обращаясь к Ушакову, — Ах, я снова слышу стон и стуки… Они звучат в моих ушах!.. — и она порывистым движением зажала уши и несколько времени помолчала. Затем она промолвила: — Но ведь это могли слышать и другие… Кто-нибудь мог видеть все!..

— Нет, ваше величество, кругом все спали, а при деле были только я, Трубецкой и все люди надежные…

— А каменщики… которые исполняли эту… работу?.. В них ты уверен?

— Им, во-первых, было весьма щедро заплачено, а, во-вторых, в настоящую минуту они уже на пути на свою далекую родину. Мною сделано распоряжение, чтобы средства к отъезду были даны им тотчас же и чтобы заря завтрашнего дня уже не застала их ни здесь, ни в Петербурге!..

— Но… если стук и стоны слышал еще кто-нибудь, кроме меня?

— Относительно стука можно сказать, что спешная постройка заставила работать ночью, и для поддержания этого объяснения надобно будет и в самом деле устроить ночные работы хотя бы на несколько дней… Что же касается до стонов, то мало ли горя людского изливается ночной порою, мало ли слез по ночам проливается?.. Днем люди заняты и в занятиях забывают и горе, и заботы, а как наступит ночь темная, как уснет весь мир, так горе людское и проснется!

— Как ты это понятно говоришь! Я не думала, чтобы ты, именно ты, так глубоко понимал все это!

— Почему, ваше величество? Потому что на меня возложено исполнение людского правосудия? Мне-то именно горе и понятно, потому что я его чаще других вижу.

— Одно последнее слово! Она… эта женщина… сознавала, что с нею совершалось…

— Не могу вам ответить на этот вопрос… Она что-то говорила на своем языке, кого-то словно звала, кому-то чем-то словно грозила!..

Ушаков сделал несколько шагов к двери. Анна Иоанновна как бы испугалась этого.

— Подожди, подожди!.. Скажи, кто видел, когда немка возвращалась домой?

— Никто, кроме ямщика, привезшего ее, ваше величество.

— А этот ямщик?

— Не вернулся в ям, в котором значился, а прямо отправился в свою деревню. Он — уроженец дальнего города Тамбова; поэтому он и был выбран, чтобы везти Регину Альтан назад сюда, во дворец.

— Но герцог, герцог!.. Ведь он будет изумлен исчезновением Регины. Быть может, обратится к тебе… Что скажешь ты ему?

Ушаков молча развел руками. Он, видимо, особенно не останавливался над этим вопросом. Для него, приверженного подданного, вся власть и все значение власти ограничивалось ступенями престола, за последними же были только интрига и временная, непрочная власть. Вследствие этого и он, и Трубецкой не принадлежали к преданным сторонникам Бирона.

Императрица повторила свои последние слова.

— Его светлость, по всему вероятию, нам же поручит розыски бесследно исчезнувшей камеристки! — своим твердым и невозмутимым голосом сказал он.

— Ну… И что же?

— И мы, само собой разумеется, не будем в состоянии найти ее!

— А если… герцог заподозрит что-нибудь недоброе и сам предпримет розыски?

— И это следует предвидеть.

— И… если он нападет на след правды?

— Навряд ли ему удастся разузнать что-либо!..

Анна Иоанновна отпустила Ушакова и взволнованно заходила по комнате. Несмотря на весь ее гнев на Регину, она ужасалась тому неслыханному наказанию, которому подверг последнюю Ушаков.

Так протекло около часа. Наконец дежурная камер-юнгфера доложила о приходе Бирона.

Государыня вздрогнула, услышав об этом; ее сердце болезненно стучало, а по лицу скользнуло выражение внутренней боли. Однако, кое-как овладев собою, она приказала впустить герцога. Но бессонная ночь и только что пережитые волнения оставили на Анне Иоанновне свой след: она казалась вконец утомленной, совершенно разбитой.

Герцог почти с испугом взглянул на нее. Он лучше всех понимал, чем будет для него кончина его покровительницы, и со страхом встречал всякое напоминание о возможности подобной катастрофы.

— Что с вами, ваше величество? — заботливо осведомился он, крепче обыкновенного прижимаясь губами к протянутой руке.

— Нездоровится… ночь плохо спала…

— За лейб-медиками вашего величества послать следует! — заботливо произнес Бирон.

Императрица махнула рукой.

— Оставь, ничего они не понимают!.. Мало ли я микстур проглотила по их предписанию, а какая от них была польза?.. Еще португалец куда ни шло, а уж немец вовсе никуда не годится… У цесаревны есть какой-то врач ученый, за ним нешто послать?

— Он больше насчет красоты и притираний работает, — с пренебрежением заметил Бирон. — Вы в таких не нуждаетесь… А впрочем, попробовать можно: попытка — не пытка!..

При слове «пытка» императрица вздрогнула и пристально взглянула на Бирона. Он был совершенно спокоен. Очевидно, он в своем несокрушимом эгоизме даже не осведомился о возвращении своей любовницы.

Так прошли весь день и долгая, опять совершенно бессонная ночь, и только на следующее утро Бирон вошел к императрице пасмурный и озабоченный.

— Вы, ваше величество, не видали сегодня принцессы Анны? — спросил он, входя.