Я услышала скрип гравия: мальчик чуть постарше Лайонела толкал велосипед по дорожке. Это не был мальчик мясника или булочника, и на нем не было почтовой формы.

— Извините, мисс, — громко откашлялся он. — Не подскажете, как пройти к «Солмани-Пресс»?

Я спрыгнула с крыльца, выудила медвежонка Смоуки из лужи и пристроила на солнышке сушиться.

Это было интересно.

— Я покажу.

Посетители поднимались на крыльцо пилигримов и звонили в большой колокол у парадной двери, а торговцы сворачивали на тропу, что вела вдоль дома, и стучали в заднюю дверь. Члены семьи входили и выходили в любую дверь, которая не была заперта, а мы, дети, пользовались окнами не реже, чем дверьми.

Я не была уверена, что делать с этим мальчишкой, но твердо знала: было бы грубо спросить его, кто он такой. Поэтому я только поинтересовалась:

— Ты ищешь дядю Гарета?

— Дядя Гарет — это Дж. Приор, эсквайр? Мальчик говорил как местный, его одежда была такой же потрепанной, как у Лайонела, но не заштопанной и явно великоватой для него. Как и моя, потому что сперва мои вещи носила Иззи, а иногда и Лайонел тоже.

— Да, это он. — Внезапно меня осенило: — Ты по объявлению?

«Требуется старательный мальчик для выполнения общих обязанностей, — написал дядя Гарет на карточке, которую выставил в окне газетной лавки. — Обязательно честный и трудолюбивый. Пять шиллингов в неделю плюс обед. После трехмесячного испытательного срока — до десяти шиллингов. В субботу работа на полдня. Обращаться к Дж. Приору, эсквайру, „Солмани-Пресс“, Чантри, Спарроу-лейн, Нью-Элтхэм».

— Да.

Мальчик наклонился, все еще держа свой велосипед, поднял мою уродливую куклу и пригладил ее волосы там, где их изжевала Берти.

— Это твоя?

Я кивнула.

Голли была все еще немножко обслюнявлена, но не настолько, чтобы тетя Элейн заметила и решила выстирать ее. Мне не нравилось, когда Голли пахла мылом.

— Ты можешь показать мне дорогу? — спросил мальчик. — Не хочется опоздать.

— Конечно, — ответила я.

Хотя все еще не знала, что с ним делать. В конце концов я повела его в другую сторону, через сад.

Мальчик смотрел вверх, на сломанные стены, которые я обычно считала обломками кораблекрушения.

— Тут была церковь? — спросил он почтительно.

Никто из моей семьи не посещал церковь, но тетя Элейн иногда позволяла Анни, помогавшей по дому, брать меня на детские церковные службы, куда та ходила со своими младшими братьями. Мне это очень нравилось, особенно пение. Дома никто не пел. Дядя Роберт сказал, что это потому, что все мы умеем только хрипеть.

— Тут была часовня. Настоящая, средневековая. Часовня короля Артура, — ответила я.

— Мне нравится Ланселот, — кивнул мальчик.

Я повела его через лужайку, под яблонями, и колеса его велосипеда оставляли на влажной траве змеящийся след. Я показала ему колодец, выгул для птиц, вяз, ветка которого надломилась, когда на дерево взбиралась Иззи… Она упала и сломала себе руку.

В мастерской не работала ни одна машина, и дядя Гарет, услышав, как мы разговариваем, подошел к дверям.

— Марк Фишер? — спросил он, протягивая руку. — Я мистер Приор. Мистер Гарет Приор.

Марк Фишер стянул с головы шапку и потряс руку дяди Гарета.

— Добрый день, сэр.

— Поставь велосипед в сарай — вон там, и я покажу тебе, где здесь что. До встречи, Уна. Спасибо, что проводила Марка.

Они исчезли в мастерской.

Мне не разрешалось входить туда без спроса, хотя я часто болталась вокруг, с надеждой поглядывая на дверь. Дядя Гарет сам объявлял, когда пора пить чай, и говорил, что я могу войти. Один из помощников давал мне похлебать чаю, положив туда столько сахара, сколько мне нравилось, и вручал половинку бисквита.

Но сегодня все были заняты: складывали, заворачивали, вычищали и смазывали.

Я пошла прочь, но тетя Элейн заметила меня раньше, чем я смогла вернуться к своим куклам, и мне пришлось помогать ей со стиркой.

Я стояла на ящике, развешивая мокрые посудные полотенца, когда Марк Фишер вышел из мастерской, натягивая на ходу шапку.

— Привет! — сказала я поверх полотенца.

— Привет, — ответил он и покатил велосипед по тропе к передней двери. — Посмотри-ка, какая ты вдруг стала высокая. Тебя заколдовал Мерлин, да?

— Нет. Хотелось бы мне, чтобы он меня заколдовал.

— А если бы он смог это сделать, что бы ты у него попросила? — поинтересовался Марк, остановившись.

Я подумала: «Я бы попросила волшебный ковер, как у Аладдина, чтобы облететь весь мир и найти картины моего отца». Но вместо этого ответила, как отвечала обычно:

— Жареного цыпленка и большое шоколадное пирожное. И щенка.

— Собственного щенка?

— Да. Только тетя Элейн говорит, что он будет путаться у нее под ногами.

Мальчику определенно стало жаль меня. Я солгала, мне никогда не хотелось щенка, это было своего рода жульничеством — заставлять себя жалеть.

— А ты бы чего хотел? — быстро спросила я. — Если бы был Мерлин.

— Думаю, раньше я бы попросил работу. Но теперь она у меня есть.

— Ты будешь работать на дядю Гарета?

— Да, — сказал он, и улыбка озарила его лицо, как восходящее солнышко.

— Замечательно! Ты начнешь прямо сейчас?

— С понедельника, с восьми часов, — ответил он, прикоснувшись к шапке и прощаясь. — До понедельника, мисс Уна.

— До свидания, Марк. Увидимся в понедельник.

«Он даже знает мое имя, — подумала я, — и он называет меня „мисс“, как будто я взрослая или почти взрослая, как Иззи».

Я подняла медвежонка Смоуки и Голли — они играли в пушишки[21] в бочонке для дождевой воды — и пошла посмотреть, не осталось ли у тети Элейн кусочков яблока после приготовления пудинга для сочельника.

Сейчас, приближаясь к тропе, я слышу медленный вальс пресса, а потом все стихает, и дядя Гарет появляется в дверях мастерской.

— Уна! Дорогая! Я увидел тебя через окно. Как поживаешь? Хорошо долетела?

Обнимая его, я замечаю, как он ссохся, и сквозь запахи маслянистой канифоли, типографской краски и мыла для бритья чувствую запах старости. Он никогда не был высоким, теперь же он не выше меня.

— Я так сожалею насчет Адама, Уна, дорогая. Он был хорошим человеком, — говорит дядя Гарет, и мне хочется съежиться в его руках и знать, что все в порядке: дядя Гарет здесь и всегда будет здесь, он никогда меня не оставит, а утром все будет куда лучше.

Он и вправду никогда меня не оставлял, как и тетя Элейн, до тех пор, пока она стала больше мне не нужна.

Но мне все еще нужен Адам. И он не хотел меня оставлять. Он сражался каждым дюймом пути, каждым миллиграммом, каждым анализом крови, каждой инъекцией и каждым рентгеновским снимком, каждой таблеткой, каждым разрезом и швом. Он обычно беспокоился, думая, что я предпочла бы поменьше слышать обо всем этом, но я сказала:

— Нет. Мне надо знать, что они делают.

Я говорила всерьез, и Адам достаточно мне доверял, чтобы поверить.

Возвращение в Чантри как будто распахивает шлюзы других воспоминаний, я внезапно вижу комнаты больницы, книги, диаграммы. Может быть, потому, что Адам сам был доктором, его доктора обычно бывали откровенны, говоря со своим австралийским акцентом. Они были добры, они знали, что это значит для Адама и для меня, но были еще и проворны, и умелы, и тверды, как сталь, пластик и химикаты, которые они накладывали на разрастающуюся опухоль. Они отсекали столько, сколько могли, от простой поросли древней, жестокой целины клеток самой жизни. Но они проиграли, и метастазы, опухоль и гангрена победили и уничтожили тело Адама, хотя и не его ум. Тело, которое я любила так же, как он любил мое, по-прежнему живо для меня.

Дядя Гарет не отпускает меня до тех пор, пока я не начинаю вытирать глаза и сморкаться.

— Иззи сказала, что ты теперь здесь живешь, — произношу я, осматриваясь по сторонам.

— Да, из старой кладовой вышла милая спальня. И конечно, в темной комнате была наготове вся сантехника, чтобы там получилась маленькая кухня, ванная, туалет. Я очень хорошо живу.

Мастерская тоже выглядит почти как раньше, хотя прессы придвинуты ближе друг к другу в одном конце помещения, чтобы на другом конце было побольше места для пары кресел, которые я помню. Правда, теперь они стоят перед электрокамином с двумя спиралями. Я вижу, что одна из них нагрета куда сильнее, чем вторая. На книжной полке рядом с камином стоит ряд фотографий в рамках. На маленьком столе громоздятся осыпающиеся горы бумаг. Неужели то, что часть мастерской обставлена как обычная жилая комната, заставляет длинное, узкое помещение казаться меньше? Нет, оно и вправду стало меньше. В дальнем конце его — перегородка, а за ней еще одна кладовая: пачки бумаги и пачки книг.

— Над чем ты сейчас работаешь?

— Иди и посмотри сама.

Дядя Гарет подводит меня к прессу.

— Ты меня извинишь, если я его почищу? — спрашивает он. — Плохая привычка — оставлять вещи грязными на ночь.

— Я сама, — отвечаю я и беру у него тряпку и бутылку с растворителем. — Я еще не забыла, как это делается. А ты покажи, чем ты занимаешься.

— Только если ты наденешь фартук поверх этих милых тряпок, — говорит дядя Гарет, снимая с крючка один из фартуков.

Он никогда не обращал внимания на одежду, и это слабо маячило у меня в мозгу, когда я одевалась нынче утром. Таков обычай дяди Гарета — называть одежду тряпками, хотя на мне сейчас хлопковое платье с индийским рисунком. Я как следует выгладила его, хотя обычно не беспокоюсь о подобных вещах.

Запах растворителя резкий, такой же крепкий, как запах рождественской елки.

— Это детская книга, — начинает дядя Гарет, — то есть она предназначена как для детей, так и для взрослых. «Ясон и Золотое руно». Взгляни, эту я уже сложил, чтобы посмотреть, как все будет выглядеть.

Я отставляю в сторону растворитель. На самом деле это не совсем книга, а гармошка, сложенная из тяжелой кремовой бумаги, напоминающая мне репродукцию гобелена из Байё,[22] которую мне позволяли брать с собой в постель, когда я лежала с простудой.

История разворачивается в пространстве, перед моими глазами и в моей голове. Картинки — ксилография с набранными под ней словами:

«Но король Эет не хотел возвращать Золотое руно Ясону, потому что любое королевство, владевшее руном, было счастливо: брат дружил с братом, и все королевство богатело и жило в мире».

Это не холодные, мраморные, длинноногие греки, которых мы изучали в школе и чьими наследниками, говорят, мы являемся. Это грубые, коренастые фигуры, похожие на старые узловатые оливы, цепляющиеся за бесплодное каменистое ущелье где-то в Малой Азии. Они играют свою историю, но художник явно изучал гобелен из Байё. Здесь тоже, как контрапункт, есть непрерывный бас — в буквальном смысле непрерывный: по низу страницы бежит обычная жизнь, жизнь Черного моря. Там доят коз, быки пашут землю, орел хватает ягненка, корабли строятся и оснащаются, и с помощью руна моют золото.[23] Вещи, придающие смысл великой любви, ревности и битвам, которые кипят над ними.

— Это великолепная книга.

— Великолепная, правда? Но, боюсь, она кошмар для переплетчика. Они уже ругаются с нами из-за опоздания. Сейчас я работаю на половине пресса, потому что у меня нет помощника. Но у меня есть отличные заказы на будущее, их хватит, чтобы возместить убытки, которые я потерпел на «Вестях ниоткуда»!

— Господи, неужели кто-то все еще читает Уильяма Морриса?[24]

— Очевидно, нет… — замечает дядя Гарет и одобрительно кивает, глядя, как я чищу блоки пресса.

Иногда я думаю, что это все равно что чистить лошадь: блок твердый и неподвижный, пресс замер под моими руками, но всегда готов прийти в движение.

— А теперь расскажи мне новости, — просит дядя Гарет.

Я рассказываю ему немножко о том, что мне нужно сделать во время мимолетного визита в Лондон — продать дом на Нарроу-стрит и все уладить. Больше я рассказываю о нашем — моем — доме в Сиднее, о том, как сад спускается к утесам, а оттуда ступеньки ведут на пляж.

— Должно быть, красиво. Хотел бы я это увидеть, — говорит он.

— Приезжай в гости. Приезжай в ноябре, и мы покажем тебе, какое у нас солнце. Все говорят, что я должна устроить вечеринку в честь дня рождения. Может, я и вправду ее устрою.

— Я не могу оставить «Пресс», — качает головой дядя Гарет. — На такое долгое время — не могу. Да еще арендаторы в доме. Они очень хорошо себя ведут, что бы там ни говорила Иззи, но все-таки… — Он выглядывает в окно. — Солнце над нок-реей, так бы ты сказала? Хочешь виски? Боюсь, вина у меня нет. Никак не могу перенять ваши молодежные привычки пить виски неразбавленным.